В прошлом году в Петербурге с успехом прошли два вернисажа, где впервые во всеуслышание рассказали о судьбах собирателей — людях, сохранивших многие шедевры вопреки и несмотря на. Коллекционерский мир и сегодня очень закрытый, а в советское время рассказывать о том, что хранишь в своей квартире Малевича или Фалька, было просто опасно. Аншлаг на выставках «Три коллекции» в Русском музее и «Коллекционеры. ХХ век» в KGallery натолкнул на мысль и московский музей сделать проект о ценителях искусства. В экспозицию вошло 14 историй: 7 — о московских коллекционерах, 7 — о ленинградских.
Выставка разместилась в зале на минус первом этаже Музея русского импрессионизма. Здесь словно попадаешь в темное царство, ощущаешь почти «Грозу» Островского. Приглушенный, гнетущий свет, стены и кубы, разделяющие пространство, покрашены в темно-красный, бледно-зеленый и серые тона. Архитектура выставки путает — чтобы понять, какие работы из чьей коллекции, нужно вчитываться в этикетки. Внимательный читатель заметит, что большая часть работ сегодня находится в неких частных собраниях. Редкие работы подписаны конкретно: «Ныне в собрании И.Р. и Т.О. Манашеровых» или «Ныне в собрании KGallery», например. То есть какие-то вещи перешли от наследников в другие руки, и нынешние владельцы предпочитают остаться неизвестными. Один из специалистов, пришедших на выставку, пошутил: «Есть сокращение н/х — неизвестный художник, пора ввести новое — н/к — неизвестный коллекционер». И сегодня не многие в собирательских кругах готовы рассказывать о своей страсти. Раньше все было еще сложней.
Петербуржец Николай Тимофеев — главный психиатр Вооруженных сил СССР с 1942 по 1968 годы — например, свою коллекционерскую страсть не афишировал. А у него, между прочим, хранилось выдающееся собрание работ художника Бориса Григорьева. Известно, что эти картины из коллекции другого выдающегося собирателя Александра Бурцева, расстрелянного в 1938 году в застенках НКВД. Несколько работ Григорьева можно увидеть в экспозиции. Помимо него представлено полотно «Фимиам» (1915) до сих недооцененного живописца, декадента и денди Николая Калмакова, наполненное гротеском и ужасом. Тимофеева искусство во многом интересовало с профессиональной точки зрения врача-психиатра — в его собрании немного работ душевнобольных авторов. Или это была ширма, которая позволяла хранить работы дома? Кабинет врача, которого привлекали к экспертизе психического состояния диссидентов, был увешан картинами с горькими и жесткими сюжетами. Историки до сих пор спорят на его счет — вписывали ли его имя в историю карательной психиатрии или наоборот. Говорят, что он боролся за права пациентов и многим помогал.
Московский коллекционер Арам Абрамян тоже был врачом, главным урологом всея Советов, лечил Сталина и Брежнева. Выходец из Тбилиси обладал природным чувством осторожности, благодаря которому ему удалось избежать «дела врачей» и еще несколько десятилетий вращаться в опасных кругах. Страсть к живописи он не скрывал, коллекционировал работы Сомова, Кустодиева и Головина, которые можно найти на выставке. Выйдя на пенсию, профессор буквально заставил государство создать отдельный музей под свою коллекцию в Ереване. Он вывез в Армению 350 картин и развесил их по стенам Музея русского искусства, открывшегося в 1984 году. Абрамян дожил в 92 лет и умер в окружении своих любимых картин.
А петербуржцу Игорю Афанасьеву, чья коллекция представлена работами кисти Кузьмы Петрова-Водкина и Владимира Лебедева, не повезло. Он был одним из пионеров советской нефтехимии. На его счету десятки новаторских открытий, некоторые из которых сделаны в шарашке. Афанасьев сидел дважды. Когда его посадили в первый раз, то всю коллекцию конфисковали. Часть работ сохранили друзья и вернули ему после выхода из тюрьмы. Он начал собирать заново. После второй отсидки пришлось все опять начинать с нуля, но Афанасьев, несмотря на боязнь третьего ареста, продолжал коллекционировать.
Словом, про судьбу каждого коллекционера можно написать роман или снять захватывающий фильм. Один из героев проекта, кинорежиссер Соломон Шустер, считал, что коллекционирование дает самостоятельность и возможность выбора в эпоху унификации. И этот выбор был непростым, связанным с опасностями и авантюрами. Иногда невыносимым — как у Островского.