Рукописи не горят

Жизнь в СССР, в которую я вступал в сороковые годы прошлого века, была тяжелой и, говоря словами Маяковского, “для веселья мало оборудована”.
Единственно доступной мне базой размышлений была русская литература. Советская власть сделала все, чтобы помешать мне понять эту литературу и возненавидеть ее — не читая — по школьным пособиям. Русские писатели кого-то “обличали”, выступали как нравоучители, тупые догматики. Авторы учебников даже в карман Пушкина старались всунуть партийный билет.
Но если я — и идейно, и нравственно — рос, то только потому, что научился читать подлинники произведений русских писателей. Великая мощь их таланта сокрушала все. У меня появились “мой Лермонтов”, “мой Толстой”, “мой Достоевский”, “мой Чехов”. Среди них и “мой Гоголь”.
Гоголей оказалось несколько. Был недостаточно образованный выпускник захолустного провинциального училища, наполненный внедряемыми его матушкой мыслями о своем величии, регулярно составлявший фантастические по претенциозности планы многотомных сочинений по истории. Был второй Гоголь — человек с нездоровой психикой, болезнь которого тщательно исследовал писатель и врач Владимир Короленко. Был третий Гоголь — незаурядный философ, по преимуществу христианский, в основном православный, с монархической идеологией. И был четвертый Гоголь — писатель.
И хотя сам Гоголь рассматривал свое творчество как нечто подсобное: путь к известности, путь к деньгам, иллюстрацию к своим философским идеям — именно литературное творчество, Слово сделало малороссийского дворянина Яновского-Гоголя Гоголем — великим сыном русского народа: великороссов, украинцев и белорусов. “И всякий народ, носящий в себе залог сил, полный творческих способностей души, своей яркой особенности и других даров Бога, своеобразно отличился каждый своим собственным словом… Сердцеведением и мудрым познанием жизни отзовется слово британца; легким щеголем блеснет и разлетится недолговечное слово француза; затейливо придумает свое, не всякому доступное умнохудощавое слово немец; но нет слова, которое было бы так замашисто, бойко, так вырывалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и животрепетало, как метко сказанное русское слово”. Слова этого, четвертого Гоголя дошли до меня.
Гоголь жил в тяжелейшие времена. Страна, победившая в освободительной борьбе с Наполеоном, осталась в рабстве у собственного царя и собственных феодалов. Страной правила бюрократия, черпавшая, говоря словами Грибоедова, суждение “из забытых газет времен Очакова и покоренья Крыма”. Россия, упиваясь победой над Наполеоном, погружалась в бесконечную войну с отсталыми народами Кавказа и катилась к поражению в Крымской войне.
Неудивительно, что лучшие умы России все это сознавали и отчаянно искали выход. И Гоголь был в их рядах. А так как я тоже искал выход, то именно эта сторона Слова Гоголя оказалась мне ближе всего.


Мертвые души — это не те, кто числится по ревизорским сказкам. Гоголя в России со всех сторон обступают передвигающиеся и разговаривающие Мертвые Души. Кто же они?
Российские реформаторы. Вот наследник старосветских помещиков: “страшный реформатор. Он увидел тотчас величайшее расстройство и упущение в хозяйственных делах; все это решил он непременно искоренить, исправить и ввести во всем порядок. Накупил шесть прекрасных англинских серпов, приколотил к каждой избе особенный номер, и, наконец, так хорошо распорядился, что имение через пять месяцев было взято в опеку”.
Вот полковник Кошкарёв, уверявший Чичикова в том, если только “одеть русских мужиков в немецкие штаны — науки возвысятся… и золотой век наступит в России”.
Российские предприниматели. Первое лицо тут — Павел Иванович Чичиков. “О чем бы разговор ни шел, он всегда умело поддержит его… и в бильярде он не давал промаха… говорили о хороших собаках, и здесь он сообщал очень дельные замечания, и о добродетели рассуждал он очень хорошо…” Гоголь отмечает и ум Чичикова, и его предприимчивость, и неукротимую энергию.
Но у этой чичиковской предприимчивости было несколько фундаментальных особенностей.
Первая. Предприниматель не строит фабрики, не создает процветающие имения. Он чужд созидания. Предмет чичиковского предпринимательства — махинации и мошенничество, обман окружающих. Это перераспределительское предпринимательство.
Вторая. Главным объектом обмана становится государство. Оно в первую очередь обкрадывается. Чичиковское предпринимательство — антигосударственное.
И, наконец, третье. Во всех своих предпринимательских проектах Чичиков в конце концов терпит крах. Это пораженческое предпринимательство.
Российские администраторы. Гоголь создал картину всех уровней власти и бюрократии: от бессловесного Акакия Акакиевича Башмачникова до квартального Держиморды, от Ивана Антоновича “Кувшинное рыло” до сурового повытчика, от городничего до губернаторов.
Вот российский суд, замечательный тем, что дела в нем рассматривают до тех пор, пока есть деньги у истцов.
Вот аппарат: “образовалась комиссия для построения какого-то казенного весьма капитального строения… Шесть лет возились около здания: но климат что ли мешал или материал уже был такой, только никак не шло казенное здание выше фундамента. А между тем в других концах города оказались у каждого из членов по красивому дому гражданской архитектуры: видно, грунт земли там был получше”.
Российские взяточники. Столетиями российские начальники не получали от государства зарплаты, а жили “кормлением”. Петр I и Екатерина II предпринимали огромные усилия, чтобы сделать царское жалованье главным фактором в жизни администратора. Они многого добились, но взятки остались столь же обязательным компонентом администрирования, как и казнокрадство. И городничий в “Ревизоре” клеймит квартального Свистунова не за взятку саму по себе, а за нарушение принятых правил: “Что ты сделал с купцом Черняевым, а? Он тебе на мундир дал два аршина сукна, а ты стянул всю штуку! не по чину берешь!”
Чичиков обогатил российское взяточничество двумя новшествами. Когда он стал начальником и “добыл то, что называют хлебным местом”, в это самое время “началось страшное преследование взяток; преследований он не испугался и обратил их тот же час в свою пользу”. Чичиков категорически взяток не брал, но дела “мариновал” день за днем. Проситель узнавал, что нужно дать писарю. “Почему не дать четвертак?” Оказывается, надо дать по беленькой. Проситель в ужасе: “Да чего вы так горячитесь — оно так и выйдет, писарю останется четвертак, а остальное пойдет по начальству”. Гоголь замечает: “Теперь нет взяточников; все правители дел честнейшие и благороднейшие люди; секретари только да писари мошенники”.
Вторая новация Чичикова было при его службе на таможне. “В непродолжительное время не было от него никакого житья контрабандистам…” Он получил чин и повышение и “неограниченное право производить всякие поиски”. И… вошел в образовавшееся в то время “сильное общество контрабандистов обдумано — правильным образом; на миллионы сулило в итоге дерзкое предприятие”.
Российская мертвечина. Я мог бы продолжать представлять гоголевскую галерею российских мертвых душ. Кого только в ней нет?
Российские мечтатели и прожектеры, типа Манилова. Чтобы не заниматься тяжелыми, неподъемными, реальными проблемами, они бегут от жизни в область умозрительных проектов улучшений — прекраснодушных и нереализуемых, но позволяющих мечтателям и прожектерам спокойно жить среди других мертвых душ.
Российские патриоты. Вместо улучшения России они присосались к ее консервативному прошлому и — беспощаден Гоголь — далеко не бескорыстно.
Российские накопители. Беспробудная в своей тупости Коробочка. Неповоротливый Собакевич. И — венец — Плюшкин, который своим “экономизмом” довел имение (восемьсот душ) до ситуации, когда крестьяне мрут.
Российские скандалисты, бузотеры, горлопаны, типа Ноздрева. Готовые бушевать по любому поводу — но нет ничего даже отдаленно относящегося к подлинному делу.
У меня возникал вопрос: что ждет Россию мертвецов? Гоголь отвечал: все рано или поздно кончается тупиком.


Впервые о гоголевской картине российских тупиков я задумался, когда анализировал волновавшую меня проблему: что же предлагает Гоголь в “Ревизоре” в качестве метода борьбы со взяточничеством?
И я обнаружил, что порок будет наказан только возможно и только силой воли императора.
Но, во-первых, Гоголь ничем — буквально ничем — не доказывает, что этот настоящий ревизор невосприимчив к деньгам. На это приходится только надеяться и только предполагать. Во-вторых, где гарантия, что и чиновничество, и городничий, используя свой многолетний богатый опыт, не найдут какой-то путь к сердцу (и карману) и этого ревизора? Словом, где гарантии, что и этого ревизора, теперь уже не комического, а реального, не поглотят вполне реальные акулы российского бюрократизма?


Тупиком заканчивается и “Женитьба”. Подколесин выпрыгивает в окно. Но в свой же город. Вокруг него те же свахи. Те же невесты.
Все миргородские истории Гоголя — тупиковые. Умирают старосветские помещики. Гибнет в повести “Вий” несчастный Хома Брут, избравший в качестве жизненного пути служение церкви, и гибнет именно в церкви. Дотла разоряют Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича судейские чиновники. Впрочем, разве можно оставлять имения в руках людей, для которых слово “гусак” — аргумент?
Гибнет и Тарас Бульба, и оба его сына. Тем самым тупиком заканчивается великий спор внутри запорожского казачества. И дело не в прекрасной полячке. За ее прелестями стоят прелести свободного польского шляхетства, с его вольным сеймом и при слабом короле. Но эта свобода связана, к сожалению, с католической верой. А за родным православием надвигается деспотизм русского царя и его крепостничество. И нет выхода из этого тупика.
Тупиковые итоги петербургских повестей Гоголя. Гибнет в “Шинели” несчастный Башмачников. Ему только в рваной шинели есть место в Петербурге. Гибнет талантливый художник в “Портрете” — и опять-таки из-за системы петербургской жизни. Нет в ней места свободному таланту. Сходит с ума Поприщев в “Записках сумасшедшего”: под беспощадным прессом той истины, что в Петербурге ему нет пути вверх и остается только воображать себя испанским королем.
Но самый главный тупик — “Мертвые души”. Гоголь не находит решения. В стране мертвых душ все, буквально все — карьеристы и взяточники. Как справедлив вывод блестящего знатока Гоголя Игоря Золотусского: “Поставленный над губернией новый генерал-губернатор приходит в ужас, осознав, что бесполезно что-то изменить… Отдать всех воров под суд? Судить их “военным быстрым судом”? Отправить полгубернии в Сибирь? И на освободившиеся от плутов должности назначить неподкупных и честных? Иллюзия”.


Я вначале не мог согласовать беспощадный анализ Гоголем тупиков России и его знаменитые слова о русской тройке.
“Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несешься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади… Что значит это наводящее ужас движение? …Русь, куда ж несешься ты, дай ответ? Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух, летит мимо все, что ни есть на земле, и кося постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства”.
Но действительно ли нет у Гоголя ответа? Присматриваюсь к гоголевской тройке.
В ней едет ее хозяин — приобретатель — Чичиков.
А запряжен вместе с двумя конями еще и третий, “подлец Чубарый”.
Правит тройкой Селифан, который “давно уже ехал, зажмурив глаза, изредка только потряхивая впросонья вожжами”.
А сама коляска? “Вон какое колесо! Что ты думаешь, доедет то колесо, если б случись, в Москву или не доедет?” — “Доедет”. — “А в Казань-то, я думаю, не доедет?” — “В Казань не доедет”.
И хотя это разговор двух русских мужиков, стоявших у дверей кабака, в их словах огромный смысл.
До Москвы — центра бюрократического государства — русская тройка может доехать. А вот до Казани — родины главной русской духовной святыни, иконы Казанской Божьей Матери, — нет.
Гоголь принадлежал к той русской идейной традиции, представители которой не принимали как аксиому бездумный оптимизм и безудержную веру в светлое будущее России, чуть ли не сверху нам предопределенные или автоматически наступающие. Эти идеологи — писатели, философы, ученые, политики, просто честные люди — призывали видеть все “ямы” российского пути, все и реальные, и потенциальные беды.
Белинский клеймил Гоголя в своем знаменитом “Письме” не только и не столько за гоголевскую терпимость к тем, кто нас “бьет палками” (терпел же Белинский “просвещенный абсолютизм” Пушкина), а прежде всего за главную идею Гоголя: современная Россия мертвых душ не готова к прогрессу.
Предостережение Гоголя было отброшено, началась реформа сверху, которую Чернышевский назвал “мерзостью” и которая закончилась через пятьдесят лет тремя русскими революциями.
Один из ярчайших образов Гоголя — унтер-офицерская вдова, которая сама себя высекла. И хотя ее секли, по существу, она сечет себя именно сама, так как терпит власть городничего и квартальных.
И вот уже полтора века после смерти Гоголя Россия, как эта унтер-офицерская вдова, сама себя сечет: руками батюшек-царей, руками отца народов Сталина, руками нынешней номенклатуры и олигархов. И не в последнюю очередь потому, что отвергала сомнения и предостережения своих лучших умов.
Среди них Александр Грибоедов с его неверием в способность декабристов — “ста прапорщиков” — изменить Россию.
Петр Чаадаев, с его мыслью о том, что в нашем народе есть нечто враждебное прогрессу и “мы жили и продолжаем жить лишь для того, чтобы послужить каким-то важным уроком для отдаленного поколения…”
Иван Гончаров со своим Обломовым, который сидит в каждом русском.
Антон Чехов с его беспощадным ответом на вопрос о судьбе вишневого сада, всей России: нет в стране сил, способных сохранить вишневый сад как целое.
И, наконец, гениальное предостережение Михаила Булгакова о невозможности превратить Шариковых в людей и об отсутствии для Мастера места в советской жизни.
Это огромное, исключительно важное течение российской идеологии от нас всячески скрывали, ориентируя на прямоту пути в будущее. А ведь еще Пушкин наказал вещего Олега смертельным укусом змеи за его пренебрежительное отношение к пессимистическому пророчеству волхва.
В “Майской ночи” Левко, глядя на одну из русалок, “стал замечать, что тело ее не так светилось, как у прочих… “Ведьма!” — сказал он, сразу указав на нее пальцем”.
В своей жизни я всегда чувствовал указывающий “палец” моего Гоголя.
В проходивших на моих глазах освоении целины, мелиорации, проектах переброски вод сибирских рек, кампаниях за дисциплину и против алкоголизма, прожектах “ста дней”, да и в бюджете на три года я непременно чувствую хлестаковскую “легкость в мыслях необыкновенную”, маниловские мечтания, чичиковские махинации, тупую скаредность Коробочки и плюшкинский экономизм, ноздревское бахвальство, мертвечину чиновничьих душ и бюрократическое нетерпение начальства.
Сжигая на костре Тараса Бульбу, Гоголь оставил мне великую истину: правота и правда не горят! Сжигая в камине московской квартиры второй том “Мертвых душ”, Гоголь оставил мне другую великую истину: рукописи не горят!
Это во многом благодаря этим великим гоголевским истинам я научился не падать духом и при отходе Хрущева от им же заявленного демонтажа культа личности, и при отказе Брежнева и Косыгина от радикальной хозяйственной реформы, и при пробуксовке перестройки Горбачева, и при оставившей граждан без земли и без собственности приватизации Ельцина, и при лишившей людей всякой возможности реально влиять на дела государства демократизации Путина, и при не понимающих суть проблемы антикризисных мерах. Неуправляемо несется тройка. Звон колокольчика все чаще превращается в тревожные удары набатного колокола. Но для тех, кто учился и учится у Гоголя, по-прежнему нет ответа.