С момента выхода на экраны картины Валерия Тодоровского “Стиляги” прошло больше месяца, а разговоры о ней не утихают до сих пор. Почему — рассуждают три журналиста “МК”, представители трех поколений: “внуков”, “детей” и современников.
Никита Карцев: “Как объяснить появление такой пошлости?”
Искренне радуясь за несомненный успех Тодоровского, я попытаюсь разобраться, не поторопились ли те из зрителей, кто назвал “Стиляг” лучшим современным российским фильмом.
Ни к поколению стиляг, ни к их детям я не отношусь. Я, если угодно, — внук стиляг. Моя молодость как началась, так и продолжается в условиях свободы самовыражения. За те 50 лет, что прошли с момента окончания действия в фильме, кучку энтузиастов в разноцветных пиджаках заменила невообразимо пестрая толпа. Кто-то предпочитает брить головы и обуваться в “гриндера”, кто-то — носить черное с розовым, кто-то — яркие лосины и узкие джинсы, кто-то — широкие штаны и кепки задом наперед. Такого разнообразия в России не было никогда. Сейчас это ничего не стоит, точнее, стоит — но вполне конкретных денег, которые можно как заработать, так и беспрепятственно потратить. Стиляги — это совсем другое. И мне было крайне интересно узнать, как в условиях тотальной серости людям хватало смелости выделяться. И чего им это стоило.
Судя по картине “Стиляги”, это было не так уж сложно. Поработав несколько ночей грузчиком, главный герой фильма Мэлс собрал достаточную сумму на необходимое обмундирование: кричаще-яркие пиджак, брюки, рубашку и галстук. Все, что ему грозит за такой проступок, — испорченная жлобами (комсомольцами) одежда да кривые взгляды соседей по коммуналке. На галстук с пиджаком можно снова заработать, а можно одолжить ненужный у лидера московских стиляг — сына дипломата по кличке Фрэд.
Ради свободы самовыражения Мэлс уходит из университета, теряет старых друзей, женится на изменившей ему девушке и даже соглашается воспитывать чужого ребенка. Но в финале он узнает, что на родине джаза, в Америке, нет стиляг. А значит, Мэлс борется не за независимость, а всего лишь за право глупо выглядеть. Не в силах признать поражение, он прогоняет когда-то лучшего друга, сменившего аляповатый пиджак на серый плащ с “лейблом”. И чем Мэлс в этот момент лучше жлоба, с тем же упорством не представляющего иной жизни, чем той, которой живет?
Но сюжет в фильме не главное, главное — музыка. Та самая, ради которой стиляги рисковали всем. В саундтрек вошли поп-рок-хиты 80-х в современной обработке Константина Меладзе. Прославленный композитор и продюсер группы “ВИА Гра” постарался так, что разные когда-то музыкальные коллективы “Ноль”, “Чайф”, “Браво” и “Наутилус Помпилиус” звучат в фильме почти одинаково. А чтобы сделать старые хиты еще современней, создатели фильма “Стиляги” переписали добрую половину текстов. Так, “Скованные одной цепью” из мощного протеста против тоталитарной серости превратились в скучную советскую агитку. Хотя и мастерски исполненную и срежиссированную. Самое горячее в картине — ее музыка — подано с холодным сердцем и почти механическим расчетом. Иначе как объяснить появление такой пошлости, как сцена секса главных героев под песню Цоя “Восьмиклассница”? Точнее, под то, что когда-то было песней Цоя, потому что от “Восьмиклассницы” в фильме остался только припев.
В свободное от праздника время стиляги пытаются чем-то заниматься. Один из них — хирург, падает в обморок от одного вида скальпеля. Другой — слесарь, не может грамотно выточить на станке деталь. У третьего и вовсе забот — подтянуть английский в университете, чтобы по протекции папы попасть в дипломатическую командировку в Америку. Кроме как танцевать “буги-вуги каждый день” они, оказывается, ничего толком не умеют. И не хотят. Неудивительно, что стиляги постепенно пропадают: кого в армию забирают, кого за решетку, кто просто исчезает.
Гораздо выгоднее в фильме выглядят представители старшего поколения, отцы и матери стиляг. Им в отличие от детей есть что терять. Но именно эти вроде бы серые люди приютили Мэлса с его молодой семьей.
Подвиг стиляг на их фоне выглядит слегка натянуто. Как и радушное единство современной молодежи, за руку шагающей по Тверской в финале картины.
Вадим Речкалов: “Это — наш стиль”
Не верьте Валерию Тодоровскому. Не верьте песням, танцам, мишуре и ярким огням “Стиляг”. Режиссер и не думал развлекать публику, а в очередной раз снял полноценную драму, замаскировав ее под мюзикл в стиле ретро.
Обманывая зрителя два часа, режиссер проявляет милосердие и за пять минут до финала объясняет суть прямым текстом:
— У меня для тебя плохие новости, Мэл. В Америке нет стиляг. И если бы мы с тобой вот в таком виде вышли на Бродвей... на настоящий Бродвей... то оказались бы в психушке. Чем свободнее человек, тем он проще одет. Важно не то, что снаружи, а то, что на подкладке.
Посмотрим, что у Тодоровского на подкладке…
Те, кто шел на мюзикл, даже те, кому фильм понравился, не оспаривают того, что “Стиляги” хуже любого зарубежного аналога. И танцоры потяжелее, и музыка победнее. Взять хоть сцену комсомольского собрания в институте. Жалкое подобие пинкфлойдовской “Стены”. Но это не подобие. Это пародия. И не на “Пинк Флойд”, а на нас самих, пытающихся построить “Стену” из отечественного кирпича. Тодоровский как будто показывает: “Вот этого мы делать не умеем! Не потому, что косорукие. А потому, что это — не наше!”
А что — наше? В рекламе фильма написано, что он о тех, кто “против всех”. Это неправда. На стороне стиляг огромная часть советского народа. Это и родители главных героев — фронтовик и сотрудница НКВД. Это и рабочие советского завода, которые подпольно производят стиляжные аксессуары. Еврей-портной, обитатели пивнушек — любители джаза. Да что там говорить... И сотрудник кремлевской администрации в исполнении Олега Янковского не видит в стиле ничего страшного, рассматривая его как простительную детскую болезнь.
Куда более стильно, чем собственно стиляги, выглядят в фильме комсомольцы. Они и есть носители настоящего российского стиля, который в начале фильма называется “жлобским”, а к финалу выясняется, что этот стиль самый что ни на есть “американский”.
Но между “жлобским” и “американским” есть одно принципиальное различие, которое и положено в основу драмы. На первый взгляд может показаться, что комсомольцы защищают советскую идеологию от тлетворного влияния Запада. Это не так. И в фильме это показано достаточно ясно. Нет никаких идеологий. Вся борьба вертится вокруг еды и секса. Те, кто наверху, просто лучше питаются и имеют самых красивых баб. Ведь когда Мэлса назвали предателем и выгнали из института? Не тогда, когда он соорудил на голове кок и переоделся в зеленый пиджак, а когда отверг сексуальные домогательства секретаря комсомольской организации.
В этом и кроется настоящая драма. В свободном обществе ты можешь получить все самое лучшее благодаря исключительно собственному таланту. А Россия кроме таланта требует еще и покорности. Можно, конечно, оставаться и непокорным. И даже при этом обзавестись красивой женой. Но жить будешь в квартире тещи — сотрудницы НКВД: “утром построение, вечером — перекличка”. И никогда сам не скопишь на саксофон, который тебе подарит бывший друг — работник российского посольства в США.
Эти бывшие друзья-дипломаты — тоже обязательный атрибут нашего стиля. Самые удачливые из россиян. Носители господствующей идеологии, предпочитающие западный образ жизни. Апофеоз такого стиля — всех граждан своей страны пересадить на “Жигули”, а самим ездить на “Мерседесах”.
В этом и состоит извечная российская драма “Стиляг”. Либо ты свободен и беден, либо ты богат и подлец. Есть и третий путь — самоотверженно подражать Западу и в одежде, и в мыслях, идти за это хоть в ссылку, хоть в тюрьму. Но здесь тебя ждет страшное разочарование. Потому как “в Америке стиля нет”. А значит, чему же ты подражал, чувак? Собственному провинциальному представлению о красивой жизни.
Концовка фильма выглядит фантастической. На улицы Москвы выходит многотысячная толпа неформалов. Ничего невероятного. Их, таких, и наберется несколько тысяч, если собрать всех наших несогласных со всех эпох. От нынешних эмо до каких-нибудь декабристов. А в каждом отдельном времени таких — не больше ста. Исключительно ради стиля.
Наталья Дардыкина: “Что за штука — этот мюзикл?”
В “Стилягах” сознательно размыт жанр музыкального действа. Но ритмическая, музыкальная энергетика страстей столь наступательна и гипнотична, что этой энергетике может улыбнуться и поклонник классики. Стилистика ленты влечется к авангардизму. Валерий Тодоровский предпочел выразительную изобразительность. Его замысел — захватывающе рассказать о молодых шестидесятниках в музыкальном фильме — был достаточно опасен. Слишком много талантливейших музыкантов породила послевоенная эпоха.
Режиссер мог бы сказать: “Я великим не чета”. Но авторов обуяло желание побыть рядом с великими, подышать воздухом импровизаций, прочувствовать юношеское очарование пассажей альт-саксофона Чарли Паркера, полюбить музыку Джерри Маллигана, лучшего сакс-баритона Америки тех лет. Спасибо режиссеру за фильм о преображении человека под влиянием музыки.
На мой взгляд, получился некий музыкальный перформанс. В нем задействовано все: и вроде бы случайные люди, случайные предметы, нелепые поступки и слова — все закручено в лихо развивающемся сюжете. Здесь вопли и жалобы саксофона и трубы рвут душу и зовут участвовать. В фильме своя роль даже у старенького баяна, и сам добродушный лохматый мужик, отец семейства, вполне вписывается в танцевально-джазовую стихию.
Валерий Тодоровский живописует и благословляет раблезианский смех и улыбку понимания. И возникает смысловой тревожащий контакт экрана со зрительным залом. Это про нас, прежних и давних, поет веселый человек: “В этой стране лучше быть подлодкой, в этой стране джазу заказан путь. Я заливал трюмы вином и водкой. Но никогда с курса не мог свернуть”.
Скучная мысль о параллели действия с реальностью возникает только в сценах наступательного марша верноподданных дружинников, жестоко громящих уличных стиляг. Нажим, гипербола, расцвечивание всех подробностей этой расправы только усиливают шок, который испытывают не только чуваки и чувихи, неопытные девицы и “барухи”. Сознательно укрупнен этот цинизм расправы. Жестокая сцена электризует и зрителей.
Зрители азартно вовлечены в веселую лирическую канитель. Даже подглядывание за танцующими или за постельной утехой влюбленных может стать символом расстрела: луч света из зала в подсматривающий глаз воспринимаешь словно уничтожающий выстрел. Авторам нравится веселая заведенность стиляг, а потому и наделяют их всех талантом петь, танцевать, отбивать барабанные ритмы.
Герой Антона Шагина не успел взять в руки саксофон, а глядишь — он уже не просто играет, а пытается импровизировать. Долгая учеба никак не лезет в жанр. Так веселее, динамичнее. Стиляги терпимы к девчонкам, умеющим хорошо “динамить”, оставляя растяпу кавалера “с квадратными яйцами”, в чем признавался Алексей Козлов в книге “Козел на саксе”. В судьбе Мэлса есть кое-что от замечательного саксофониста. Именно Алексею Козлову в молодости довелось сыграть в дуэте с великим Дюком Эллингтоном.
Возможно, не всем нравится фильм. Признаюсь, меня он завел, несмотря на мой предварительный скепсис. В гуманном фильме Тодоровского есть и первая любовь, и жалкая неразделенная влюбленность, а за ней ревность к сопернице. Зависть и ревность тем опаснее, чем сильнее желание получить от парня то, что получила стильная чувиха. В одноцветной командирше вдруг проклюнулись не свойственные ей вулканические гулы.
За это возникшее желание любить все можно простить защитнице комсомольской чести. Она еще носит маску пристойности, но уже начинает плавиться от желания. Тодоровский ценит в человеке широту души. В сюжете ритмически возникают мысли о всепрощении, о щедрости и доброте.
Грехопадение героя Антона Шагина — высшая лирическая нота фильма. Тодоровский наколдовал, и неопытный в любовных тонкостях мальчишка своими касаниями, прикосновениями к любимой пробуждает в себе и в нас некий возвышенный полет. Режиссер целеустремленно избавил зрителей от пошлых постельных кувырканий и судорог, увел взгляд к монтажу сладострастных картинок, не поранив природной чистоты влюбленных непристойностью похотливых подсказок.
Тему любовной связи продолжает великолепная музыкальная метафора — диалог саксофонов: на белом играет чернокожий музыкант, на черном — светлый, голубоглазый Мэлс. В природе, как и в музыке, плодотворны разные слияния. Ради взрывного эпатажа эту желанную свободу общения фильм доводит до многозначной гиперболы: любимая женщина родила черного Ивана. Эффект вроде бы шокирует...
А если подумать над смыслом этих кинометафор? Мы были беременны американским джазом, “штатными” шмотками. Все обошлось. Наши джазмены — и оркестр Лундстрема, и саксофонист Бутман — заставили американцев признаться: “Чтобы слушать нашу музыку, надо поехать в Россию”. И опыт воспитания черного мальчика у нас есть со времен фильма Григория Александрова “Цирк” и молодежно-фестивальных цветных детишек. И только гарвардское осеменение наших политиков и экономистов идеями “прихватизации” породило явного уродца, “демократического” выродка.
“Там нет стиляг”, — увещевал сына благородный отец (Олег Янковский). Лукавил дипломат! Наши стиляги, американские рок-н-ролльные помешанные да и битломаны — все они разбужены эмоциональным обновлением жизни. Они меняли вкусы и одежды. Но что могли позволить себе зарубежные “хипстеры” (модники), нашим и не снилось. Лишь на Московском международном фестивале в 57-м посчастливилось кое-что увидеть.
