Леша Печкин пишет стихи. Наивные, чуть беспомощные и оттого еще более трогательные.
Стихи — единственное, что связывает его с внешним миром. Леша — инвалид от рождения...
...Поодиночке каждая из этих трех букв звучит обыденно и мирно, но, слившись хороводом, они превращаются в страшный приговор: ДЦП.
А впрочем, многое изменится, окажись Леша в одночасье здоровым и сильным? Если вдуматься: кто такой инвалид? Человек с ограниченными возможностями?
Но разве жизнь в глубинке, вдали от столичных огней и магистралей, — не есть те же самые ограниченные возможности? Зарплаты — мизерные. Перспектив для роста — никаких: все равно будто живешь в комнате с потолками метр восемьдесят. Будь моя воля, я оформлял бы группы инвалидности за один только этот злосчастный метр восемьдесят...
Леша Печкин родился в маленьком Тонкинском районе — это на самой границе Нижегородской области с вятскими лесами.
Места здесь глухие, дикие: одно слово — тайга. Автомобильные трассы и железные дороги обходят Тонкино стороной. Чтобы добраться до Нижнего, нужно совершить путешествие, схожее с магеллановым.
Газа нет. Да что газа: нет даже канализации. Понятно, нет и рабочих мест. Колхозы разорены. Поля зарастают березняком. С наступлением темноты тоскливая безнадега накрывает поселок, и только луна освещает кирпичный фундамент недостроенной церкви, а рядом с ними и разваливающиеся трибуны: с них взирали когда-то на парады и всевозможные смотры лучшие люди района и высокие гости...
Кто помоложе и побойчее, давно уже уехали в Нижний. Молодежь тихо спивается. Пойти ей некуда, техникумов и культурных центров нет. Зато есть обилие самогона, ибо наше мудрое государство благополучно пропило всю алкогольную промышленность, и теперь в каждой третьей избе умельцы гонят первач.
“Никому никакого дела, что Россия ползет под откос”, — написал в одном из стихотворений Леша. Даже не выходя из квартиры, он видит то, чего упорно не замечает наша всевидящая власть.
Ровно две недели назад я стал депутатом Госдумы, хотя, если честно, перемен в своей жизни пока совсем не ощущаю. Победная эйфория, спортивное честолюбие — ничего этого нет и в помине. Скорее наоборот.
Первый же гаишник, которому я показал новенький мандат, процедил сквозь зубы что-то нелицеприятное о зажравшихся народных избранниках.
Вообще, даже этих недель хватило мне, чтобы понять, сколь велика народная нелюбовь к своим депутатам. Относятся к ним (пардон — к нам) точь-в-точь как к цыганам. Дескать, работать не хотят, а только воруют и водят хороводы.
Пытался получить бесплатный билет в авиакассе (депутатам положен дармовой проезд по всей стране) — выслушал тираду о том, что “слишком много о себе думаю”. Попросил открыть запертую дверь в торговом центре, чтобы не переться с тележками через весь зал, — напоролся на гневную отповедь: чем, дескать, вы отличаетесь от прочих граждан.
Как будто не мы сами выбираем депутатов, а их навязывают нам сверху, всучивают, точно залежалый товар, никого не спрося...
Да чего греха таить: я и сам никогда депутатов не жаловал. Слава богу, столько понаписал об их выкрутасах и похождениях. И вот — теперь оказался в той же шкуре. Выручает одно: мысленно внушаю себе, будто я не просто депутат, а полковник Штирлиц, внедренный в самое логово вражеской ставки. Тем более, это не так уж далеко от истины...
Власть во все времена не жаловала журналистов. Журналисты вечно суются куда их не просят, шумят, требуют чего-то. Не выискивать блох надо, а видеть во всем только хорошее. Эка невидаль, министр пару миллионов украл: мог бы и в два раза больше прихватить. Подумаешь, разбомбили по ошибке мирное селение: могли и три аула сразу заколбасить.
Неудивительно, что в новой Думе нас — пишущих журналистов — будет всего двое: собкор “Известий” по Хабаровскому краю Борис Резник и автор этих строк.
Штирлицу, впрочем, было куда сложнее: он действовал вообще в одиночку...
12 лет я занимаюсь журналистикой. За это время объездил с командировками почти всю страну. Бывал в горячих точках. Спускался в забои. Пил неразбавленный спирт с сельскими медработниками. Ночевал на вокзалах.
Я искренне считал, что неплохо знаю, чем живет страна, ибо журналист (если он, конечно, журналист настоящий) всем парадным подъездам предпочитает черные ходы, а еще лучше — дырки в заборе.
Оказалось же, я не представлял себе и сотой доли истинного положения вещей.
За два месяца предвыборной гонки я увидел и узнал больше, чем за все предшествовавшие 12 лет.
Хорошо помню свои самые первые ощущения. Знакомство с избирательным округом я начал с его столицы — города Семенова. Впрочем, город — это слишком громко сказано. Деревенские избы, едва разбавленные блочными типовыми коробками и двухэтажными каменными домами.
Казалось, жизнь остановилась здесь где-то на рубеже между XXVI и XXVII съездами, аккурат во время визита в Семенов кандидата в члены Политбюро товарища В.В.Кузнецова. (О приезде вождя на малую родину здесь помнят до сих пор.)
Афиша у ДК извещала о концерте художественной самодеятельности и показе кинофильма “Пираты ХХ века”. Рядом с памятником Ленину красовался полинялый стенд: городу Семенову — 224 года. Последняя цифра, судя по яркости красок, была дописана недавно.
Достаточно было прикрыть глаза, чтобы воочию увидеть, как из-за поворота выходит воблообразный В.В.Кузнецов. Однако вместо Кузнецова навстречу показался неряшливо одетый избиратель. Он был похмельно мрачен, на расспросы отвечал односложно и изъявлял желание проголосовать прямо тут: если, конечно, нальют...
Общеизвестно, что легендарный Сулейман ибн Дауд время от времени переодевался в обычное платье и инкогнито выходил в народ. Вот бы возродить эту восточную традицию, ибо победные реляции на государственных телеканалах и обзоры газет, подготовленные в Администрации Президента, столь же разнятся с реальной действительностью, как жизнь в пределах Садового кольца отличается от российского быта вообще.
“Человеку, всю жизнь жевавшему шнурки от ботинок, невозможно объяснить, что такое аромат дыни”, — сказал когда-то Виктор Шкловский. Я бы переиначил эту фразу: тем, кто годами вдыхает ароматы дынь, не объяснить, каковы на вкус эти самые шнурки от ботинок.
Расскажи федеральному министру или банкиру, что люди в провинции живут сегодня на 500 рублей, да и этих зарплат не видят месяцами, — ни за что не поверит. Как?!! 500 рублей?!! Да они официанту на чай оставляют больше.
Молодой врач получает тысячу с небольшим: это уже после хваленого повышения зарплат бюджетникам на 33% (раньше получал 800). Как прожить на эти деньги, если только за жилье надо выложить 600? (Хорошо еще, коли оно — жилье — есть: купить квартиру им сегодня вообще не по карману.)
В том же Семенове почти четверть мужского населения постоянно уезжает на заработки. Строят дачи и коттеджи новым русским в Подмосковье.
Благополучных предприятий, где платят приличные зарплаты, — единицы. Конкурс — выше, чем во ВГИК. Люди продают последнее, лишь бы наскрести на взятку для кадровиков (появился даже и такой промысел!).
На одной из встреч ко мне подошла директор Дома детского творчества (сиречь Дворца пионеров) Краснобаковского района. Стыдливо потупясь, попросила учредить стипендию для одной из ее учениц, которая подает большие надежды в живописи. Хотя бы... рублей сто.
Ей-богу, слезы сами навернулись на глаза. За сто рублей столичный таксист не оторвет и задницу от сиденья, а здесь от этих денег зависит судьба человека — может быть, будущего Левитана или Репина.
Повезло старику Ломоносову. Родись он в наше время, никогда не добрел бы до Москвы. Так бы и остался навечно в своих Холмогорах и сейчас торговал бы на рынке китайским ширпотребом...
...По телевизору, на всевозможных конференциях и форумах постоянно толкуют что-то о национальной идее. Какая, к черту, национальная идея, когда людям в стране попросту нечего есть. Живут на подножном корму. Собирают ягоды и грибы.
Годами в библиотеки не приходят новые книги. Единственный источник информации — районные газеты (на другие у читателей денег не хватает). В некоторых районах телевидение практически не ловится. Радио нет и вовсе: проводное обрезали — дескать, негоже жить дедовскими методами, будем повсеместно устанавливать антенны — но, как водится, на обрезании том весь прогресс и застопорился.
Пару слов — о земле, чьи интересы мне предстоит защищать последующие четыре года.
Не влюбиться в эти места просто невозможно. Плавные изгибы рек. Могучие леса. Невероятной красоты церкви.
В каждом из 16 районов Семеновского округа есть что-то свое, особое, что навечно вписывает эти маленькие городки и поселки в многовековую историю страны.
В Балахне родился Кузьма Минин. В Чкаловске — соответственно Чкалов. Древний Городец (он моложе Москвы всего на 5 лет) подарил миру городецкую роспись и городецкую резьбу и проводил в последний путь Александра Невского. В Ковернинском районе возникла знаменитая хохломская роспись. Город Семенов — и по сей день считается центром российского староверчества, здесь нашли приют тысячи беглых кержаков. В Воскресенском районе — плещется озеро Светлояр, на дне которого, по преданию, покоится град Китеж.
Это, конечно, всего лишь легенда. (Уже в наше время водолазы обшарили все озеро, но ничего, кроме карстовых пород, отыскать не сумели.) Но легенда — с особым смыслом.
Подобно Китежу, сегодня под воду уходят целые регионы. Глубинка захлебывается, тонет. Тысячи поселков и деревень — не только на севере Нижегородчины, по всей стране — исчезают с лица земли. Вместе с ними умирает и наша национальная гордость — народные промыслы.
На грани смерти ковернинская фабрика хохломской росписи. Навсегда утеряны секреты васильевской резьбы, литья куликовских колокольцев, что составляли когда-то конкуренцию самим валдайским.
Да и те промыслы, что как-то еще сохранились, доживают последние годы. Уйдут последние мастера, и ничего больше не останется...
...С одним из таких последних хранителей древних тайн я познакомился в семеновском сельце Малое Зиновьево.
Авдей Маслов встречает нас на пороге своей избы. Одет он по-рабочему: в тренировочных штанах и фартуке. Поверх фартука струится старообрядческая окладистая борода: а-ля Лев Толстой.
Маслов славится на весь Север как непревзойденный ложкарь. Лучше и сноровистее его никто не умеет вырезать ложки.
Со стороны это походит на настоящее чудо. Только что на полу стоял сучковатый чурбачок, и вот уже на смену ему приходит гладкая, сладко пахнущая ложка. Движения Маслова отточены до филигранности. На все про все уходит ровно 5 минут.
Я пробую повторить нечто подобное, но хитроумный инструмент наотрез отказывается подчиняться.
“Долго вы учились своему мастерству?” Маслов усмехается: “С самого детства. Раньше-то у нас вся округа ложкарством промышляла”. — “А теперь?” — “Теперь... — он грустно смотрит куда-то в сторону старческими, чуть слезящимися глазами. — Дак не осталось больше никого. Старики поумирали. Молодежь разъехалась. Внук мой с армии пришел. Месяц поработал, не выдержал. Больно тяжело”, — говорит.
И то верно: кому нужны теперь деревянные ложки, хохломская роспись, городецкая резьба? Их же в пункты цветного лома не сдашь...
Чисто наше, российское явление. Ничего подобного за кордоном не встретишь.
В районах, что стоят на берегу Волги или Горьковского водохранилища, нет чистой питьевой воды, и из водопроводных кранов течет сплошная ржа. А в районах лесных уже два года администрации не выдают положенных врачам и учителям бесплатных дров.
(Доведись, мы и в пустыне Сахаре добьемся перебоев с песком и теплом...)
И еще одна национальная наша черта: чем беднее живут люди — тем открытее и добрее они.
Приезжаю на золотошвейную фабрику. В цехе — одни женщины. Средняя зарплата — тыща двести.
Вроде бы им не до смеха, а они хохочут, заливаются. Мужиков, говорят, у нас не хватает. Вот вам, товарищ кандидат, главный наказ: обеспечьте нас мужиками, тогда и проголосуем.
Как совмещаются эти, казалось бы, абсолютно не совместимые понятия? Дикая нищета, безнадега. И — безудержный оптимизм.
По всем законам природы люди, приговоренные к жизни в голодной провинции, должны были бы озлобиться, замкнуться, возненавидеть всё и вся. Нет же.
На предвыборные встречи приходили сотни желающих. Мест не хватало, приходилось стоять в проходах.
Есть у ораторов такое выражение: тяжелый зал. Это когда слушателей невозможно расшевелить, растормошить, и они сидят, уединившись сами с собой.
“Мои” залы были другими. Несколько прибауток, острот — и вот уже по рядам ползет смех, ведь лучше улыбок ничто не может растопить лед недоверия. Главное только: не врать. Не уподобляться большинству политиков, обещающих молочные реки и кисельные берега. Люди очень тонко чувствуют фальшь и не прощают ее никому.
Их интересовало буквально всё. Надо ли вступать России в ВТО. Почему Рушайло все еще на свободе. Какие книги любит читать Путин.
Оторванные от цивилизации, они не ощущают себя отрезанными ломтями. Они хотят быть в курсе всех дел; всего, чем дышит держава, ибо болеют за нее больше, чем те, кто живет в высотных домах или на Рублево-Успенском шоссе. Думаю, в этом и заключается истинный патриотизм. Настоящий патриотизм, как и настоящая любовь, не может быть по расчету.
За эти два месяца я исколесил весь нижегородский север вдоль и поперек. В общей сложности намотал самое меньшее двадцать тысяч километров, ведь по размерам своим “мой” избирательный округ не уступает иным республикам (скажем, Мордовии).
Что запомнилось сильнее всего? Наверное, люди.
Вот — директор Варнавинского краеведческого музея. Симпатичная 25-летняя девушка. После университета могла остаться в Нижнем, но вернулась домой, на грошовый оклад. В свое дело влюблена до беспамятства. Постоянно что-то выдумывает, создает новые экспозиции, потому что искренне верит: без прошлого — будущего нет.
Вот — группа офицеров 10-й исправительной колонии. Проще говоря, зоны.
Непонятно только, кто отбывает срок в этой зоне. Уголовники — приезжают и уезжают, а их охранники приговорены к пожизненному заключению. Здесь они рождаются, женятся. Здесь и умирают, уступая вахту своим же детям.
Дороги разбиты. Связи нет. (Как же, спрашиваю, связываетесь с Нижним? — “Пешком до соседней колонии. Там — рация...” А идти-то — километров десять.) Из всех развлечений — один только полуразрушенный нетопленый клуб, где по вечерам местная молодежь танцует под китайский магнитофон. (Танцевать можно в одной лишь комнате: в других отсутствует пол.)
Год назад эти офицеры выкопали рядом с колонией пруд. (Никто не помогал, хотя писали во все инстанции: один только Жириновский прислал в конверте тысячу рублей.) На свои копеечные оклады завезли песок, разбили зону отдыха.
Теперь решили отремонтировать и клуб. (Нам бы, мол, только денег немного на краску.) И все это без назойливого “пиара”, без субботников и красивых речей.
Вот — два родных брата из нижегородской профессорской семьи. Родители были неверующими, дети пришли к Богу сами. У каждого теперь свой приход: у одного — в Воскресенском, у другого — в Красных Баках. Кому легче служится — непонятно. Обоим достались полуразрушенные храмы, превращенные в склады. Восстанавливать пришлось с нуля.
Восстановили. Собрали великое множество икон. А младший — отец Алексий, краснобаковский, еще и построил два храма в зонах.
Вот — тренер хоккейной команды в Шахунье. Ничего, что форма у его ребят пестрит заплатами, пускай нет денег даже на то, чтобы поехать на первенство области, все равно он убежден, что его команда — самая сильная...
Сколько таких людей встретилось мне на пути: неравнодушных, увлеченных, бессребреников. Тех, кого называли раньше хорошим словом “подвижники”.
Так ли важно, чем занимаются они: устраивают ли самодеятельные театры; создают ли поэтические секции; тренируют ли детей. Главное, что вслед за ними этим безудержным оптимизмом и чистотой заражаются и все окружающие: так от брошенного камня расходятся по воде круги.
И если не умерла за пятнадцать лет “реформ” Россия, то потому только, что живы еще подобные люди. В Содоме и Гоморре их не нашлось ни одного...
Зачем я пошел в депутаты? Может быть, потому, что в жизни каждого активного журналиста (а журналистов я делю на активных и пассивных: первые делают новости сами, вторые — транслируют то, что сделали другие) рано или поздно возникает ощущение тупика. Ты словно утыкаешься в глухую стену, пробиться через которую выше твоих сил.
Сила печатного слова снижена сегодня до минимума. Власть попросту перестала на нас реагировать: у нее, у власти, выработался своеобразный иммунитет на любые выступления журналистов. (Таким же макаром тараканы приспосабливаются ко всякой новой отраве.)
Для того чтобы изменить что-то во власти, надо оказаться в этой власти самому. И именно поэтому я не собираюсь расставаться с журналистикой. Даже наоборот.
Так что считайте, что “МК” просто имеет теперь собственного корреспондента внутри депутатского корпуса.
...Когда-то в журналистике были очень популярны материалы на тему “репортер получил задание”. Под какими только личинами не доводилось мне выступать! Один раз пытался даже устроиться на работу... проститутом.
Теперь придется вживаться в новый образ: депутата Государственной думы...
Сейчас, после драки, говорливые политики и высокоточные эксперты пытаются объяснить итоги выборов одним лишь административным ресурсом “Единой России”.
(Это очень удобно: рассуждать о судьбах отечества, не покидая теплых кабинетов и общаясь с народом посредством голубого экрана...)
Но я думаю, дело здесь не в административном ресурсе. Просто люди устали жить без веры. Человек без веры — не человек, а жвачное животное.
Поздняя любовь — всегда самая крепкая. И очень важно, чтобы мы — я говорю и о себе, и о других депутатах — не обманули эти надежды.
Ведь сегодняшний Китеж-град еще не полностью ушел на дно. Виднеются маковки церквей, венцы домов, слышатся людские голоса.
У каждого из нас — свой Китеж-град. И только тебе самому решать: утонет ли он окончательно или спасется...
...А у Леши Печкина из далекого Тонкинского района есть теперь свой компьютер. Он мечтал о нем много лет.
Отныне Леша может сам набирать свои стихи и рассылать их в редакции газет. Он уже не чувствует себя таким одиноким, потому и стихи выходят у него все больше веселые.
Оказывается, как это просто: вернуть человека к жизни.
