Петр Мамонов — единственный. Божий человек. Лучший. И все эти слова — только шелуха. Потому что дать определение этому человеку невозможно. Как нельзя забыть его игру, один раз увидев.
Завтра — в День кино, 27 августа, — в Доме кино Петр Мамонов представит фильм “Остров”, в котором он сыграл главную роль. Режиссер “Острова” — Павел Лунгин. Вместе с Мамоновым в картине играют Виктор Сухоруков, Дмитрий Дюжев, Нина Русланова, Юрий Кузнецов и Виктория Исакова. Сначала “Остров” открывал “Кинотавр” и вызвал шок-восхищение коллег. На Венецианский фестиваль его позвали закрывать фестиваль. А завтра “Остров” будет показан как фильм — участник главной конкурсной программы IV фестиваля отечественного кино “Московская премьера” “Великолепная семерка “МК”.
“Остров” — фильм о вере и прощении. О том, кто верует, тому прощают — Бог, а значит, и люди. Кино — честное, чистое. Не полюбить которое — значит, не жить, а так, на пригорке сидеть. Герой Мамонова — монах в маленьком монастыре, всей своей жизнью поставил себе грехи искупить. Страшные грехи, пусть и на войне, Великой Отечественной, совершенные, — грех предательства и грех убийства. В войну подобрали его еле живого монахи, остался он в монастыре. Послушание ему дали — истопником. И каждый день он по шатким мосткам тачку с углем туда-сюда катит, грехами своими мучается. Дар у него объявился, и люди за советом, за лечением со всего света к нему стали съезжаться. Он всем помогал, да себя не прощал...
Мы встретились с Петром Мамоновым на “Кинотавре”, чтобы поговорить про кино, а получилось — про жизнь.
— Как вы, такие непохожие — Лунгин, Мамонов, Сухоруков, Дюжев, — собрались-ужились на одном “Острове”?
— Волей Божьей именно так случилось, что собрались очень разные люди, которые вдруг поняли, что на них лежит огромная ответственность за судьбу своей страны, за свой народ, за своих детей — не побоюсь этих больших и страшных слов и высокопарных выражений, — начал Петр Николаевич разговор, ставший поначалу его монологом.
“Христианство — это не свечечки ставить”
— Христианство — это не свечечки ставить, это сколько ты можешь отдать крови за Христа. Что такое умереть за ближнего? Это ведь не бросаться на пулемет, как Матросов. Это нести тяготы за ближнего. Вот мама болеет, она нудит, она капризничает, ты ухаживай сколько можешь, горшки эти таскай, а вдруг она умрет? Вот что от нас Христос хочет, чтобы мы вот так умирали за других каждый день по 600 раз. Господь нас поставил перед выбором — или отвернуться и уйти, или посмотреть — человек лежит, может, не пьян, может, сердце? Подойди, потеряй пять минут, может, человек умирает. И так все время.
И каждый раз, и каждый день, и каждую секунду, и тогда забудешь о себе, забудешь о своих проблемах, будешь счастлив по-настоящему. Потому что Господь даст сразу и силы, и душу, если начнешь вот так жить. Только серьезно, а не от случая к случаю... Господь веру мне дал, вера — дар Господний. Не то что я напыжился, натужился и стал в Бога верить. Как-то вот до сорока пяти так жил, а потом по-другому...
Вот пример очень хороший: на “Кинотавр” летим, очередь на трап в самолет, когда у всех примерно одинаковые места. Все равно хотят оттолкнуть. Вот насколько въелась эта зараза. Я уж не говорю там бабке уступить или что-нибудь принести.
“Але, Петро, ты в своем уме?”
— Я вижу огромную разницу между московской аурой, как говорят, и тем, что делается в деревне. Пересаживаешься на метро “Тушинская” в автобус — уже народ другой. Приезжаю я на место, в свою деревню, там все у меня спрашивают: как у Петра Николаевича дела, куда съездил? И я горжусь, что никто не превозносит меня. Все меня знают, и по телеку видели, а я там со всеми на равных живу. Вот это моя самая высокая мерка. Значит, я в своем народе живу.
Приехал я из Киева, там у меня интервью брали — через слово “великий, великий”. Я им говорю: я оттуда приехал, где в семь утра встают. Я такой же работник, как и они. Как каменщик — он строит дом, а я прыгаю на этих досках. Вот я такой же работяга, и он, умный мужик, это прекрасно понимает... Только стоит вырваться в город, тут же начинается хвастовство — да меня не встретили на “Кинотавре” так, как надо. Вот сейчас накричал на всех, остановился и думаю у себя в голове: але, Петро, ты в своем уме? А когда меня у лифта вся Россия встречает, у меня аж все поднимается, хотя я отлично понимаю, что это все от Господа — и талант мне Господь дал, и собрал нас в кучу, и на Соловки закинул — как нас бросили туда, так вся шелуха с нас слетела за несколько дней. И стали мы простыми, и стали делать простое и скромное дело. Поэтому и вышло кино такое. Вот к чему я это все так длинно рассказываю.
Но, видно, полезно сказать об этом, потому что я тоже так подчас живу — и плохо становится, и плачу я, и стараюсь как-то меняться по отношению к ближним своим. Господи, спасибо, что он ткнул меня щенячьим носом, и я понял, кто я такой. Я начал думать и увидел свою гадость. И вот мы там работали, это было 40 дней сплошного счастья — по 12 часов. Это было сплошное счастье всех.
Павел Семенович мне сказал: “У меня вся жизнь поменялась после этих 40 дней. Я совсем стал другой человек”. То есть он не стал другим, а вытащилось то, что у него было в глубине, и слетела вся эта шелуха, которая на нас всех. Никто там не пьянствовал. Спокойно, все строго, в меру выпивали. Я работал там со своим сыном, у меня сын учится во ВГИКе на оператора.
— Говорят, вы дедом то ли стали, то ли скоро станете?
— Нет, дедом я не стал, но очень хочу. У нас с сыном отношения прямые, дружеские — я так стараюсь. Сын в операторской группе работал. И я ему говорю после кино: “Вань, скажи честно, тебе понравилось?” Он: “Очень”. И вот это важно. Не потому, что это мой сын, а потому, что другое поколение вообще. Понравилось и мне — а я при всех своих недостатках и гадостях привык относиться к своей работе очень строго. Хоть какое-то достоинство (Смеется.) Я всегда — и семья это видит, — если я делаю музыку, я могу по два года мусолить одно и то же, пока меня не устроит окончательно.
— Поэтому вы и в театре так редко играете?
— Я вообще не чащу. И теперь, и раньше — я вообще редко, но метко. Ну уж что есть, то есть, я спокойно об этом говорю.
“Мы забываем о том, что мы люди-человеки”
— Актерам особенно полезно всегда помнить, что верхом на нас едет Бог, что наш талант он нам дал даром, поэтому и называется “дар”. В средние века, например, существовала прекрасная практика — поэты никогда не подписывали своих стихов, была анонимность творчества. А Лев Николаевич Толстой сказал вот такую хорошую фразу: если бы сказать писателю, что его книга никогда не выйдет при жизни, две трети завязало бы с писанием. Очень понизилась планка звания “человек”, ведь ни больше ни меньше я говорю как человек верующий. Верующий не значит хороший. Что такое церковь — это толпа кающихся грешников. Я как человек верующий говорю, что мы призваны быть сынами Божьими. Вот звание человека как высоко. Шесть лет идет свет от ближайшей звезды. Вот мы видим сейчас звезды — это шестилетней давности свет. А для кого это сделано все? Для нас, людей. А мы мельчим. Поэтому я и говорю: раз мы призваны быть сынами Божьими, то как убого и мелко творить зло. Вот о чем мы напрочь забыли. Мы забываем о том, что мы люди-человеки. Вот что печалит. Я не осуждаю, я печалюсь об этом. И сам такой, и сам мельчу, убожествую постоянно. Встряхиваю башкой своей ослиной и думаю: что ж ты, куда ж ты опять?
— А вы могли бы так же, как отец Анатолий, ваш герой, искупить грех?
— Нет, конечно. Если бы я мог, я бы делал. Я вот он, я испещрен всеми этими язвами — алкогольными, тщеславием, самолюбованием, всем этим ужасом. Всем тем, что недостойно человеческого звания. Поэтому, когда мы там сидели в этом суровом и прекрасном месте (снимали в Кеми, откуда уходят корабли на Соловецкие острова, прошлой осенью, в самое промозглое время. — Е.А.), в этом тяжелом великолепном труде, не знаю, как остальные, но мне кажется, я скажу за многих: мы вдруг стали ощущать себя другими, мы, я допускаю высокопарные слова, боролись за правое дело, хорошее дело делали. Мы вместе дружили, собирались вечером, много разговаривали — об интересном, о главном, о самом важном. О том, кто мы, как нам жить. Кто же, как не мы, будет делать что-то чистое, светлое? Хотя бы спокойное, хорошее, не говорю там великое. Хотя бы по-честному. А там уж что получится. Хотя бы не ради этих денег вшивых. Хотя бы не ради этой славы поганой, которая не нужна уже, которая только как тряпка болтается.
Поэтому, я не побоюсь этого слова, вот пускай будет пресс-конференция, меня назовут “хвастун”, я скажу, что вот, в частности, этим фильмом начинается новое русское кино. Потому что мой сын Иван, который смотрит очень много чего, он говорит: “Пап, появляется, совсем редко, но появляется, а то уже совсем страшно стало”.
“Душа наша не любит грязи”
— Поэтому я на самом деле полон надежд и оптимизма, потому что я живу не в Москве. И я вижу, как люди встают и бросают пить, потому что нравится работать. Нравится иметь свое поле, нравится иметь свою лошадку, две машины, свой дом. Это хорошо. Люди почувствовали вкус к жизни, в том числе и я. Но я, как человек иной стартовой позиции, я вырос в интеллигентной семье, получил высшее образование. Я способен это заключить в словах и высказать. А люди, гораздо чище и лучше меня живущие, какая-нибудь бабушка Наташа, интуитивно просто так живет, потому что душа наша не любит грязи. Это просто мы заляпали ее. Она не любит нечистоты, она стремится к свету. Я это по себе сужу, я много чего начудил, напробовался.
Теперь я чувствую, что я устал не потому, что здоровья нет, потому что я начинаю потихоньку разгребать все это и вижу, что душа моя не такая совсем, как я думал. Я устраивал “праздник” каждый вечер, ну и что?
Да, вот вспомнил, мысль, тоже поразившая меня. У врага рода человеческого, дьявола, — у него все одно и то же. Он ничего не может придумать. Ненависть была, злость была, войны были, наркотики были, секс, порно были. А у Бога? Новое стихотворение, новая песня, новое кино, новая встреча, новая дружба, новая любовь. Все заново, все никогда не было. Почему? Потому что зло не имеет сущности. Это только мы его овеществляем, когда злимся, раздражаемся. Вообще добро такую надежду, такое утешение вселяет в сердце. Когда я это всем своим существом понял, что вообще мир, который создал Бог, — это одно сплошное добро. И только мы приносим в него зло. Это как черный ящик внести в яркую комнату и открыть.
“Выгодно делать добро”
— Петр Николаевич, а вам не страшно было в тот ящик ложиться — когда ваш герой решает умереть и в ящик, что сам сколотил, лег, и все?
— Страшно, не страшно — не в этом дело. Смысл в том, что тьма не имеет сущности, что есть свет, что не победит тьма свет. Тьма — это отсутствие света, а не то, что она закрыла свет. Так вот, если наши души окаменели в скорлупе, то свет не проникает в них. Так давайте хотя бы кусочек отколем, чтобы хотя бы лучик проникал. Тогда тьма начнет исчезать. А этот лучик, он очень просто пробивается на самом деле. Посуду помой лишний раз, не ворчи, что не разогрето, заткни свой рот поганый, хоть ты устал, раздражен. Вот оно очень просто. Это не надо в какие-то пещеры идти скрываться. Увидь в журналисте человека, а не просто особу, которая тебе мешает мыслить о высоком. Вот что мы должны делать каждый раз, и Господь сразу даст тебе в душу добро. Ты думаешь: чего тебе сегодня так хорошо? А оказывается, ты отправил другу в тюрьму письмо, которое уже месяц лежало. Сегодня взял и отправил. И вот ты пошел, стоял в очереди, оформлял заказное письмо, пришел, стихотворение написал, музыку, вдруг думаешь: а чего так хорошо?
“А с Богом вообще ничего не страшно”
— И мне не страшно ничего, а с Богом вообще ничего не страшно. Мы позвали на съемки духовное лицо. У меня был приятель по жизни, даже скорее наставник, монах из Донского монастыря отец Козьма. Замечательный парень, который внес столько света нам. И он с братишкой приехал, а брат у него дьякон. И я спрашиваю у этого брата: “Никодим, а тебе ни разу не хотелось выпить, по бабам или еще чего-нибудь там?”. Он говорит: “Петр Николаевич, я с 10 лет в Бога как клещ впился”. И все, говорит, и мне ничего не страшно. Страх — это мелко для человека. Да забудь ты про себя наконец-то. Но в хорошем смысле помни: люби себя, уважай, цени в себе человека, образ Божий. Тогда мы еще покажем не зубы свои, а чистоту. И с чистотой этой, и с Господом страна эта, и мир будут продолжать жить. А потаканием развлекать ленивых — мы очень скоро окажемся в глубокой сами знаете где.
Только начинаешь из этой ямы вылезать. Как я в одном стихотворении написал: “Я в ладошках несу свое маленькое сердце”. Напоследок прочитаю одно стихотворение, которое я написал по отъезде из деревни:
Летит ли жук,
Закат ли протяжен,
Лежит ли груда кирпичей у дома.
Все это дорого,
Все знакомо.
Вот с этим я всем сердцем сопряжен.
Не побегу в тропическую даль,
В пучину скал, синеющих зловеще.
Останусь здесь, где Бог меня узнал,
Среди листочков, червячков и трещин.
