Завтра в доме Пашкова состоится торжественная церемония чествования лауреатов Национальной литературной премии “Большая книга”. В списке финалистов — двенадцать авторов. Чтобы рассказать обо всех, не хватит газетной полосы. Мнение публики никогда не совпадает с решением жюри, и оно на правах Олимпа внушает: вот из этих книг и состоит наша большая литература.
В прошлом году славу победителя с гордостью принял Дмитрий Быков, вознесший своего Пастернака на такие высоченные ходули, что тень от них придавила всю поэзию Серебряного века. А “ЖД” нашего словообильного Дюма опять в шорт-листе. Хватит ли у арбитров задора обойти лауреата наградой?
“Даниэль Штайн”
Можно предположить, что на этот раз высшую награду получит “Даниэль Штайн, переводчик” Людмилы Улицкой. Сочинение в 500 страниц созревало в сознании, душе прославленного прозаика более десяти лет, с того дня, когда реальный Даниэль, но не Штайн, а Руфайзен, вошел к ней в дом. “Он был в Москве проездом, по дороге в Минск. Сел на стул, едва доставая до пола ногами, обутыми в сандалии”. Литературный Даниэль тоже мал ростом, столь же прост, общителен, неприхотлив. В войну неразоблаченный еврей служил переводчиком у немцев и тайно, как мог, подготавливал побег обреченных на гибель из гетто. Католический священник, он всегда в себе ощущал присутствие Бога.
Улицкая прониклась исторической мудростью древнего народа, убежденного, что природа сделала его избранником. В записях Исаака Гантмана читаем: “Еврейство навязчиво и авторитарно, проклятый горб и прекрасный дар, оно диктует логику и образ мыслей, сковывает и пеленает”.
Мне показалось, что в религиозной теме Улицкая не всегда чувствует себя свободной. По-человечески она прониклась сочувствием к тем людям, чья судьба ложилась канвой в ее сочинение. Отсюда такое перенасыщение текста всякого рода письмами, подлинными или талантливо придуманными автором. И все они снабжены датами, создавая иллюзию документа. Эпистолярные страницы книги, за редким исключением, тормозят движение читателя к главному персонажу. Это медленное чтение подобно попытке резво поплыть в Мертвом море, перенасыщенном солью.
Улицкая в письме к Елене Костюкович рефлексирует, высказывает недовольство результатом своего многотрудного творческого эксперимента. На ее взгляд, персонажи — “все они фантомы” — далеки от тех людей, кого она встретила в Израиле, кем восторгалась и кому сочувствовала. Непримиримый, мятущийся характер самой романистки заставил ее вмешиваться своими личными письмами в текст, становясь персонажем романа. Случается, ее темпераментные восклицания обретают трибунную резкость: “Такая духота, такая тошнота в христианстве”, — читаем в ее письме приятельнице-атеистке. Впрочем, в какой религии воздух свежее!
Католический священник Даниэль прост как правда. А вот православию в книге досталось: “Разве Сын Человеческий, в поношенных сандалиях и бедной одежде, принял бы в свой круг эту византийскую свору царедворцев, алчных и циничных, которые сегодня составляют церковный истеблишмент?” Не нам решать, кого примет Сын Человеческий. А его круг — все мы, живущие на Земле.
Встречается в тексте странник Федор Кривцов, дотащившийся из русской провинции до Израиля в поиске тайн истинной веры. Жутковатая фигура проявит себя в финале. В письме к о.Михаилу, благословившему Федора на далекое путешествие, нельзя обнаружить признаков сумасшествия. Хотел он прибиться к старцу, сто лет обитающему в пещерной норе, но тот взял да умер. И не у кого Федору теперь искать истину. И спятил грязный послушник: “Евреи обманули весь мир, бросили миру пустышку христианства, оставляя себе и великую тайну, и истинную веру. Нет в мире Бога кроме еврейского”. Взломав замок, убив сторожа, Федор вскрывает тайник с древними фолиантами, но прочесть на чужом языке ничего не может. В приступе отчаяния он громит храм Илии.
Был или не был такой случай в Хайфе, не так важно. Принципиальна авторская воля. Носителем душевной смуты и жуткой агрессии стал именно русский сумасшедший.
В серии “ЖЗЛ”
Алексей Варламов, автор огромного жизнеописания “Алексей Толстой”, купается в иконографическом материале, щедро сопоставляя противоречивые воспоминания и свидетельства по поводу экстравагантных поступков графа и его творчества. Варламов пишет почти бесстрастно, не опровергая, но и не соглашаясь смиренно с высказываниями писателей русского зарубежья: доверяет читателю самому во всем разобраться. Один пример. Казалось бы, Макс Волошин и Алешка Толстой такие разные: “Толстой земной, ясный, далекий от мистики и оккультизма”. А Волошин сознательно избирал “этапы блуждания духа, проходя масонство, буддизм…” Но именно Волошин угадал в нем тогда в Париже “громадные и еще не осознавшие себя силы”.
В эмиграции Толстой остервенело разносил большевиков и их режим, привирал, будто два его брата уничтожены большевиками. Варламов навел справки, оказалось, что один из братьев пережил Алексея Николаевича на несколько лет, второй умер от тифа. Наверно, возбужденный литератор заговорил словами будущих героев. И вдруг сам добровольно уезжает в объятья советской власти. Эмиграция негодовала и смеялась над “красным графом”. Только Бунин не отказался от добрых чувств к таланту “Алешки”. Оба они любили Россию беззаветно, но по-разному. “Для Бунина победа большевиков была победой вырождения, победой окаянства и мирового зла”. Вину за эту “победу” наш классик возложил на русский народ. У Толстого, отмечает автор, любовь к России была на уровне физиологии: “Ему Россия, красная ли, белая, зеленая, любая, была дороже всего”.
Мало кто из читателей знал о пощечине Осипа Мандельштама графу Толстому. Варламов собрал об этом целое досье. Больной, обнищавший, обездоленный поэт подал заявление в товарищеский суд писателей, чтоб заставили обнаглевшего молодого поэта Амирджанова вернуть ему 40 рублей, взятых в долг. Судьей назначили Толстого. Он пришел с опозданием, вел себя небрежно, слегка дурачась: “Мы будем судить диалектицки”. Ответчика по делу ни о чем не спрашивали, говорил только Мандельштам, словно судили его. Наглец не получил никакого нравственного урока; зал бурлил, кричал “безобразие”! Мандельштам обиды не простил и при первой же встрече слегка щелкнул графа по щеке и сказал: “Это вам за наш “товарищеский” суд”. Толстой схватил Мандельштама за руку: “Что вы делаете? Разве вы не понимаете, что я могу вас уничтожить!”
Так или не так все было — теперь не исправить. Самую отчаянную оценку событиям высказала Ахматова, когда ее спросил про Мандельштама английский подданный, ее давний друг Исайя Берлин: “Она не произнесла ни слова, глаза ее наполнились слезами, и она попросила меня не говорить о нем: “После того, как он дал пощечину Алексею Толстому, все было кончено”. Уж такова судьба и Жизнь Замечательных Людей.
“На солнечной стороне улицы”
Это лучший роман Дины Рубиной. Профессиональный музыкант с консерваторским образованием, дочь художника и жена художника, русская писательница, живущая в Израиле, демонстрирует прекрасное чувство формы. Она хороший беллетрист, и зарубежные переводчики с удовольствием дают ее героям говорить на разных языках и уж, конечно, на иврите. Когда-то в “Литгазете” Дина рассказала о стране, где теперь процветает: “Это очень театральная и кинематографическая страна… Израиль живет в ритме трагикомедии. Я люблю работать в этом жанре”. Ташкентская жизнь военных лет потребовала от писательницы иного стиля и ритма. В ее психологическом бестселлере трагедии разыгрываются на полном серьезе.
Но юношеский романтизм и предчувствие любви да еще отчаянная дерзость формируют отважный характер и незаурядный дар героини. Книга Рубиной давно прочитана, у ее таланта масса почитателей. В прошлом году роман входил в шорт-лист “Букера”. А теперь, как букет подснежников, — пышный комплимент “Большой книги”.
“Ампир В”
Среди финалистов и “EmpireV, повесть о настоящем сверхчеловеке” Виктора Пелевина, энергичное, страшноватое, талантливо смоделированное повествование. На собственном произведении автору удалось убедить нас в одном: “Язык поднимает ум человека до собственной высоты”.
“Матисс”
Роман Александра Иличевского вовсе не о великом французе, но ключ к пониманию “сумасшествия” героя, ученого-математика, почти неуловимо связан с гениальными прозрениями Анри Матисса: свободно доверять своему зрению и предчувствию. Сто лет назад, в 1905 году, в Париже, в “Осеннем салоне” вокруг картин Матисса, Вламинка, Дерена и Марке разгорелся большой скандал. В ту пору не успели осознать замысел Матисса: художник бросил вызов живописным условностям не ради эпатажа. Он стремился к гармонии, продиктованной новым веком.
Русского коллекционера Сергея Ивановича Щукина привела к Матиссу тоже необъяснимая и неодолимая интуиция, пронзительная догадка о великих его возможностях. И вот фантом Матисса дал жизнь роману Иличевского.
Родился он в Сумгаите (с ума сойдите!), учился в математической школе при МГУ, а потом стал студентом Московского физико-технического института, престижнейшего МФТИ. Математика, красивая наука — сродни музыке. “Физтехов” всегда отличала любовь к искусству. Бывший “физтеховец”, Иличевский занимался научной работой в Израиле и Калифорнии, а потом стихи повели его в мир метафорических видений и условностей. И не пропал ученый — стал писателем.
В “Большой книге” первого сезона его роман “Ай-Петри” был среди финалистов. А теперь и второй! К счастью, в премиальной команде нашелся человек с хорошим профессиональным чутьем. Он прочел “Матисса” умом и сердцем.
Сочинять роман о бомже Ваде, чем-то неуловимо напоминающем кого-то из знаменитостей, и о Наде, почти не говорящей дурочке, — риск огромный. По нынешней литературной моде, это просто житейский подвиг: на дне XXI века увидеть в нищем человека! Зачем писать про обездоленных? Они рядом, в подворотнях, на свалках, даже в метро… Но ведь скоро вся расейская провинция замычит и бомжанется.
Иличевский ринулся в неизвестное, где грязь, голодание, постоянная угроза: изобьют, искалечат, прикончат. Его герой Королев, 35-летний ученый, тоже “физтеховец”, пошел “на дно” по какому-то психологическому внутреннему толчку, он даже выбросил в воду ключи от еще недовыплаченной квартиры. У него взгляд пророка. Вот и задумался Королев над “величием откровенной загадочности облика Вади, с его особенной улыбкой, всегда совмещенной с глазами”. Может, в этом страннике погиб гений или святой. Явилась же ему то ли во сне, то ли в бреду Божья Матерь, и поклялся Вадя больше не пить.
Аналитический ум наблюдательного Королева склонен к философским обобщениям. Он заметил, что всюду действует “закон страха”, “страна никому, кроме Бога, не нужна”. Осознал, что с его страной приключилась “стоп-машина”: “Локомотив уже сорвался в пропасть, а состав всей страны все еще летел, надеясь рывком перемахнуть параболу крушения”. У бездомного скитальца осталась одна привилегия — думать. Память подсовывала ему примеры того, как “жизнь отступила перед поступью Неживого”. И все-таки теплится общая надежда: “Тоска по будущему владела нищими”.
Исследователи определят социальные, психологические и, может быть, физиологические истоки необычайных видений и метафор героя и автора, ведь они так похожи. В фамилии “Королев” слышится и радость, и благословение, и приближение страшной грозы. Героя били. Особенно остервенело лупила дубинкой по голове милиционерша, дубасила ни за что — не показал ей паспорт. И “отстала память” от человека. На уровне неотступного инстинкта возникала в нем потребность увидеть человека, кто заразил его яркостью живописных рыбок в вазе с водой. И животворящее зрение подарило Королеву встречу — через стекло ресторана он увидел “седого плотного старика в тройке с часовой цепочкой на жилете и в круглых очках”. Да это же портрет Матисса! Какое прекрасное видение…
У романа Иличевского потрясающей силы финал: гроза и дождь над высоковольтной линией, под которой сидят наши герои. Шаровая молния в рост человека, и “блескучая банка” с красными рыбками плыла в этом шаре.
Поэтическая проза Александра Иличевского завершается ритмически четким белым стихом. Вспомнились гениальные строки юного Маяковского: “На чешуе жестяной рыбы/прочел я зовы новых губ./А вы ноктюрн сыграть могли бы/на флейте водосточных труб?” Иличевский сыграл.
