Сразу после того как рухнул «Як» с хоккеистами «Локомотива», одна из газет написала: вся страна замерла перед телеэкранами. К сожалению, это не так. Перед телеэкранами замер в ужасе, во-первых, Ярославль, а во-вторых, хоккейное сообщество. Огромное — хоккей любят миллионы, но все же сообщество. Сам живу в хоккейном городе, в Уфе, именно у нас шел главный матч открытия сезона, остановленный страшной новостью, и можно рассказать, как утирали слезы трибуны.
Вся страна не замерла. Вся страна, будем говорить прямо, уже одеревенела от техногенных катастроф и аварий, и для ее спокойствия практически уже официально установлена норма: национальный траур объявляется только в тех случаях, когда погибло более ста человек. Редкие исключения могут быть сделаны лишь по дипломатическим причинам (в самолете Леха Качиньского летели 97 человек). Если когда-то, в «лихие девяностые», общероссийский траур могли объявить по трагедиям, вызвавшим резонанс, без счета погибших (1996 год: автобус с детьми попал под тепловоз, 19 жертв; 1997 год: взрыв на шахте «Зыряновская», 67 жертв; 1999 год: пожар в Самарском УВД, 57 жертв), то в новом веке решили, что стране нужен ordnung. Видимо, математическая точность успокаивает.
Так же деловито людям предложена замена: если количество жертв исчисляется многими десятками, но не дотягивает до сотни, может быть объявлен региональный траур. Такой и был объявлен в Ярославской области. Такой был объявлен и в Башкирии, когда в 2002 году в небе над Германией самолет с детьми, летящими на отдых, столкнулся с грузовым. Погиб 71 человек, в том числе 52 ребенка.
Я бы хотел рассказать, как это — местный траур.
Это полный коллапс местных СМИ, особенно телевидения. Невозможно лезть камерой в лицо где-нибудь во дворе морга землякам, соседям, знакомым. Поэтому ТВ самоустраняется, забивая эфир реквиемами, балетами.
Это, напротив, бешеная активность столичных СМИ, корреспонденты которых атакуют все эти «дворы моргов» (в Уфе атаковали штаб в местном «Белом доме», где собирали родных). И, вероятно, так — прилетев в короткую командировку, в первый и последний раз видя людей, которых терзаешь камерами и диктофонами, — это легче. Помню, раздражало, что как раз на их каналах развлекательные передачи не отменены, все живут, как жили, когда твой город совершенно отравлен горем.
А это действительно сюрреалистическая атмосфера, потому что все опутаны невидимыми нитями: родственники, коллеги, одноклассники, знакомые...
«Ехали в машине. Все стали обсуждать услышанную краем уха новость: где-то в Германии якобы упал какой-то самолет, там якобы были дети из Башкирии. „Нет, это не может быть та экскурсия, — заявила Р. — Они должны быть давно в Испании. К тому же, говорят, там было каких-то восемь детей, а в той летело больше двадцати. Там сын того-то, дочери тех-то, тех-то... Нет, исключено“. Через 15 минут у Р. зазвонил мобильный. Она заахала, заохала. Все всё поняли, по машине разлился ужас... Приехали. В приемной тоже царил ужас. Руководителя (его сын летел с той экскурсией) не было. Все ждали звонка — из аэропорта, неизвестно откуда. Наконец телефон зазвонил...». (Из моего дневника, записано со слов мамы, 2 июля 2002 года.)
«Смотрели новости. Репортаж из „Белого дома“, где убитых горем людей обкалывают успокоительными и оформляют документы на выезд в Германию. И вдруг показали среди них опухшую от слез NN! (Нашу бывшую учительницу.) Мы стали считать. Сыну, наверное, должно быть уже лет десять; жена чиновника... (Летели в основном дети чиновников.) Я вцепился в газету, там список. Фамилии этой нет, но сказано — „данные уточняются“. Позвонил бывшей однокласснице, которая могла знать. Она все выяснит и перезвонит». (Из дневника, 3 июля 2002 года.)
«Из автошколы я пошел через перекрытый милицией центр и видел окончание... С площади люди уже растекались, многие заплаканные. Мне кажется, я видел несчастных супругов Д. Вполне может быть, они не ехали на кладбище, потому что их сына похоронили в первой партии, в понедельник. Отъезжали автобусы (у каждого на стекле крупно — бумага с именем и фамилией ребенка, у некоторых и фото). За автобусами поехали „скорые“, одна проехала рядом („инсультная“), врач на переднем сиденье — заплаканная... На самой опустевшей площади стояли рядами странные наклонные ящики жуткого голубенького цвета. Я не сразу понял, что это подставки под гробы. Между ними очень буднично ходили работники и собирали красные пластмассовые кресла — клац, клац». (Из дневника, 13 июля 2002 года.)
Это выглядит так. Региональный траур — это ощущение, что город остался со своим горем один на один; первые лица появляются здесь лишь по случаю. Так было в Ярославле, где президент возложил цветы к берегу Волги на фоне обгорелых колес шасси, торчащих из воды, потому что приехал на форум. Так было в Уфе, где тогдашний президент побывал на похоронах, потому что совершал рабочую поездку по Приволжскому федеральному округу, и в это время как раз летел из Саранска в Москву. Причем говорили, что он не успевал, и родных попросили задержаться на кладбище, к чему они, впрочем, отнеслись с пониманием. Но я не берусь утверждать, правда ли это.
Наконец, «местная» катастрофа — это быстрое забвение всей страной, чего, впрочем, не будет с Ярославлем (огромная армия хоккейных болельщиков будет помнить) и чего не было с Уфой: трагедия получила продолжение два года спустя, когда в Швейцарии был убит виновный в столкновении самолетов диспетчер. Обычно же, отсочувствовав неделю, страна уже никогда не вернется к этой истории и столичные журналисты не напишут о юридической точке в деле. Все говорили, положим, об аварии марта
У таких трагедий есть общая черта. Если виновные не погибли сразу, кажется, что их четвертуют. Но сначала следствие и судебный процесс тянутся несколько лет, так что все уже успевают остыть и забыть. А потом жесткие сроки виновным быстро сменяются либо амнистией, либо помилованием, либо УДО... Полюбопытствуйте. Это закон всех подобных катастроф.
Что случилось с газопроводчиками, из-за которых взлетели на воздух два железнодорожных состава в Улу-Теляке (тоже, кстати, в Башкирии) и погибли почти шестьсот пассажиров? Шесть лет судебной волокиты, крохотные сроки.
Что случилось с летчиком, сажавшим с закрытыми лобовыми стеклами — на спор — «Ту-134» в той же Самаре (конец восьмидесятых), из-за чего погибли 68 человек? Ему дали пятнадцать лет — на всю катушку, а затем тихо урезали срок втрое.
Что случилось с капитанами парохода «Адмирал Нахимов» и сухогруза «Петр Васев», отправившими на дно более четырехсот человек? Через пять лет — помиловали.
Этот список можно продолжать, но, по-моему, ничего удивительного в этой «эре милосердия» нет. Не споря в первые дни с праведным гневом общества, специалисты (в том числе и судебные) спускают все на тормозах, потому что убеждаются: за каждой подобной трагедией — всеобщее разгильдяйство и полный развал. Ненавидеть персонально виновных не удается, потому что стоит зарыться в материалы дела — и почти любой из них покажется лишь козлом отпущения.
По плечу ли нашим лидерам справиться с этой многоголовой гидрой и прервать череду катастроф — я не знаю. Можно ли считать одним из иррациональных шагов в этом направлении то самое «правило сотни», когда необъявление национального траура по пяти десяткам детей, четырем десяткам хоккеистов и так далее — это своего рода заклинание от трагедий? Мол, меньше траурных дней, меньше разговоров, страхов... И тем не менее всеобщее ощущение, что все вокруг падает и тонет, только усиливается.
Все чаще звучит тезис «раньше такого не было» (его в сердцах озвучил в Ярославле и президент), с которым, впрочем, можно поспорить. Например, один только самолет «Ту-104» методично убивал: в 1971 году — 117 чел. (два лайнера), в 1973 году — 342 чел. (шесть лайнеров), в 1976 году — 96 человек по двум машинам, а количество жертв по третьей — вообще неизвестно, и далее... Представляю, как реагировало бы общество, если бы советская пресса добросовестно, с двухнедельной разницей, писала: 30 сентября 1973 года — в «Ту-104» погибли 108 человек; 13 октября 1973 года — в «Ту-104» погибли 119 человек; 7 декабря 1973 года...
Но что это значит? Только то, что советской власти повезло, а нынешней — нет. Во-первых, та власть заткнула всем рты, а во-вторых, она могла себе позволить снять «Ту-104» с рейсов потому, что было чем заменить. А не от отчаяния.
Нынешней власти придется выкручиваться как-то по-другому.
А нам — летать, плавать и ездить дальше. Других вариантов, кажется, нет.
