— Какая ваша профессия, помимо того что вы писатель? — спросили меня. Вполне уместна будет странная ремарка, которая сопровождает обычно какие-нибудь официальные стенограммы где-нибудь на президентском сайте: «как переведено».
Тут надо бы пояснить, что такие вопросы мы, увы, провоцировали сами. Живо рассказывая, что писатель в России не официальная профессия. Каждый старался перещеголять другого экзотикой своей трудовой книжки. Присутствовали и библиотекари, и кузнецы. «Чем пахнут ремесла».
— Я работаю в небольшой газете в своем городе, в Уфе. В отделе криминальной хроники, — ответил я, невольно подстраивая весь синтаксис под это злосчастное «как переведено».
Тут надо бы пояснить, что в этом году мне повезло — я побывал в нескольких европейских столицах в делегации молодых прозаиков (в том числе и на Лондонской книжной ярмарке, где Россия была почетным гостем и привезла полный лайнер литературных звезд). Правда повезло: я летел на Запад с девственно чистым загранпаспортом, пещерным английским, и вообще слаще морковки мы тут, как говорится, ничего не ели.
При словах «криминальная хроника» иностранец будто бы включился.
— О! Тогда, как специалист, ответьте: кто убил Анну Политковскую?..
...В поездках мы быстро уяснили, что самые «внелитературные» (а проще говоря, остро политические) вопросы задают либо эмигранты, либо журналисты.
Про первых скептики могли бы сказать — и, впрочем, говорили вполголоса, — что людям надо успокоить себя: мы правильно сделали, что свалили оттуда. У вторых скептики могли бы уловить полуэмоцию, однажды описанную Константином Симоновым («глазами человека моего поколения»): «Нам задавали вопросы, смысл которых был не в том, чтобы что-то действительно узнать, а чтобы посмотреть, как мы выкрутимся из того сложного положения, в которое, как считалось и как оно иногда и действительно бывало, нас поставили... Американцы резвились, задавая нам подобные вопросы. Резвились, имея в виду нас, людей, которые связаны иными нормами политического поведения, чем они сами, и не могут себе позволить каких-нибудь вольностей в разговорах о своем политическом строе и своих политических лидерах».
Под «подобными вопросами» Симонов имел в виду, например, такой: может ли Сталин быть смещен с поста премьер-министра?..
И я бы дальше пребывал в уверенности, что все это интересно лишь некоторым категориям иностранцев, если бы не случай в Испании.
«Случай» — громко сказано, впрочем. Некая никем особо не замеченная реплика, вскользь брошенная убеленным сединами профессором-славистом (кстати, знакомцем Бродского и просто замечательным человеком).
Он сказал, что в середине девяностых многие простые испанцы перестали читать русскую литературу (а студенты — изучать русский язык) из-за войны в Чечне.
Я подумал, что недопонял, и специально уточнял у него — позже — в переписке. Да. «После первой чеченской войны интерес к России уменьшался и превращался в нечто похожее на отвращение». Как переведено.
Плохо это или хорошо — такой вопрос я для себя даже не ставил; удивила сама «жесткая реакция Запада», напрочь вынесенная за пределы официальной государственной политики, СМИ и тому подобного.
Вот пошел какой-нибудь веселый парень Пабло и выкинул в помойку Достоевского, после боев на площади Минутка, в дни Las Fallas — валенсийского праздника весны.
Я попытался «опрокинуть» эту ситуацию в Россию и подумал, что этого не может быть, потому что не может быть никогда. Ну никто из тех, кого я знаю, не бросил бы читать Дэна Симмонса или Джека Керуака из-за того, предположим, что США начали бомбить Югославию. Сама постановка этого вопроса показалась бы бредом.
На самом деле интересная лакмусовая бумажка. Тест для общества. Кто прав? Те люди, которым «больше всех надо», или те, которым «не надо» вообще ничего?
Подобно тому, как у европейцев и вообще жителей Запада это «надо» распространяется чрезвычайно широко — хоть на Чечню, хоть на Ливию (или что там сровняют с землей бомбардировщиками завтра — во имя высших идеалов), у нас это «не надо» тоже касается слишком широких сфер.
Так, по крайней мере, я могу объяснить взгляды многих своих знакомых, людей моего поколения, людей, которые, пожалуй, достойны по ряду причин называться новой интеллигенцией. Они одинаково далеки от восторга — и по поводу происходящего в стране, и насчет предлагаемых разными оппозициями альтернатив.
Им все это вообще неинтересно. Тандем заунывен, как дождь за окном, на который можно просто не обращать внимания. И на площадь не побежишь — промокнешь.
В уютных стареньких кафе, пропахших каштанами, и в больших залах европейские журналисты живо спрашивали о корнях нашей «аполитичности». Верхом таковой, по их мнению, были разговоры о литературе вообще. Они подозревали, что мы боимся отвечать на самые острые вопросы. А на них отвечали на самом деле без всякого дискомфорта, но с некоторым недоумением в голосе: мол, а зачем об этом вообще говорить? Есть много гораздо более интересных тем...
Как-то раз для французов я нашел удачную, как мне тогда показалось, метафору. «Вы родились в Пятой республике. А представьте, что сейчас у вас уже Девятая. И каждые шесть-восемь лет меняются все векторы, оценки, и по телевизору говорят нечто противоположное».
Это к тому, что моим поколением получена колоссальная прививка неверия во что бы то ни было. Когда для многих равно опровергаемы эфиры и государственных телеканалов, и «Эха Москвы». Слова и Медведева, и Немцова.
И это еще один водораздел. Люди там верят абсолютно всему. Люди здесь не верят уже ничему.
Второе печально, первое, впрочем, печально не менее.
Как-то не радует ситуация, когда веселый парень Пабло, человек без прививки, выбросит книгу Достоевского (да хоть Довлатова, хоть Виктора Ерофеева — какую угодно) только после сюжета на первом канале местного телевидения.
Скажете, не может там ничего такого быть? Почему? Потому что не может быть никогда? Не знаю, не знаю...
Ну вот, пожалуйста. Неверие. И в это тоже.
