Знаете ли вы, что стало для писателей главной эпохой ХХ века? Самыми яркими, тщательно описанными, «вкусными» годами? Нет, не война. Война — отдельно, она, как говорится, вне конкуренции. А на первый план вышло очень странное, хотя и недолгое время. Послевоенное восьмилетие. Годы между Парадом Победы и смертью Сталина. Ни на что не похожие, завораживающие, фантастические. Десятки книг написаны о проблемах, скажем так, морального выбора людей в ту эпоху — начиная с «В круге первом» Солженицына. Потом писателей увлекла безумная эстетика того времени — что в крайних формах явилось в «Голубом сале» Сорокина (помните книгу, с которой боролись «нашисты» лет десять назад?). И до сих пор любуются. Недавно только разглядывал обложку одной из новых книг. Какая-то темная арка, кого-то ждет черный «ЗИС», а на заднем плане легендарный дом в Котельниках, над которым еще высятся подъемные краны. Наивно: сталинские высотки строили без кранов. Но какой-нибудь 1949 год никак не желает отпускать писательское воображение.
Я задумался об этом недавно. В один из дней все проигрывал в памяти эпизод из романа Людмилы Улицкой: герой, академик Кукоцкий, придумал, как не ходить на гражданскую казнь «врачей-убийц» и не выступать. Утром перед собранием он аккуратно выпивал бутылку водки. Жена звонила в президиум академии и говорила, что муж опять в запое. А к этим маленьким слабостям у нас всегда относились с пониманием. Академик верно рассчитал, что все это безумие ненадолго, а значит, можно будет вот так, тихой сапой, проползти. Думаю, понятно, когда я это вспоминал — в день голосования Госдумы по «антидетскому» закону.
Думать, что «там собрались одни упыри, поэтому ничего удивительного», — скучно, непродуктивно. А вот когда знаешь нескольких достойных людей, которые, как оказалось, нажали кнопку «за», начинаешь прокручивать, строить версии — вот тут-то есть где разгуляться писательскому воображению!
Например, Валентина Терешкова. Так вышло, что в последние месяцы я часто говорил о ней в интервью (потому что моя недавняя книга называется «Терешкова летит на Марс») и отношусь к ней с большим уважением. А тут, узнав о голосовании, обдумываю: почему; пытаюсь как-то объяснить это для себя. Она ведь, пожалуй, одна из тех немногих, кто ничем не рисковал; ее бы уж точно не тронули. Нобелевский лауреат Жорес Алферов воспользовался тем, что он человек-легенда, а она не воспользовалась. Почему?..
Или вот телефонный разговор журналиста Сергея Пархоменко с депутатом Оксаной Дмитриевой. Тоже интереснейший эстетический материал. Он ее три раза спрашивает, как она будет голосовать, она трижды уклоняется от ответа. Он задает тот же вопрос в четвертый раз. Обстановка накаляется так, что уже ожидаешь реакции радистки Кэт на допросе у Штирлица («Не слышу, громче!»): истеричных криков «Да! Да!», и глухого стука, означающего потерю сознания.
Какие сюжеты пропадают!
Я представляю азарт Василия Аксенова, с каким он выстраивал подобные коллизии в «Московской саге» (был потом и популярный сериал). Там, например, убеленный сединами профессор взбирается на трибуну, чтобы заклеймить все тех же «врачей-убийц», и неожиданно для себя начинает говорить, что это честнейшие люди, с которыми он работал в войну... и не успевает понять, как сам оказывается в кабинете следователя МГБ. Эти тончайшие границы, которые человек переходит незаметно для себя. Вот, например, правоверный депутат-единоросс, который неожиданно для самого себя не нажал кнопку. И вот его уже прессуют — чтобы он подписал бумагу, что кнопку заело, и он сам же не понимает, что происходит.
Да дело даже не в этом голосовании (тема, от которой все уже подустали). Связь эпох не только в этом. Послевоенные годы уже не были временем массовых репрессий. Жизнь большинства людей потихоньку налаживалась. Просто при относительной внешней норме случались какие-то... массовые выпадения в средневековое безумие. Раз — и как будто портал открылся. И никто не понял, что это было.
В 1950 году, на процессе по «Ленинградскому делу», сразу после объявления приговора на подсудимых набросили белые саваны и на руках вынесли из зала, на глазах у онемевшей от изумления публики (сравнить: общая атмосфера на процессе по делу Pussy Riot, со ссылками обвинения на решения Трульского и Лаодикийского соборов VII и IV веков). Или — детально описанное в уже упомянутом романе Людмилы Улицкой: внезапно порожденная «делом врачей-убийц» всеобщая истерия, когда люди боялись ходить к докторам и по Москве поползли средневековые разговоры о том, что в больницах колют трупный яд. Притом это не Сталин с Берией придумали. Это уже ящики Пандоры начали распахиваться сами. «Точечных провалов» в бред, игр со средневековым безумием хватило, чтобы началась цепная реакция, которую уже никто не контролировал. Не «как сейчас», конечно. Но наша идеология уже начинает напоминать взбесившуюся обезьяну, которая стащила у Суркова опасную бритву и начала самостоятельно бегать по улицам.
Механизмы вспышек общественного безумия интересны. (Писатели достают блокноты, простите, айпады.) Поначалу все вроде держится в цивилизованном русле. Потом — бах, и черная дыра, в которую утягивает всю страну. А потом все друг друга удивленно спрашивают: «Что это было?»
Поначалу ничего не предвещает светопреставления. Бездарная панк-группа совершила акт оскорбительного хулиганства, сплясав в церкви. Американские семьи, бравшие российских детей, оказывались без должного контроля, следствием чего стало несколько трагедий, — но дипломаты долго этой проблемой занимались и к соглашениям с США все же пришли. То есть пока мы еще в земном измерении. Следите за движением руки... А теперь — оп! — и на балу сатаны. Вы думаете, шестьдесят лет назад было не так?
В кремлевской поликлинике работала такая врач-кардиолог — Лидия Тимашук. Вопреки расхожему мнению, она не сделала ничего особенно страшного, во всяком случае, ее действия были вполне «в земном измерении» и в рамках служебных инструкций. Тимашук поставила Жданову диагноз «инфаркт»; глава консилиума — академик Виноградов — с этим не согласился; Тимашук настаивала на инфаркте и написала докладную об этом; начальству это не понравилось, и Тимашук понизили в должности. Всё.
В спокойствии прошло три года. Однако когда разверзлась очередная «черная дыра» и началась средневековая охота за врачами, ту докладную из архива подняли на щит, и дама-кардиолог оказалась главной ряженой на балу сатаны. Ее награждали орденом Ленина, газета «Правда» писала: «Ее имя стало символом советского патриотизма... Она помогла сорвать маску с американских наймитов, извергов, использовавших белый халат врача для умерщвления советских людей». Газеты печатали стихи о Тимашук, поступающие со всех концов необъятной советской страны. Коллективные письма школьниц, с восторгом сообщающие героине, что она отныне их кумир... Правда, героиня едва ли успела до конца понять, что вообще происходит, потому что вспышки массового безумия недолги: в январе 1953-го «Правда» сообщила о награждении ее орденом Ленина, а в апреле — напечатала указ о лишении награды. И дальнейшие тридцатилетние попытки врачихи кому-то как-то объяснить, что она не изверг, ни к чему не привели.
Посвященные ей стихи остались жить в веках, потому что воспроизводятся в трех или четырех известных романах о том времени. Русская литература злопамятна. Точнее, жадна: ухватившись за «вкусную» деталь эпохи, уже ни за что не выпустит. Как не выпустит из цепких рук само послевоенное восьмилетие.
Нам наблюдать за эпохой сегодняшней намного комфортнее, чем тем, кто имел дело с поздними сталинскими годами. Тогдашним писателям было крайне трудно (почти невозможно) наблюдать за театром всеобщего безумия, оставаясь в стороне. И письма подписывали, и на собраниях выступали (самая откровенная книга-признание об этом — «Глазами человека моего поколения» Симонова, которую я часто цитирую в колонках, потому что ко дню сегодняшнему в ней всегда найдешь точные слова). Нам же выпало счастье наблюдать этот театр с первого ряда, похрустывая попкорном. А в роли фокус-группы охваченных безумием выступают то судьи, то депутаты, то...
Список ширится. Но до писателей, надеюсь, что не дойдет.
