Мечта
Середина февраля. Офис в центре Москвы. Полдень. Продюсер Александр Роднянский сидит в кресле, практически не поднимая головы от смартфона, лавируя между ответом на мои вопросы и чтением новых восторженных рецензий на фильм и писем с предложением о деловых встречах в Лос-Анджелесе.
— Раньше за «Оскар» в номинации «Лучший фильм на иностранном языке» имели право проголосовать только те, кто посмотрел номинированные фильмы в кинотеатре, причем все пять, — говорит Роднянский. — К примеру, «Оскар» «Москве слезам не верит» был решен всего-то ста тридцатью голосами. А сейчас изменился мир, все члены киноакадемии — а это почти шесть тысяч человек — получают цифровые линки (защищенные ссылки для просмотра фильмов в Интернете. — Н.К.) и отдельно скринеры (DVD. — Н.К.) пяти номинантов. При этом им запрещено посылать уточняющие письма, звонить и спрашивать, получили ли вы фильмы. Так же как запрещено присылать рекламу и даже рецензии. Нам повезло: наш год оказался очень богатым на кинофильмы. Четыре из пяти номинантов гипотетически могут победить. Кроме «Иды» и «Левиафана» это и «Тимбукту», бесконечно тонко попавший в момент, и «Дикие истории» — талантливо сделанные и ни на что не похожие. Четыре из пяти — это много. Это привлекает внимание к самой номинации, которая обычно воспринимается американцами как второстепенная. Более того, в этом году многие говорят, что фильмы в нашей номинации даже сильнее, чем претенденты за звание лучшего фильма.
По его тону можно заключить, что он полон спокойствия накануне самой амбициозной гонки за наградой в своей карьере. Но это только видимость. Более того, чем ближе день X, тем сильнее растет напряжение. Своего пика оно достигнет на закрытом ужине только для своих — в ресторане напротив штаб-квартиры крупнейшего актерского агентства Голливуда CAA (Creative Artists Agency). Среди его клиентов — режиссеры, продюсеры и актеры первой величины. В диапазоне от Джей Джей Абрамса до Джеймса Камерона. От Люпиты Нионго (это она в паре с Колином Фаррелом отдала «Левиафану» «Золотой глобус» в номинации «Лучший фильм на иностранном языке») до Николь Кидман (она вручала «Оскар» в той же категории, но уже «Иде» Павла Павликовского). От Шайа ЛаБафа до Роберта де Ниро. Подобное соседство и манит, и раздражает. Ослепительный мир Голливуда так близко — и по-прежнему так далеко.
Это у себя на родине, 28 сентября 2014 года, в день оглашения решения Российского оскаровского комитета, утвердившего «Левиафан» в качестве претендента от России на премию «Оскар», Андрей Звягинцев скажет по телефону:
— Не было у меня никогда мечт об «Оскаре». Мечта у меня была и остается только одна — воплотить свой замысел в жизнь на экране. Вот что важно. А призы — я никогда этим не грезил. Ей-богу, это не имеет никакого значения.
А накануне церемонии уже ни он, ни остальная команда фильма не в силах скрыть волнения. Возбуждение растет с каждым часом. Вместе с ним растет не столько уверенность, сколько потребность в награде.
День церемонии. Лос-Анджелес. 14.30. Полчаса до начала дефиле звезд по красной ковровой дорожке перед кинотеатром Dolby Theatre, где традиционно проходит премия «Оскар». У входа в отель Beverly Wilshire — того самого, где двадцать пять лет назад Джулия Робертс играла в «Красотку» с Ричардом Гиром, — расположилась обширная делегация фильма «Левиафан». Не хватает только режиссера.
— Андрей? А он всегда опаздывает, — говорит продюсер Александр Роднянский.
— Но всегда успевает, — автоматически реагирую я.
— Ну, в общем, да, — так же, на автопилоте, продолжает Роднянский.
На этих словах выходит Звягинцев. Он спокоен и уверен. Вся делегация, не скрывая радости, погружается в большой автомобиль и со словами: «Мы едем за «Оскаром!» — направляется в сторону Голливудского бульвара.
Шоу на миллиард
Другое дело — десять дней назад. Сидя в своем офисе, Роднянский лучше любого аналитика вскрывает достоинства главного конкурента, словно заговаривая, задабривая противника:
— «Ида», стартовавшая на год раньше нас, в 2013-м, — это необычный взгляд на холокост. Тему, к которой традиционно относятся с повышенным уважением и интересом. Это также первый польскоязычный фильм Павликовского, в рамках которого он от лица поляка говорит скорее о польской, чем немецкой вине. Это всегда приветствуется — подобный исповедальный тон повествования. Сюда же надо добавить очень элегантное стилистическое решение. Фильм превосходно снят — такой черно-белый оммаж, своего рода посвящение великому польскому кино 50–60-х годов. Не зря он также попал в номинацию на «Оскар» за лучшую работу оператора. Павел Павликовский — очень необычный человек для европейской индустрии. Я знаю его больше двадцати лет, и он, как ни смешно это звучит, в начале 90-х был для меня своего рода ролевой моделью. Будучи поляком, он более тридцати лет живет в Англии. Павликовский закончил Оксфорд, говорит на семи европейских языках. Сперва он состоялся на BBC как документалист, где делал чрезвычайно значимые картины, часть из которых была связана с Россией. Потом не менее успешно занялся игровым кино. С одной стороны, он неотъемлемая часть британской кинематографии. С другой — он поляк, а Польша сегодня — важнейший игрок европейской копродукции.
Я спрашиваю, как авторы фильма чувствовали себя на тех эмоциональных американских горках, которые им устроил сезон наград: от побед к поражениям и обратно.
— С наградами Европейской киноакадемии все было понятно заранее, — так же подробно и обстоятельно отвечает Роднянский. — Мы там вообще не участники. У нас сорок с небольшим членов киноакадемии от России, что в сопоставлении с 700 из Франции, 600 из Англии, 450 из Германии и 350 из Польши просто смешно. Тот же Звягинцев получал с «Возвращением» приз за «Открытие года» — им в этом году наградили украинца Мирослава Слабошпицкого за «Племя». Кроме того, мы отдельно получали призы за роли, за работу оператора, но главные — никогда. Так что было сразу понятно, что нам рассчитывать не на что. А с «Золотым глобусом» было ничего не понятно и поэтому очень нервно. Мы шли на него с четким ощущением, что нам вряд ли что-то светит. Так же считало и подавляющее число экспертов. И победа оказалась приятной неожиданностью. Это стало возможным, потому что за «Золотой глобус» голосуют 93 очень насмотренных человека. Журналисты, представляющие издания из разных стран, но живущие в Голливуде. И они в обязательном порядке смотрят все фильмы, представленные на «Глобус», а это порядка трехсот картин. БАФТА — ну, тут обостряло ситуацию то, что мы оба выиграли Лондонский кинофестиваль, только «Ида» годом раньше, в 2013-м. Притом что у нас была невероятная местная пресса, плюс последние несколько недель по очереди стали выступать очень крупные британские актеры и восхищаться фильмом публично. То Колин Ферт скажет, что это один из лучших фильмов десятилетия. То Пол Беттани — что это один из лучших фильмов за 20 лет. То Джон Херт — что это один из пяти лучших фильмов, что он видел в жизни. Но, несмотря на огромное количество подобных сигналов, у меня все равно было ощущение, что нам будет трудно победить в этом месте. Как сказал вышедший за призом Павликовский: «Слушайте, я получал БАФТА как лучший дебютант, потом — за лучший британский фильм года, теперь — за лучший фильм на иностранном языке. Может, оставим эти формальности и сразу вручим мне приз за вклад в кинематограф?» Другими словами, он, безусловно, часть этого социума, который его хорошо знает и явно поддержал после проигрыша на «Золотом глобусе».
Уже в Лос-Анджелесе к европейским призам «Иды» добавится награда Independent Spirit Awards — премии, наоборот, демократичной и весьма раскованной, проходящей под навесом шатров, расставленных вдоль океана. «Левиафан» же удостоился только шутливого сувенира из рук Пола Атанассио (сценариста «Донни Браско») — куска красной ковровой дорожки, который тот вручил Звягинцеву в паре с официальным сертификатом о включении фильма в номинацию на «Оскар» в рамках так называемой Scroll ceremony (от английского «scroll» — «свиток»). Это был своего рода привет из-за океана российскому министру культуры, заявившему в интервью «Известиям», что Звягинцев не любит своих героев, а только призы и красные ковровые дорожки. Одновременно и жест солидарности, и элемент шоу. Оба компонента, в которых премия «Оскар» в мире кино не знает себе равных.
Вообще, стоило «Левиафану» попасть в список номинантов, как закрутилась огромная машина, завертел шестеренками часовой механизм. Торжественные ужины и обеды. Встречи со зрителями и руководителями студий — сначала поменьше, Sony Pictures Classics, взявшейся прокатывать «Левиафан» в США. Потом покрупнее — с боссами всего Sony Pictures Entertainment. Везде свой дресс-код и своя степень свободы. От джинсов и рубашки до смокинга, от такси до лимузина. На следующий день после церемонии все члены съемочной группы поделятся одним общим впечатлением: в зале Dolby Theatre, который внутри выглядит гораздо внушительнее, чем снаружи, чувствуешь себя не участником церемонии, а скорее ее статистом. Приглашенным актером с заранее отведенной ролью. Оно и неудивительно. Стоит сопоставить количество людей, сидящих в зале (чуть больше двух тысяч) и смотрящих «Оскар» по телевизору (миллиард), чтобы понять, для чего и для кого проходит церемония на самом деле. За этими размышлениями стремительно летит время. Очередь доходит до номинации «Лучший фильм на иностранном языке». Неужели все-таки «Левиафан»? Николь Кидман открывает конверт: «Ида» — и нет.
Трудности перевода
С той же точностью и рассудительностью, с какой Роднянский разъяснял достоинства «Иды», он объяснил наперед психологию распределения наград на «Оскаре»:
— Американская аудитория, в отличие от европейской, не втягивается в обсуждение политических моментов. Это очень трудно представить себе в России, но подавляющее число этих людей вообще мало что о ней знают. Они живут в Лос-Анджелесе, городе, в котором 360 дней в году светит солнце, и им происходящее в Миннесоте гораздо важнее событий в Донецке. Посему, когда они видят фильм из России, Польши, Эстонии или Аргентины, они точно думают не о том, что знают об этих странах, а рассматривают кино как универсальное послание. При этом каждый год не похож на другие. Бывает, когда пул фильмов, претендующих на главные награды, невелик. Например, так было в 2011 году, когда «Оскар» выиграла «Месть» Сюзанны Бир. Зато годом ранее победила скромная аргентинская картина «Тайна в его глазах». Кто знал о ней до этого? Да никто. А между тем она опередила и «Пророка» Жака Одиара — эту метафору современной Европы. И абсолютный шедевр, на мой взгляд, — «Белую ленту» Михаэля Ханеке. Все потому, что ту же «Белую ленту» для человека, далекого от европейских и тем более немецких контекстов, понять трудно. А вот «Любовь», за которую Ханеке и получил свой «Оскар», понять легко.
Универсальность послания — то, на что авторы «Левиафана» надеялись даже больше, чем на подавляющее количество положительных рецензий и «Золотой глобус». Тем труднее было смириться с фактом, что «Левиафан» проиграл «Иде» именно в универсальности — в ясности и доступности высказывания.
Очередной сеанс глубинного недопонимания — при взаимной и искренней заинтересованности — состоялся на следующий день после «Оскара», 23 февраля. Александр Роднянский и Андрей Звягинцев приняли приглашение Школы киноискусств имени Роберта Земекиса, открытой при частном Университете Южной Калифорнии. Здесь ведет режиссерский курс Евгений Лазарев — мастер Звягинцева еще по ГИТИСу, который давно живет и работает в Лос-Анджелесе. Он же устроил показ «Левиафана» для студентов и обсуждение с авторами фильма после.
Началось все со стандартных вопросов и ответов, но тут из аудитории прозвучало: «Не могли бы вы объяснить финал? Почему все закончилось так безнадежно?» — и разговор с привычной колеи свернул в привычный же тупик.
Звягинцев пробовал отвечать, его пытались переводить: сначала один переводчик, потом второй, потом сам Роднянский. Но, судя по глазам аудитории, этих слов явно недостаточно. И дело не в трудностях перевода, а в сущности высказывания.
— Мы хотели уйти от жанрового кино, от готовых ответов, так чтобы зритель не знал наперед, что увидит в следующем кадре, — начинал Звягинцев издалека. — Как в свое время поступил Хичкок в «Психо», убив главную героиню в середине фильма. Разве это было возможно? Может быть, у нас получилось жестко, даже жестоко, но я просто старался сделать фильм без готовых ответов.
Сразу после премьеры в Каннах казалось, что у иностранного зрителя «Левиафана» перед русским есть одно существенное преимущество: если для нас происходящее на экране — повседневная жизнь, то для иностранца — выдумка, сказка, притча. Вышло так, да не так. «Левиафан» на Западе загородили ворохом восторженных эпитетов в адрес работы режиссера, оператора, актеров. (Точно так же, как на родине фильм затоптали в бесконечных спорах — пьют так русские люди или нет.) Формально «Левиафан» действительно стал одним из самых успешных русских фильмов за границей, собрав награды на всех возможных континентах. Но это внешне. На самом деле и характер полученных (заслуженных) наград, и сам факт упущенного «Оскара» говорят о том, что фильм в мире так и не поняли. В этом смысле приз за лучший сценарий в Каннах выглядел как капитуляция: да, мы заметили, что фильм неординарный, но не смогли разобраться почему.
Все потому, что история «Левиафана» универсальна только внешне — в самых общих чертах описания конфликта между человеком и государством. Но в глубине — это история частной несправедливости в отношении совершенно штучного героя. Встреча с системой, в которой понятие о «справедливости» в корне расходится с твоим. Точнее, справедливость — с понятиями.
Надежда
На родине «Левиафана» зазор между замыслом автора и его зрителем заметно уже, чем за рубежом. Но есть здесь другое обстоятельство, вносящее искажение в восприятие картины. Подавляющее число откликов — от поверхностных до глубоких, от негативных до положительных — строится на безапелляционной вере в то, что Бог — есть. В то время как в темных, холодных волнах «Левиафана» (в пространстве фильма, а не мировоззрении режиссера) Бога нет. Вместо конструкции «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» — он редуцировался до формулы: «Бог» — это слово». Такое же, как все остальные слова, которые мы наделяем тем или иным смыслом в зависимости от своих личных целей. Бог в «Левиафане» — универсальное оправдание и для палача, и для жертвы. Триеровский «Самый главный босс». Сила заблуждения, которую одни люди используют для манипуляции над другими людьми. Или для объяснения собственного непротивления. В самом фильме есть только вопросы о Боге («а ты веришь в Бога?» «и где же он, твой Бог?») — но ни одного свидетельства о его присутствии.
Тогда — проследовав за логикой фильма — можно уловить его самый страшный смысл. Получается, раз Бога нет, то и неоткуда ждать воздаяния за терпение. А значит, Николай мучается не только беспричинно, но и бессмысленно. Это люди, а не Бог, лишают его всего. И завтра он останется наедине не с Богом, а с самим собой — пока не сгинет безвозвратно. Более того, идея Воли На Все Всевышнего в каком-то смысле делает и само появление «Левиафана», и породившей его действительности — неизбежным. Сама эта коллизия расправы с совершенно случайным человеком, буквально вырванным из толпы по методу случайных чисел — так, как может быть вырван любой из нас, — стала возможной именно благодаря вере, что Бог — есть. В то время как его — нет.
19 февраля. Рейс Москва—Лос-Анджелес. Борт самолета «Владимир Высоцкий». За двадцать минут до взлета неожиданно встречаю Андрея Звягинцева в салоне бизнес-класса. Выслушав мою сбивчивую тираду, он отвечает просто и ясно: «Так если Бога нет, то у зрителя, получается, совсем не останется надежды? По-моему, это неправильно».
23 февраля. Аудитория Киношколы имени Роберта Земекиса. Звягинцев снова спокоен и уверен в себе. Говорит легко, с азартом, в желании донести свою мысль максимально точно, практически переходит на язык жестов:
— Я лишь хочу сказать, что фильм не заканчивается вместе с финальными титрами, а продолжает жить в вас. А надежду надо искать не там (показывает на экран), а здесь (показывает на грудь).
И глядя на глаза аудитории в этот момент, я невольно ловлю себя себя на мысли: все только начинается.
