Было все: и трагизм, и тот самый надрыв, и «наливай», и «я могу порвать на тебе одежду», и как апофеоз — «Отче наш», прочитанный в одной из песен на русском языке, а затем и на иврите. И молитва посреди очень громкого, чисто рокерского концерта смотрелась не кощунственно, а вопиюще по-русски — где, чтобы докричаться до Бога, человек может использовать и слезы, и нецензурную брань. И сам Лепс: всклокоченный, орущий, с ломаными движениями, корчащий нарочито чудовищные рожи, не боящийся и даже, как казалось, радующийся быть некрасивым, почти асексуальным, был притом фантастически энергетичным, рвущим жилы, и когда хватался во время исполнения за горло, то верилось, что не в демонстративной, а в настоящей боли.
Он совмещал в себе несколько ипостасей одновременно. И Чарли Чаплина в своем гротесковом, как будто плохо сидящем и словно мятом черном костюме, где из-под пиджака торчала белая рубашка, а в карманчике красовалась белая же бумажная салфетка, которой Лепс на сцене вытирал сначала туфли, а после шею. И Джона Леннона с его черными кругляшками очочков, добавляющих ранимости и незащищенности перед миром этому — видимо, благодаря хорошему гриму, а может, наоборот, вопреки ему — какому-то вечно будто недобритому, подпухшему лицу. И в этом единстве и борьбе противоположностей Лепс был великолепен, соединяя на сцене клоунаду, трагизм, блеф и искренность, цирк и рок. И он орал о своих чувствах так, что уши отказывались слушать, но душа верила — и в ответ на отдачу зала, которую чувствовал, он кланялся низко, ломаясь пополам и демонстративно болтая башкой, светившей плешью, где-то аж между ног. Но не произносил весь концерт до финала ни слова благодарности залу, чтобы не сбивать атмосферу накала. Хотя благодарить было за что, ибо публика — и против истины не попрешь — встретила Лепса на ура, и бешено аплодировала, и светила телефонами, и орала в ответ почти так же, как их любимец на сцене. И возникало удивление: что делает этот человек на фестивале «Славянский базар»? А не пойти ли ему... на «Нашествие» и не показать ли там класс рокерам, чтоб навсегда забыли, как обижать поп-звезд?
И странными выглядели цветы, которые дарили Лепсу женщины, казались неуместными эти васильки и лилии в его руках — так могли бы смотреться леденец на палочке или сладкая вата в одном натюрморте с бутылкой крепкого портвейна. Хотя Лепс был цветам рад, и его шутка: «Басков мне этого не простит» — сказала о том, что ничто обычное, актерское, ему не чуждо.
Но концерт, хотя и производил впечатление долго кипевшего в душе и наконец-то вырвавшегося наружу неконтролируемого эмоционального варева, в действительности был продуман и просчитан по минутам. Об этом свидетельствовали и тот факт, что Лепс не отвлекался на разговоры с залом, даже на «поздороваться», и высочайший темп исполнения, и кратчайшие редкие минуты, отведенные на «подарить цветы», когда добирать букеты приходилось уже в момент начавшегося вступления следующей песни. И добавляла бонусов выступлению Лепса виртуозная игра молодых, изящных музыкантов, сглаживающих своим внешним видом нарочитую небрежность главного действующего на сцене лица. И Лепс дал возможность им показать себя соло, пока сам отдыхал, и музыканты продемонстрировали практически западный уровень игры, куда входило не только безупречное владение инструментами, но и откровенная демонстрация настоящего, испытываемого от игры кайфа.
И снова Лепс вбрызнул в ситуацию гротеск и иронию, прокомментировав их исполнение ехидным: «Ребята, для всех тех, кто начинает заниматься музыкой, — это как раз что не нужно делать на гитаре. Песня должна быть емкой, быстро-быстро запоминающейся, чтобы народ запел в караоке. Например: «Вот и лето прошло, словно и не бывало...» И в ответ на гогот из зала и бешеные овации: «Что я говорил?.. Спасибо, Софья Михайловна!» И с удивлением осозналось уже после концерта, что не помнится совершенно женских голосов со сцены, хотя за спиной у Лепса красовались две разноплановые по фактуре — пышненькая и худенькая — бэк-вокалистки, «наши Алена и Матрена, вы как Чук и Гек, я понял», как представил их в финале артист.
С залом Лепс держался просто, по-свойски, выражаясь порой на грани неопределенных русских артиклей, которые, впрочем, как бы пунктиром обозначал, но не произносил. Хотя легко позволил их себе перед началом выступления, когда сдобрил несколькими характерными русскими словечками озвученное неудовольствие от того, что его в темноте закулисья сфотографировал аккредитованный на фестивале специально для этой цели фотокорреспондент «МК». И осталось непонятным, что так возмутило артиста, — возможно, оставшийся запечатленным на фотографии телефон в руке Лепса с изображением Путина. Хотя то, что певец — доверенное лицо президента, выбор явно правильный, ибо так горячо принимаемый зрителями артист обязан быть на правильной стороне. И показанный на фестивале концерт это в полной мере доказал.
Когда-то Валерий Леонтьев сказал, что хороша та песня, «на которую у исполнителя стоит». Вот у Лепса явно стояло весь концерт. И надо признать, что у публики тоже. И было не совсем понятно, то ли певец опустил ее до уровня ресторанной, то ли, наоборот, ресторанную подтянул до уровня концертных залов. А быть может, и впрямь сумел соединить воедино душевный надрыв, который принято лечить на Руси стаканом, и настоящую русскую глубину чувств и эмоций, что под силу только большому таланту.
Но не бывает бочки меда без ложки дегтя. За весь концерт Григорий Лепс так ни разу и не показал голосом пиано, хотя как в музыке аккорд нуждается в разрешении, так и любой надрыв, крик — пусть даже не глотки, а души — требует вдруг шепота и даже шелеста, когда и произносятся те самые главные, самые искренние и запоминающиеся навсегда слова. Лепс децибелов не убрал — и, хотя был бешено энергичным, и порвал зал, и был в своем то ли пении, переходящем в крик, то ли в крике, превращенном в пение, и откровенным, и искренним, и сногсшибающе вывернутым наизнанку, ему не хватило проникновенности и теплоты. Как, впрочем, всем страдающим душой русским интеллигентам, надрывно читающим в супермаркетах по ночам Бродского с бутылкой водки и пачкой пельменей в продуктовой корзине. И оттого, послушав их и восхитясь, случайные зрители спешат прочь, в тишину, где самые главные на свете слова говорятся шепотом, трепетно и проникновенно. Но находятся и такие, которые идут за ними по жизни.
И, наверное, именно из таких — самых отзывчивых на чужой надрыв — и состоит публика Григория Лепса, которая обеспечивает ему сегодня и аншлаг, и звездное сценическое признание.
