Россия во мгле почище уэллсовской. Но не об апокалипсисе хочется думать, а об идее.
Откуда ей взяться?
Перечитываю одну из любимых книг — «Французскую революцию» Томаса Карлейля. Да из воздуха, конечно. Из духа. Из вихря народного отчаяния и простора национальных грез.
И уж, во всяком случае, не из кабинетов только, да и философских кабинетов у нас давно нет, погублены или повыветрились.
Оппозиционный глас и свобода въезда и выезда? Все так, грешить не буду. Но тоска безыдейности все равно объемлет душу, и деваться от этой тоски некуда. Даже при выезде. Не говоря уже о въезде.
В Костромской губернии одуванчики необозримым желтым ковром покрывают пахотные земли. Заколоченные избы деревень смотрят на тебя декорациями распада. А над ними цветет солнце, рифмующееся с одуванчиковым полем.
У придорожья внезапно всплывают одиноко стоящие телефоны-автоматы, совершенно абсурдные, дикорастущие здесь, как в снах и картинах сюрреалистов. Выдумать такое нельзя, но увидеть можно и необходимо. Больше всего удивляет, что трубки не вырваны с корнем, как в городах.
Хочется позвонить. Но кому? Ответа все равно не будет. Пустыня внемлет Богу.
Волга тоже пуста, широкий разлив безлюден. Нет барж и теплоходов, нет живой работы главной артерии русского мира. Нет идеи и нет цели. И Волга с Костромой всем телом своим, всем течением хорошо это чувствуют.
А литература нынче чем лучше Волги? Да ничем. Разлив широк, а утесов не видно. История течет, но мы ее не чувствуем. Куда-то подевалась, то ли на дно ушла, то ли на небеса.
Я не цепляюсь за прошлое, я цепляюсь за будущее. Потому и терзаюсь в поисках утраченного. Так хочется напоследок узнать, почувствовать — зачем Россия и что за горизонтом? Для чего-то ведь родились мы, мечтали и страдали, подобно чеховским героям. А нам даже не отвечают: надо, господа, дело делать, надо дело делать!
Потому что в мире безыдейщины нет общего дела. И само понятие «дела» совершенно расплывчато и не определимо в положительном смысле.
Перед сном перечитываешь заветные страницы. Кое-что добираешь из пропущенного. Казалось бы, зачем писать новое? Все давно сказано. Не только в Библии, в Коране, в Бхагавадгите, но и во многих веками сопутствующих текстах. Но писать надо, иначе кто узнает про наше время? Не Атлантида же, в самом деле. Даже не Матера. Уходить под воду рано, надо оставить свидетельства и попытаться разобраться, договориться, понять.
«Многое в складе нашей общественной и народной психологии наводит на печальные размышления. И одним из самых печальных фактов нужно признать равнодушие к идеям и идейному творчеству, идейную отсталость широких слоев русской интеллигенции. В этом обнаруживается вялость и инертность мысли, нелюбовь к мысли, неверие в мысль».
(Н.Бердяев, «Судьба России»)
Ну, школа, конечно. Прежде всего школа. Дети страшно упущены. Потому что семья ограблена или переориентирована государством. Семья и школа — советский слоган, а ведь верно, все зерна тут. Маленькие и дивные зерна постепенно, беспочвенно превращаются в плевела. С детства учатся думать о деньгах и об обмене. Что, собственно, неплохо, если бы господствовала православная или хотя бы протестантская этика. Но совесть и честь, к несчастью, понятия у нас факультативные. Да и церковь (РПЦ) здесь слабая подмога. Сами (верхушка) в прагматическом, по существу светском строительстве, нежели в одухотворительстве.
Порой раздражает заносчивость свободных СМИ. Очень не хочется быть консерватором и «патриотом», но чем лучше якобы либерализм, сочетающий стилистическую расхристанность с политическим апломбом. Но деваться некуда, ругаешь их про себя, как родных, иногда ставишь в угол.
Ничего «она» (Россия) не одурела, как полагал Ю.Ф.Карякин. Это мы (интеллигенция?) как всегда плохо понимаем, что вокруг, и самозабвенно пытаемся научить «ее» жить без дурости. Не понять, а именно научить. Здесь роковая ошибка, которой уже полтора века русской истории, никак не меньше. Одни вехи сменяют другие, пурга метет, бесы вьются, дороги не видно, впереди Путин на оленях Абрамовича.
Конечно, надо думать о создании русского национального государства, а не о возрождении империи. В русскости уже заложен полиэтнический состав. У нас же расцветает тупой национализм, очень опасный, ведущий к внутренним национально-религиозным конфликтам. А он может быть творческим, умным. Но сколько же времени и жертв потребуется, для того чтобы это понять.
В своей среде мы по-настоящему ценим только тех, кто хотя бы неравнодушен к нам самим. Круговая порука эгоизма с примесью профессионального тщеславия. Впрочем, если верить Шопенгауэру, так бывает в любой среде, не только «творческой». Что-то подобное говорила и Ахматова.
Удивительная статья Иннокентия Анненского «Юмор Лермонтова». О комическом в ней ни слова, юмор здесь — миросозерцание, ровное отношение к жизни и смерти: ни сочувствия, ни отрицания. Лермонтов, конечно, не жилец, он посланец. Вот о чем думает и пишет Анненский, не прямо, а исподволь, интонациями, настроением. Его лермонтовский юмор — щепотка горечи, брошенная в равнодушный мир.
Ну что же делать, если сегодня русские евреи часто пишут стихи лучше, чем русские русские!
Спасает музыка. Включаю канал «Культура». Двенадцать этюдов Шопена в исполнении Святослава Рихтера. Форма как бы не существует, она преодолена в смыслах. Конечно, техника априорна, она забыта и осталась где-то у подножия вершины. Сидит пожилой человек с прямой спиной, работают только душа и руки. Статика тела и глубокая мелодия внутренней жизни. А пошляки и снобы все еще твердят, что Шопен старомоден, «романтичен», слишком «мелодичен» и прочее. Не случайно Пастернак именно эти этюды включил в свои стихи.
В литературе тоже важна прямая спина.
Новая книга приятеля. Замысел как у Свифта. Исполнение бойкого советского журналиста. Значит, и замысла нет, одни намерения. Чтобы понять это, приходится прочесть роман до конца.
Почему я так люблю тире? Явно какое-то тайное обозначение безволия, гордыни. Тяга к определенному, к афоризму, к демонстрации безупречности. Не люблю глагола, не хочется жечь сердца людей. Не люблю длительных придаточных, тоже симптом. Внутренний голос говорит: «Не можешь — отойди в сторону со своим тире, не формулируй, не таи, не скрывайся». Ладно, ладно, ты прав, конечно, сто раз прав, дружище, но все-таки отстань от меня, я обожаю свое тире как знак грамматической воли.
Евразийские утопии приемлемы в качестве историософской беллетристики и геополитической тактики. Но если это станет нашей стратегической политикой, Третья мировая война рискует превратиться в Первую расовую, и тогда самостоятельная Россия действительно может перестать существовать.
Бесстыдство на многих этажах жизни. Открываю «Новую газету» за 27 января 2010 года и наталкиваюсь на обсуждение романа А.Потемкина «Кабала» (автор — не только писатель, но и неслабый бизнесмен, проживающий на Рублевке). Между тем известные наши критики, литературоведы видят в Потемкине «удивительную разностороннюю ренессансную личность с изощренной литературной техникой, заставляющую вспомнить не только Гоголя и Достоевского, но и Кафку, и Булгакова, и Набокова». На страницах моей любимой газеты (видимо, в виде проплаченной рекламы) Потемкину воздается должное «как самобытному крупнейшему писателю ХХI века», обладающему «сногсшибательной эрудицией, порой просто ошеломляющей читателя».
Уж не пародия ли это, думаешь ты, переводя дух после подобных ошеломляющих аттестаций (конечно, пародия!). Но нет, похоже, автору отзывы нравятся, все всерьез, все на продажу. И только чувство иронической печали не позволяет назвать имена коллег, сотворивших этот литературный перформанс.
Безыдейщина рождает слова, которые не имеют никакого реального значения.
Но бывает, тихие понурые мысли сменяет улыбка памяти.
Белла Ахмадулина была щедро одарена не только поэтическим даром, но и замечательной непредсказуемостью в бытовом поведении. Точнее, в быт она вносила некую творческую внезапность. Тут можно вспомнить много историй, о которых любят рассказывать близкие друзья поэтессы.
Мне же запомнился случай, может быть, не самый эффектный, но по-своему тоже колоритный.
В Пловдиве в середине семидесятых давался обед в честь делегации наших писателей: Василя Быкова, Даниила Гранина, Константина Ваншенкина и, конечно, Беллы, которую все окружали обожанием. Вел стол партийный вождь округа, говорились проникновенные речи (дружба навеки, братушки, стоит над горою Алеша и т.п.). Рекой текла виноградная ракия. Неподалеку от стола молодой аккордеонист цыганского вида наигрывал мелодии популярных советских песен. Дело достаточно чинно клонилось к десерту. И тут Белла, вдруг выскочив из-за стола, опустилась на одно колено перед опешившим музыкантом и произнесла своим ангельским голосом: «Боже мой, такая маленькая, чудная, щедрая страна Болгария кормит помидорами, фруктами, поит вином такую большую (здесь голос пошел как бы в разрядку, регистром ниже) огромную советскую страну!» Секретарь болгарского обкома слегка остолбенел, но мы быстро обратили эксцентричную ситуацию в наглядный пример «любви, уважения и равноправия старшего брата и младшего сородича».
Плохо без Беллы, скучно.
★★★
Культурная задача для русской интеллигенции — помирить в душе Толстого с Достоевским — не выполнена и по сей день.
На вечере в ЦДЛ, посвященном столетию А.Т.Твардовского, выступал вместе с Ваншенкиным, Евтушенко, Турковым, Друцэ, министром Авдеевым.
Памятника в Москве так и не поставили. Есть Бродский, есть Высоцкий, есть Окуджава. А создатель «Василия Теркина» памятника, видимо, не достоин.
★★★
Даже в спорте царит безыдейщина. Как же болеть за русский футбол, когда в ЦСКА главный — ивуариец Думбия, в «Спартаке» — бразилец Веллитон, в «Зените» — португалец Данни?
А где же наши? Они в «Арсенале» и в «Тоттенхэме» по-родному посредственны.
Подите прочь с вашими заоблачными гонорарами! А мне оставьте копеечное безрыночное прошлое на стареньком стадионе в Петровском парке.
Вот и тянешься в ноябре из дома. Какое же это счастье, Италия! В любое время года — и в снегу, и в цветении, и в книжном (Муратов!), и в реальном освещении (от Триеста до Палермо), сколько тепла и радости я (незаслуженно) получил здесь. Может быть, потому, что итальянцы (и литераторы, и просто обыватели чудных апеннинских провинций) чувствовали во мне влюбленного и не могли не ответить на бескорыстное чувство. Впрочем, не знаю, не ведаю. Грузинам («итальянцам» в СССР) я по гроб жизни обязан и не в силах рассчитаться. С Италией вроде бы «на равных», не только в словах, но и в поступках, но все равно — чувство, что меня одарили, и это счастливое неравноправие навсегда.
Родней Италии нет чужой страны для русского литератора.
В прошлое не проникают. К нему примыкают.
Теоретики постсоветского извода попытались сбросить Маркса с корабля современности, опрометчиво посчитав, будто он основоположник марксизма-ленинизма, а заодно и коммунистической государственной практики («критерия истины»). Лучше бы внимательно почитали Эриха Фромма, замечательно верно писавшего об антропологии Маркса. Мавр не сделал своего дела. И уходить не собирается.
Об авторе: Сидоров Евгений Юрьевич (род. 1938), критик, автор книг и статей о литературе, кино и театре. Министр культуры России
