“Сергей Яковенко? — спросит человек в возрасте.
— Да-да, что-то я припоминаю… Неужели тот самый? Открывал “высокопоставленные” концерты в Колонном зале да во Дворце съездов, не сходил одно время с телеэкрана, пел по радио “Пора в путь-дорогу”, “Лейся, песня, на просторе”… Народный артист, баритон? Он?!”
Ну конечно, где вы такого второго сыщете? Биография удивительная. И не на одних Дворцах съездов замыкается: Светланов, Визбор, Гнесина, Губайдуллина — вот герои судьбы его. Человек-рекорд — какие там книжки Гиннесса, смех! Вон, более 5000 произведений в его репертуаре (песни, моно-оперы, всё, что есть для голоса), память — от бога, помнит жизнь по часам!
Так что давайте по пятьдесят коньячку, усядемся с ним вместе на диванчике (Сергей Борисович на редкость гостеприимен), приласкаем очаровательного мопса, таскающего со стола виноград, и послушаем сказ про семью, про добрые встречи с большими людьми, сделавшими российскую историю XX века…
…Родился в достопамятном 1937-м, в больнице им. Грауэрмана. А были ли в столице другие родильные дома? “А то у кого ни спросишь — одни грауэрмановцы”, — шутит Сергей Борисович. “Родившись, погрузился в беспамятство вплоть до 22 июня 1941-го, но с этого дня мой маленький мозг проснулся”. Отец поставил на стульчик против географической карты, и Сережа следил за тем, как папа отмечал красным карандашом и флажками линию фронта. Потом — эвакуация, переполненная теплушка, панические отбегания подальше от состава, когда в небе слышался самолетный гул…
Как певцом стал? То отдельная история.
— Дома всегда была живая музыка (не как сейчас — “ящик” врубят и сидят): мама пела в провинциальных опереттах, все детство прошло за кулисами. Да и папа пел, хотя работал в ВЦСПС (профсоюзный деятель). Я же мальчонкой в разных конкурсах участвовал, помню, с другом своим, Геной Шипиловым (он нынче — знаменитый хирург, завотделением в ЦКБ), стоим в красных галстуках пред народом и тянем: “…давно мы дома не были, налей, дружок, по чарочке, по нашей фронтовой”. “Чарочке” — это мы-то, сопляки 10-летние! Но никого наш “репертуар” не смущал. Наоборот! А потом мутация голоса произошла — “петушить” стал… Ну и куда идти после школы?
В 1955-м Яковенко поступил (это с “тройкой”-то по русскому в аттестате) на филфак Пединститута им. Ленина. И все вроде здорово пошло: какая компашка подобралась — Юрий Визбор, Юлий Ким, Петр Фоменко… Учись да жизни радуйся. Но вмешался случай. Вот в огромной “ленинской” аудитории идет лекция по устному народному творчеству. Ведет ее профессор Александр Зерчанинов; но помещение не радиофицировано, прослушать песню “для примера” нельзя, и вот Александр Александрович обращается к залу (а сидит человек четыреста): “Ну что это мы о песнях “всухую”? Может, кто споет?”
— Друзья толкают меня, — смеется Яковенко. — “Иди спой чего-нибудь!” — “Да я ж с ума сойду!” — “Пой, тебе говорят! Споешь — бутылку ставим!” Что делать — вышел, затянул на стихи Хомякова “Среди долины ровныя”… Товарищи заулюлюкали. Потом и первый гонорар — бутылку — получил. Но главное случилось после лекции. Смотрю, Сан Саныч Зерчанинов у выхода меня поджидает: “Молодой человек, я уверен, что вы… слегка двери-то перепутали. Вам в консерваторию надо было толкнуться, а вы сюда…” Вот и пошел в Гнесинку на вокальный факультет.
* * *
Интереснейшие встречи подкидывала жизнь — что называется, нарочно не придумаешь. Вот как с Визбором познакомились. Еще в пединституте была стенгазета “Словесник”. Идет Сергей Яковенко по коридору 1 сентября — видит: вокруг огромной “простыни” ажиотаж, девушки столпились, все зачитываются. В чем дело?
— Ну, я встал на цыпочки (ростом-то пользуясь), читаю… А это Юрий Визбор (он на пять лет старше меня, уж заканчивал учебу) был распределен куда-то в Воркуту, и вот “с дороги” прислал стихи.
А память у Яковенко — феноменальная: вот, допустим, читает у них великий философ Лосев античную литературу (на лекцию он приходил с женой-ассистенткой)… А Сергею в то время попались “Труды и дни” Гесиода, и он давай Лосеву по памяти гекзаметрами чесать. Лосев слепой уж был, не видит, спрашивает: “А я знаю Гесиода, что это мне молодой человек книжку читает?” — ассистентка шепчет: “Он не читает, он наизусть…” Лосев: “Да быть этого не может! Первый раз с таким явлением сталкиваюсь!” Так вот “проглотил” Яковенко и стихи Визбора в стенгазете… Проходит лет двадцать.
— Звонит мне композитор Павел Аедоницкий: “Слушай, поедем-ка в Сочи втроем — ты, я и Визбор… Мы тут песню написали “Я вас люблю, столица!”. А жил я в ту пору на проспекте Вернадского, они снизу сигналят, выхожу. Визбор мне руку протягивает: “Юра”. Я ему: “Сережа” — и… начинаю читать:
Крик паровоза ушел в леса,
Поезд продолжил рейс.
Двести четыре стальных колеса
Стукнулись в стыке рельс.
И каждый вагон отрабатывал такт:
Москва—Воркута, Москва—Воркута…
(И так далее, очень долго.)
Значит, Юрина реакция. Он думает: “Тяжелый случай. Не успел познакомиться — уже какие-то стихи читает. И с этим человеком надо жить! Какой-то полуненормальный…” С опаской спрашивает: “Это ваши?” — “Нет, — говорю, — ваши!” — “Не может быть”. Тогда напоминаю ту ситуацию со стенгазетой, оба начинаем хохотать — вот так: запомнил стихи Визбора лучше, чем он сам!
* * *
…Учеба в Гнесинке сложилась нормально, и Яковенко первым из здешних стал лауреатом международного конкурса.
— Помню, как Елена Фабиановна Гнесина (бабуля-то тщеславная) встречала меня на коляске на улице (у нее был перелом шейки бедра)… И потом мне было велено регулярно ее навещать дома, и если по какой-то причине не приходил — раздавался звонок, в трубке звучал ее низкий хрипловатый голос: “Ты почему вчера к старой перечнице не пришел?!”
Авторитет ее был фантастическим. Она, к примеру, не прерывала переписки с запрещенным в то время “белоэмигрантом” Рахманиновым, или в самый разгар Сталинградской битвы, добилась того, что в Москве на Воровского был заложен первый камень здания института, а в 1944-м “вторая консерватория” уже открылась! Кто, как не Сталин, лично мог все это разрешать?
— А при мне строился Гнесинский концертный зал, — рассказывает Сергей Борисович. — И вот приходит к ней прораб, охает-ахает: цемент не привезли. Она: “Да не волнуйтесь”. Снимает трубку: “Попросите, пожалуйста, Климента Ефремовича…” Референт: “Кто это?” “Скажите — его старая приятельница Гнесина”. И вот председатель Президиума Верховного Совета Ворошилов, фактически президент страны, сам берет трубку. Гнесина: “Климент Ефремович, мы с вами не мальчик и девочка, нам ждать некогда, я хочу еще успеть с вами погулять на открытии зала!” Через час прибегает прораб — всю стройку цементом завалили: “Ворошилов распорядился”. И вскоре на открытии он лично вкатил в зал ее коляску…
* * *
…В потрясающей семье Сергея Борисовича — как, впрочем, и во всей судьбе его — масса неожиданностей. Вот как, например, он познакомился с женою своей, Татьяной.
— Когда только пришел в Гнесинку, то с первого взгляда влюбился в красавицу студентку фортепианного факультета; но мне казалось, что раз она такая неотразимая, то непременно избалованная, окруженная массой поклонников.
— И не решились подойти?
— Нет, я вообще плохо знакомлюсь. И только когда стал лауреатом конкурса и ставки мои в институте поднялись, немного осмелел. К Тане зашел мой товарищ с нотами и сказал: “Не хочешь аккомпанировать нашему лауреату?”. С этого все и началось. Мы поняли, что должны быть вместе. Но у Тани был пятилетний сын Николай. Она и говорит: “Все зависит от того, как тебя Коля примет”.
— Принял?
— И очень хорошо, на второй же день стал звать папой. А потом и дочка Мария родилась. С нею тоже интересно вышло. Поначалу она была художником-модельером, сама конструировала одежду, сама ее показывала как модель, ее распределяли и к Юдашкину, и к Зайцеву, все вроде было хорошо, но… не нравилась ей эта профессия. А тут вышло так, что академия МВД впервые набирала женскую группу — туда и пошла. Представляете? В творческой семье дочь — подполковник милиции, юрист! Сейчас уж защитилась, преподает. Нашла себя. При этом — очень музыкальная, на вечерах в академии сама играет и поет, в общем, лучший певец среди милиционеров и лучший милиционер среди певцов.
* * *
...Но вернемся к биографии мастера. Еще будучи студентом, Яковенко стал солистом Центрального телевидения и Всесоюзного радио.
— Я был таким “плакатным певцом”, открывал всякие съезды: “Мы на стройку идем и на вахту встаем,/И находимся в звездном полете,/Это мы коммунизм на земле создаем,/Значит, мы на партийной работе!” Но меня все это тяготило. Вот отгавкаю на съезде — и скорее к своей любимой камерной классике: мы в ту пору с замечательной пианисткой Марией Гринберг сделали шесть изумительных программ.
В 60-е народ весьма четко позиционировал: если лирика — это Лещенко и Хиль, если официоз — так Яковенко. На радио все, с одной стороны, было в порядке: “первый баритон”, конкуренции — ноль, зарплата наиприличнейшая, даже от ведущей ставки в Театре Станиславского и Немировича-Данченко отказался (ему там 300 руб. предложили — фи, подумаешь, ставка директора завода!). Популярность — выше крыши, все пальцем тыкали: “О, Яковенко идет!” Всего две программы по телику было, так он то по одной мелькает, то по другой. А душа не лежала…
— И вот прихожу как-то к Марии Израилевне Гринберг, а она глядит на меня эдак грустно-грустно и говорит по-матерински жалостливо: “Бедный вы, бедный, как же тяжело вам кусок хлеба достается!” — “А что такое?” — “Да вот зять футбол смотрел, телевизор забыл выключить, подхожу — и какую ж вы мерзость там пели с оркестром Силантьева!..” Если бы она на меня накричала, сказала, что “это пошлость, беспринципность”, “да как вы можете”, я бы защищался: “Мне семью надо кормить, квартиру строить”. А тут она совсем обезоружила этой жалостью. И все — в этот же день подал заявление об уходе.
…Да и в самом силантьевском оркестре уж дразнили — Яковенко заходит, а музыканты делают глубокомысленные лица и напевают: “Я думаю о Ленине, как он когда-то думал обо мне”. Его уж на радио к званию заслуженного готовили, но как ушел — моментально из всех эфиров сняли: “Раз не патриот, нигде его показывать не будем!” За год от былой популярности и следа не осталось.
— Где-то в 80-х случай был. Сажусь в такси — шофер все оглядывается: “Никак Сергей Яковенко?” — “Он самый”. — “Ну надо же, а мы думали, что вы умерли! Так резко пропали — уж десять лет вас не видим! А то ведь раньше как… Сядем с женою у телевизора, объявляют: “Поет Сергей Яковенко!” Жена меня толкает в бок: “Вот давай спорить, что сейчас обязательно какое-нибудь говно споет!” Простой народ быстро все понял…
* * *
…Курьезный эпизод вышел во время дагестанских гастролей Сергея Яковенко. Несколько дней все тамошние СМИ нагнетали ажиотаж: “По дороге в Баку наш дорогой Леонид Ильич Брежнев посетит Махачкалу, республика в радостном ожидании, народ встречает любимого вождя новыми достижениями”. Махачкалинское телевидение начало прямую трансляцию. Подходит правительственный поезд, оператор берет крупным планом дверь вагона. Напротив в тревожном ожидании — члены бюро Дагестанского обкома КПСС во главе с Умахановым…
— Пауза затягивается, несколько минут — томительное ожидание. Наконец на платформу выходит сонный, как будто не совсем понимающий, где он и зачем он, Леонид Ильич, одетый в светлый домашний костюм типа пижамы.
Оглядевшись по сторонам, замечает делегацию и приступает к привычному ритуалу: смачно лобызается с каждым по очереди. Мы стоим смотрим, что будет дальше.
Отцеловавшись, вождь снова стал смотреть по сторонам, не совсем ориентируясь в пространстве. По-видимому, чтобы выиграть время, он задает нейтральный вопрос: “Ну как поживаете?” Сильный микрофон- “журавль” доносит до страждущих телезрителей каждое слово. Но умному и дошлому Умаханову этой скромной реплики вполне достаточно: он торжественно, с пафосом приветствует Леонида Ильича, кратко информирует о достижениях республики, о всеобщем подъеме и ликовании!
Но снова затягивается пауза, текст референты не подготовили, а импровизировать дорогому гостю как-то непривычно.
И микрофон транслирует уже однажды сказанное: “Ну и как поживаете?!” Кого-то уже пробирает истерика, но Умаханову не до смеха: он, большой умница, находится — и вот уже Леонида Ильича окружают юные красавицы с огромными букетами цветов. Тот их всех, само собой разумеется, расцеловал и оживленно произнес, обращаясь к Умаханову третью и последнюю в течение исторической встречи фразу: “Слушай, какие у тебя девочки! Где ты их взял?”
Тут уж и непотопляемый Умаханов на мгновение растерялся. Это ж не интимный разговор — телевидение транслирует! “Дорогой Леонид Ильич, наша республика дружная, многонациональная, и каждый народ послал на встречу с вами свою первую красавицу!” Тут Брежнев, удовлетворенный ответом и визитом в целом, счел программу завершенной и, обстоятельно проведя процедуру прощального целования с членами бюро обкома, отбыл в Баку.
* * *
Встречи с Гринберг, а потом и с легендарным дирижером Светлановым изменили всю жизнь Сергея Борисовича. Светланов — этот крутой и трудный для всех мастодонт — за всю жизнь ни одного замечания ему не сделал.
— Домой к нему прихожу, а он уж два часа мучает Маквалу Касрашвили, Алексея Масленникова, замечания, замечания… Наконец, его концертмейстер Лия Могилевская не выдерживает напряжения: “Женечка, что-то ты сегодня развоевался, всех замучил! А я уже опаздываю на репетицию!” А он отвечает: “Ну что ж, Сереженьке я сам саккомпанирую”. И голос такой был — на всю жизнь запомнил. Его ж каким-то японским зондом обследовали, что-то там повредили, потом стали латать — гортань чуть подтянутая, картавить стал. Друзья говорят: “Жень, ты чего картавишь?” — “Точно не знаю, но, думаю, во время одной из многочисленных операций мне по ошибке язык к жопе пришили”.
…И вот Могилевская ушла, Светланов садится за рояль, играет часть из “Колоколов” Рахманинова “Похоронный слышен звон…”, Яковенко поет. Потом Евгений Федорович этот клавир убирает, ставит второй — рахманиновскую “Весну”. Яковенко в недоумении: прежних солистов маэстро на каждой ноте тормозил, а тут — ничего… “Вот сейчас выгонит взашей!” Но вдруг Светланов встает, обнимает: “Спасибо. Впервые в жизни мои внутренние музыкантские слышания сублимировались в реальное звучание певца”. И с тех пор пошло со Светлановым все как по маслу…
* * *
Вышло так, что Сергей Яковенко быстро сознался себе в “певческой ненормальности”: обычно солисты за шлягерами гоняются, один и тот же накатанный репертуар поют, а его вдруг на “модернистов” потянуло — Шнитке, Денисов, Губайдуллина, Сильвестров… А исполнять-то их в ту пору было совсем небезопасно.
— Я многим рисковал, когда исполнял Губайдуллину, на амбразуру шел. София была нищей, выходила на сцену в латаной беленькой кофточке и в лоснящихся брючках, ничего вообще у нее не было… Но она не шла на компромиссы в творчестве. За что была мне близка и дорога.
…Губайдуллину не исполняли по многу лет. Просто снимали афишу в последний момент — и все. Был такой парторг ЦК при Союзе композиторов — тихий человек, подойдет, бывало, нежно: “Можно ноточками поинтересоваться?” Его-то, конечно, только тексты волновали “в связи с возникновением неконтролируемых ассоциаций”. А там — Хайям (это кантата Губайдуллиной “Рубайят”)! И вдруг такая строка: “О судьба, ты насилье во всем утверждаешь сама, беспределен твой гнет, как тебя поразившая тьма, благо подлым даришь ты, а горе — сердцам благородным, или ты не способна к добру, иль сошла ты с ума…”
— Парторг говорит: “Сергей Борисович, а на кого вы здесь намекаете?” Отвечаю: “Во-первых, не я, а Хайям, но думаю, что намекал он на баев, которые феллахам воду не давали, перекрывали арыки…” Он так внимательно посмотрел: “Н-да, долго вы звания не получите… Вы надо мною издеваетесь, за идиота держите? А у меня своя миссия, и я не позволю, чтобы это звучало со сцены”. Так десять лет мое звание ходило по инстанциям — не подписывали. Потом мне сказали: “Это ж сколько липких бумажек пришлось вынуть, прежде чем вы пошли дальше!” Вот так всю жизнь и был белой вороной — то с доходного радио ушел, то к “модернистам” подался…
* * *
Нынешняя миссия Сергея Борисовича — забота о прекрасном Детском театре им. Натальи Сац (отвечает за вокальное состояние певцов)…
— Наталья Ильинична — личность легендарная во всех смыслах. Такая неистовая! Либо в тюрьме сидела, либо театры создавала. Даже Фурцева о ней так отзывалась: “О-о, это страшная женщина! Она не выходит из приемной — думала ей раскладушку поставить. Сидит дни и ночи, берет меня за горло и трясет: то здание ей подавай, то разреши бухгалтерию в театре организовать, чтоб солистов брать штатных…” Она так и жила.
И сегодня театр существует благодаря стараниям тонкого и нравственного человека удивительной судьбы — Виктора Проворова. Тридцатилетний инженер-металлург Виктор Проворов, встретив великую созидательницу Наталью Ильиничну Сац, стал ее верным соратником в строительстве театра и ближайшим другом. После кончины Натальи Сац доброхоты советовали: “Виктор, ты же красавец, русский богатырь, жениться тебе надо!” А он отвечал: “Я не изменю памяти Натальи Ильиничны и ее делу”.
— Вот эта преданность и движет сегодня театром, который занимается воспитанием музыкально-сценической культуры в противовес всей этой развращающей попсе. Ведь поп-культура связана с наркотой. И у меня много друзей из директоров школ, которые жалуются, что самая страшная беда — это дискотеки: шприцы в туалетах, наряд милиции обязательно, битые стекла, перевернутые машины, поножовщина — все заложено в самой этой музыке. А вот воспитанием истинной культуры как раз и занимается Театр Натальи Сац. Несем слабыми силами очистительную миссию. Ведь за нами — великие традиции настоящего искусства!
