— Сначала о насущном — как дела у Владимира?
— Я не знаю точно, где именно он содержится под стражей. Но думаю, он в порядке. Он арестован — он сам этого хотел. Сейчас я в Берлине и собираюсь к нему в Лондон. Насколько я знаю, результатов суда пока нет. Следующее слушание состоится 16 октября.
— Как давно вы знаете Владимира?
— Я познакомился с ним в 2005 году, семь лет назад. Дело в том, что мы вместе учились в Академии изящных искусств в Познани. Только он был на первом курсе, а я уже на последнем, я старше него. Именно там и тогда началась наша дружба.
— Концепция «Желтизны» была создана вами вместе, или это идея Владимира?
— Это наша общая идея. В 2010 году мы вместе работали в Каире и жили в одной квартире почти полтора года. Полгода разрабатывали манифест «Желтизны». Владимир тогда работал дизайнером, а я — креативным редактором в издании «Live estate magazine». На эти деньги мы могли выживать в Каире. И у нас было время и возможность работать над манифестом и концепцией «Желтизны».
— Как вы пришли к этой идее и что вы в нее вкладываете?
— «Желтизна» — это не социально-материальная реальность, это не искусство, а что-то от него отличное. К искусству у человека есть, можно сказать, генетическая предрасположенность, оно окружает его с детства. «Желтизны» раньше не было, она существует всего около двух лет. «Желтизна» — нечто совершенно новое, что люди еще не готовы принять. Именно поэтому люди возмущены тем, что сделал Владимир. Акция Владимира в Tate Modern этому способствовала — сейчас о нас говорят и пишут во всем мире, читают нас в блогах. Может, они пока даже не понимают, о чем пишут, но они пытаются понять — и это хорошо.
— И что же предлагает «Желтизна» вместо искусства?
— Искусство — это система. Это система мысли, образа жизни. Методы искусства вообще, символы создают лишь иллюзию свободы. «Желтизна» же как раз и дает людям свободу самовыражения. Это радикальная смена ощущений. Миллионы художников могут смотреть, допустим, на стул, и каждый что-то свое о нем скажет, и он будет выражать для разных людей разное. «Желтизна» подразумевает, что этот стул или любой другой объект, который может быть выставлен, всегда имеет только одно значение: желтый. Мы предлагаем взглянуть по-новому на произведения искусства — они все желтые. Желтый — это цвет подсолнухов, цвет яичного желтка. Помню, когда мы разговаривали с Владимиром в Каире два года назад, он сказал, что каждое произведение искусства излучает желтый цвет — с физической точки зрения. Я не знаю, как это получается, но это получается. И это просто нужно принять, как математическую аксиому, не требующую доказательства.
— Собираетесь ли вы сделать что-то радикальное, как Владимир? Или боитесь пострадать, как он?
— Нет, сейчас в этом нет необходимости. У нас нет стратегии приходить в музеи и подписывать все картины. Я думаю, он это сделал, чтобы показать, что у нас есть сила и возможность влиять на культурный контекст. Мы не считаем, что это криминал.
Насколько я понимаю, когда он пришел в «Tate modern», он еще не знал, какую именно картину будет подписывать. Это мог быть и Пикассо, и Поллок. Но он в итоге остановился на Ротко — видимо, что-то почувствовал в этой картине. К тому же Ротко — великий художник, он нравится нам обоим. И картина эта потрясающая. Но сейчас, благодаря тому, что на ней появилась подпись Владимира, она стала еще возвышеннее, благороднее. Она приобрела большее значение.
— Пишут, что ему не на что жить в Лондоне, что ему не на что нанять адвоката, что он вообще бездомный. Правда ли это?
— Да, это абсолютная правда. Сначала мы оба приехали в Лондон и работали там на стройке, уборщиками. Что хорошо в Лондоне, так это то, что там можно есть прямо из помойки. Мусорные контейнеры у супермаркетов каждый вечер пополняются продуктами, у которых только истек срок годности, но они пригодны к употреблению. А я приехал в Берлин к друзьям-художникам, потому что у нас были идеи насчет некоторых проектов. И я хотел остаться, но теперь выезжаю в Лондон. Денег нет, но друзья купили мне билет.
Да уж, болезненные симптомы демонстрирует общество, если в нем проявляются некие псевдокультурные идеи, которые даже ее авторы не могут внятно объяснить. А если завтра всякий решит, что он творец, и начнет метить все подряд красным или фиолетовым?.. Случай в Tate Modern говорит о том, что любой может назваться художником или идеологом современного искусства. Для этого достаточно шокирующей акции или скульптуры из мусора. При отсутствии внятных критериев и оценок искусством считается то, что таковым назвала и с чем согласилась узкая кучка специалистов, арт-критиков. Отсюда и возникают такие Уманцы.
