Мы с вами допущены в святая святых рождения романа и можем позволить себе свободно прогуляться по его сюжету, выдергивая эпизоды и сценки по собственной прихоти: в многоголосом хоре действующих лиц выбираем двух солистов - автора "Рязанской срамницы" и его молодую возлюбленную. Как признается Александр Сенкевич: "Массовая бедность создала этот психологически новый, но по образу жизни старый, как мир, тип молодой женщины". Маша принадлежала к поколению тех молодых русских женщин, что выросли при новом режиме, и чья жизнь, подчиненная рабскому услужению боссу, протекала в замкнутом пространстве. Опрокинутые и дефлорированные на офисных столах, прижатые на сиденьях шестисотых "Мерседесов", эти девочки, ослепленные богатством нуворишей, страдали клаустрофобией. Вот почему выезд за границу был для них иллюзорным утешением и робкой надеждой на то, что из золотой клетки иногда можно и вырваться. Автор "Рязанской срамницы" приметил конопатую Машу в Париже, на приеме в российском представительстве ЮНЕСКО на рю де Прони, где его чествовали как состоявшегося и состоятельного писателя. А он к тому времени нуждался в красивой женщине, лет на сорок моложе. Так слегка подгнивший дом требует подпорок и прячет свое нутро за подновленным фасадом. Наивная самовлюбленность Маши, ее нелепые требования и поучения, исповедальные выворачивания себя наизнанку были ему внове и вполне соответствовали ее роли в задуманной мужской игре. Ее появление в его судьбе было не случайно: писатель словно ждал такую женщину. Маша умела постоять и за себя, и за людей. Автор "Рязанской срамницы" не всегда одобрял эскапады конопатой Маши, но она была ему желанна и любопытна. К тому же, в отличие от его предыдущих подруг, она была способна дать ему в случае чего практически дельный совет. Красавица, разумеется, не соблюдала приличия, как и не выбирала для своих высказываний парламентских выражений, однако при этом умудрялась сохранить трезвый и практический взгляд на происходящие события и их участников. Состоятельный автор порой терялся, услышав реплики дерзкой собеседницы, не знал, что возразить, но не мог не восхититься ее самобытным умом и острой наблюдательностью. К тому же она была прелестницей, сладострастницей и действительно бесшабашной девицей. Его собственные выспренние и складные речи не шли ни в какое сравнение с ее импровизацией. В писательском славословии не было очарования, того, что евреи называют цимесом, индусы - ароматом, а русские - изюминкой. Остается гадать, была ли конопатая Маша последней любовью нашего героя или нет. Он определенно был привязан к ней, и не как козел к забору, а как шмель к истекающему нектаром цветку. Именно с Машей он впервые в жизни познал вневременное блаженство. Пообщавшись с ней месяца два, он вслед за Мухаммедом мог сказать: "Больше всего я ценю три вещи: женщин, благовония и молитву". Под молитвой он подразумевал трепетные мелодичные или резкие звуки, которые непроизвольно вырывались из его или ее горла. Эти спонтанно возникающие в любовных забавах священные мантры взламывали рутину жизни и препятствовали тошнотворному привыканию друг к другу. В любовных играх Маша предоставляла ему общую канву, которая ни в коей мере не стесняла его воображения, позволяла ткать диковинные узоры необузданной страсти. Он разучивал партитуру ее тела, нежно и деликатно касаясь клавиатуры ее шеи, плеч, спины, запястий, грудей, живота, бедер, коленей, подмышек, ступней ног, щиколоток, ягодиц и междуножья. Под призывными взглядами Маши чувственный автор слабел от нежности к ней. Его временному несовершенству приходил конец, как только он вбирал в себя ее тело, насыщаясь им до головокружения. И несокрушимая сила возвращалась к нему вновь. Он ловил отблески истины в изгибах ее тела, в слиянии грубой похоти и нежной, ранимой чувственности, балагурства и тоски по несбывшемуся. Конопатая Маша для автора "Рязанской срамницы" олицетворяла первозданный животворящий хаос. Знал бы знаменитый писатель, как цинично умела притворяться его новая подруга, какой отменный цемент острых ощущений она использовала в сексе, чтобы скрепить и упрочить отношения с нужными ей любовниками. Впадала в настоящую эйфорию и бесстыдство, испытывала чувство взлета и воодушевления. При виде остолбеневших мужиков, которые теряя разум и осторожность, пожирали ее глазами, она, как сама про себя говорила, оттягивалась. Совсем молоденькой Маша как-то отдалась бывшему комсомольскому вождю, ныне одному из заправил российского шоу-бизнеса, животастому пожилому человеку. В этом не было ничего удивительного. Юным девушкам нравятся люди самостоятельные и известные. С их помощью они пытаются создать себе спокойную, безбедную и яркую жизнь, понимая, что одному человеку, да еще женатому, не под силу удовлетворить их причудливые фантазии и растущие с каждым днем потребности. Потому-то Маша и выпрыгнула из постели пузатого любовника и месяца два оттягивалась в роли консуматорши в московских казино - сначала в "Golden Palace", а затем в "Метелице" - и заодно совершенствовалась в древнейшей женской профессии. - Я и не знала прежде, какая таится необыкновенная сила у нас между ног! - подытожила однажды она свой веселый опыт. Популярность ее росла, рос и круг постоянных любовников. От желающих ее "снять" не было отбоя. Так она промышляла своим телом месяца два, пока в одной из оргий ошизевшие от наркотиков мутные недоумки не распороли ее подруге брюшину, а ей пытались вырезать на ягодице сердце, пронзенное стрелой. Маша чудом увернулась от лезвия и нагишом сиганула из окна второго этажа в сугроб. После этого случая она слегка охладила свой неудержимый пыл любить многих сразу. Тут-то в ее жизни и появился спортсмен, дважды чемпион страны то ли в велосипедных гонках, то ли в беге на длинные дистанции. Казалось, наконец-то она полюбила. Но однажды он переспал с ее ближайшей подругой, которую она пригласила в сауну для его приятеля. Маше нравилось трахаться наперегонки, она возбуждалась, когда видела боковым зрением восставшие алеющие соски соперницы... Конопатая Маша, имитируя оргазм, научилась переводить фальшивое тихое постанывание в оглушительное крещендо. И этот театрализованный вопль удовлетворенной плоти, этот звуковой ужас всякий раз пробирал мужиков до костей, до обморочной испарины на лбу, словно с нее живой на их глазах сдирали кожу. Изощряясь во всех уловках соблазна, она не забывала в то же время и о лукаво-смущенном взгляде из-под опущенных ресниц. Однако она же презрительно поджала твердые губки, когда ее спортсмен, размаянный ночной битвой, ближе к утру пошел напролом и соврал, что жить без нее просто не может. - Пойми, мой дорогой, - тотчас отреагировала она, - я дала слово до тридцати лет не выходить замуж. Прекрасно представляю, что ждет меня в замужестве. Рожать, сидеть дома и в конце концов потерять собственное лицо. О своей красоте я уж и не говорю. И она мягким кошачьим движением потянулась к нему всем телом - на него пахнуло жасмином. Понятно, что спортсмен впал в столбняк и на какое-то время потерял бдительность. Конопатая Маша терпеть не могла, когда ее поглаживали ладонью по лицу, целовали в губы, касались пальцами ее длинных ресничек. Она инстинктивно боялась чьей-то нежностью к ней спугнуть свое одиночество, которое ощущала после очередных траханий за деньги и от которого невыразимо страдала. Но зеленая долларовая пыль брызнула ей в глаза, и она на какое-то время ослепла. Для автора "Рязанской срамницы" Маша явилась настоящим кладезем искрометных выражений и идиотских высказываний, вроде сногсшибательной фразы "Надо же - свет дали, а я и не заметила!" А было так. Они млели в ресторане гостиницы "Yak & Yety" ("Бык и снежный человек") в Катманду. И тут вдруг почему-то вырубили свет. Он осклабился: "Пробки повылетали. Это постояльцы сокрушают кровати, предаются любви". Они мгновенно воспользовались темнотой. Чувственник, расстегнув что нужно, посадил конопатую Машу на свой жезл жизни - так, кажется, называется мужское достоинство в сказках "Тысячи и одной ночи". Маша вошла в раж так, что колючие молнии разодрали ее ложе сна. И она, ослепнув от страсти, продолжала гарцевать на нем при зажегшемся свете. Автор "Рязанской срамницы", оторопев и сконфузившись, прошептал ей в ухо сущую глупость: "Остановись, ведь на нас люди смотрят!" В ответ на эту банальность она и произнесла без особой живости, меланхолично: "Надо же - свет дали, а я и не заметила!" Эти сакраментальные слова он цитировал в дальнейшем с благодатным волнением в голосе, когда хотел доказать доходчивым примером, что не только восточные, но и русские женщины способны достичь полной отрешенности и духовно-телесной свободы, того, что у японцев известно под понятием сатори, а у индусов - самадхи. По приезде в Катманду они отдавались друг другу со всем пылом страсти. По их движущимся спинам, бокам и ягодицам стекал обильный пот - пожалуй, единственная видимая издержка сексуального трудолюбия и обоюдной договоренности как можно дольше не прерывать эту мелодию наслаждений, это ликование разбуженного желанием тела. Всякий раз, как только над Катманду всходило солнце, а это ровно в 6.30, она поднималась на крышу отеля и подставляла рельефный сладострастный рот солнечным лучам, всасывала в себя утреннюю прану, что, как она полагала, основательно укрепляет детородные органы и желудочно-кишечный тракт. Спустя минут десять после этой живительной процедуры она опять забиралась к нему, уже проснувшемуся, под одеяло, размаянная и ненасытная.
