“Ведущая дневного ток-шоу одного из российских каналов срочно госпитализирована с диагнозом...” Проклятые буквы медленно выползали на монитор, но я уже совершенно точно знала — это про маму. Неужели и до нас добралась эта проклятая напасть — сибирская или какая-то другая там язва? Но почему, почему она свалилась именно на мою маму?! Здесь, наверное, нужно объясниться: я живу и учусь в Соединенном Королевстве. В Лондоне все эти бесконечные террористические отравления — тема №1. Ни о чем другом говорить, писать и уж тем более таким вот образом сообщать на новостной ленте в Сети просто не стали бы. На днях мне исполнилось 20 лет. Меня зовут Анастасия Некрасова. Не ройтесь в памяти — у нас с мамой разные фамилии. Пока же, затаив дыхание, прилипаю к экрану монитора. Нет, не язва. Но в то, что дальше, верится еще меньше. “Как сообщает радиостанция “Эхо Москвы”, Марина Юденич госпитализирована с диагнозом инсульт, что стало следствием травли, которой подвергалась...” Я не верю. Нет, это уж точно не про мою маму! Потому что одной из главных способностей моей мамы всегда было УМЕНИЕ ДЕРЖАТЬ УДАР.
...Я очень хорошо помню день, а вернее, ночь — хотя было мне в ту пору одиннадцать лет, — мы уходили от отца.
Опущу подробности. Скажу только, когда мы вышли на улицу, шел дождь и метро было уже закрыто. По-моему, я захныкала. А мама сказала:
— Вообще-то тебе повезло. Во-первых, мы поедем на такси, а ты это любишь. Во-вторых, завтра ты не пойдешь в школу — не зверь же я, в конце концов. В-третьих, я завтра тоже не пойду на работу. И значит, все мы — ты, бабушка и я — можем спокойно спать до обеда.
Все так и случилось.
На такси мы успешно доехали до бабушки на “Добрынинскую” и отлично выспались в ее крохотной комнатушке. Там, в обычной московской коммуналке, и поселились.
Отец и другая бабушка остались в огромной “генеральской” квартире на Мясницкой, всегда немного тесной и душной из-за обилия ковров, массивной мебели, хрусталя и прочих “радостей жизни”.
— Судиться? — мама только посмотрела на бабушку, которая как-то завела разговор о решении квартирного вопроса.
Больше вопросов бабушка не задавала.
В коммуналке на “Добрынинской” мы прожили до 1998 года. Только тогда были куплены наконец квартира для бабушки и дом — для нас с мамой.
Правда, был небольшой перерыв — с 1994 по 1996 г. — госдача в поселке Успенское. Но это совершенно отдельная история.
До нее было много всякого.
Мама круто меняла жизнь: свою и нашу с бабушкой. С головой уходила в журналистику — и тогда по утрам, ровно в шесть часов, меня будил ее голос, вернее, сначала — голос Игоря Талькова, с которым мама была в приятельских отношениях, он и напел известный тогда джингл “В эфире молодежный канал... канал... канал...” А потом подхватывала мама: “Ну а в студии молодежного канала Маша Некрасова. Доброе утро!”
Так продолжалось три года. В четыре утра за мамой приходила машина, и еще целых два часа я сладко досыпала в ожидании хрипловатого тальковского: “В эфире...”
Иногда случалось выспаться основательно, но особой радости это не доставляло — такими ночами молилась и пила лекарства бабушка: у мамы появилось новое хобби — командировки в “горячие точки”. Сначала Таджикистан, потом — до бесконечности Чечня.
Не скажу, что в ту пору я полностью отдавала себе отчет в том, что может произойти с мамой в каждую минуту.
А маму можно было теперь не только слышать, но и видеть, ее материалы замелькали по телевизору. Мне нравилось.
Однажды, по-моему, это было, когда в Таджикистане шли президентские выборы, мама работала в штабе одного из кандидатов, и мы ожидали ее возвращения в какое-то определенное время. Вернулась она намного позже.
— Задержали рейс? — полюбопытствовала я.
— Да нет, нас собирались брать в аэропорту, пришлось уходить вертолетом в Хорог, а оттуда уже в Киргизию.
Ничего толком я не поняла. Где это, кстати, Хорог?
Училась я в московской школе-интернате для детей с плохой осанкой — у меня был сколиоз. Мамино наследство. В юности она всерьез занималась конкуром, упала с лошади, сломала позвоночник, год пролежала в гипсовой кроватке. Ей говорили: никаких нагрузок — она сбежала на БАМ и три года колесила по Забайкалью корреспондентом районной газеты. Ей говорили: никаких детей — при беременности скелет деформируется, вы можете остаться неподвижной калекой, — она, как вы понимаете, пренебрегла и этим. Зато моим сколиозом они с бабушкой занимались предметно.
Однажды, в классе шестом этой самой “сколиозной” школы, классная руководительница (или даже завуч, не помню) неожиданно и очень торжественно поздравила меня с маминым “назначением”.
Ничего, как и в случае с Хорогом, я не поняла, но на всякий случай вежливо сказала “спасибо”.
На перемене в классе появился “Московский комсомолец”, и мне было уже не до благодарностей. “У Ельцина новая секретарша” — сообщила газета, называя имя моей мамы. Объектом шуток (скажем так, помягче) я оставалась до конца дня. Нам ведь было уже по тринадцать — подспудное содержание известной схемы “начальник — секретарша” давно не составляло секрета.
Разумеется, все прояснилось довольно скоро. Маму, оказывается, назначили заместителем начальника информационного управления Кремля и возложили на нее руководство пресс-службой президента Ельцина. Бог мой! Каких трудов стоило мне заучить эту чиновничью абракадабру наизусть, но мама — нечасто с ней случалось такое! — требовала.
— Тебе в любой момент могут задать вопрос. Ты должна либо ответить, либо честно сказать — не знаю. Не знать, кем работает твоя мама, имея за плечами без малого тринадцать лет, это уже из анекдота: “кем хочет быть дебильный мальчик...”
Я выучила. Как теперь выяснилось, на всю жизнь.
Кстати, в тот раз я, пожалуй, впервые поинтересовалась у мамы отношением к тому, что о ней пишут.
— Ну, пишут, руководствуясь собственным мироощущением. Помнишь Окуджаву: “Каждый слышит, как он дышит, каждый пишет, как он слышит...”
Окуджаву я не помнила, и, позабыв о прессе, мама занялась моим воспитанием.
В ту самую пору появилась в нашем коммунальном быту небывалая роскошь — государственная дача в поселке Успенское. Половина небольшого деревянного особнячка в окружении дивных сосен.
Считалось, что по воскресеньям мама будет забирать нас с бабушкой в свой номенклатурный рай.
Не тут-то было!
Хочу покаяться — как же я ненавидела в ту пору первого Президента России Бориса Николаевича Ельцина. Эти его визиты и рабочие поездки, командировки, болезни, совещания в Кремле, активы, турниры... Господи, чем там они еще занимаются на своем политическом Олимпе? Да чем бы ни занимались! Под благодатные сосны в заповедный поселок Успенское мы с бабушкой попали раза три за два с лишним года маминого пребывания в Кремле. Так что подробности райской жизни помню смутно. Но хорошо помню, как маму из рая выселяли.
Год был 1996-й. Месяц июнь. Раннее утро. Кто-то (неведомый до сих пор) так надрывно кричит в трубку, что мама далеко относит ее от уха, и мне все слышно:
— Какого черта? — кричит некто, и мне его почти жаль, потому что в голосе слезы. — Они, что, с тобой советовались или интересы твои в расчет принимали? И думать не моги. Я только что говорил с Егоровым, он готов оставить тебя на прежнем месте, готов взять помощником — это повышение, между прочим...
Они спорят еще довольно долго...
А потом мы с мамой едем в Успенское собирать вещи.
Нам помогают две растерянные соседки, а у дверей неловко топчется пожилой симпатичный дядька–комендант. У него предписание — к вечеру дача должна быть готова к приему новых хозяев.
Что поделать?
Мама, похоже, не вняла увещеваниям утреннего собеседника.
Тогда я спрашиваю ее:
— Тебя же не выгонят с работы?
— Нет. Но других выгонят наверняка. Уже, собственно...
— А тебе почему нельзя остаться?
— Очень просто. Политика — командная игра. Понимаешь?
Я снова не поняла.
И снова вернулась к этому разговору несколько лет спустя, когда начался мемуарный бум.
— Надо же, — мама небрежно отбросила газету, — парнишка подносил бумаги у меня в аппарате, а многозначителен — спасу нет, кто-то подумает, и правда что-то знает. Нет, ты только послушай — “бородатый полковник” — почти по Маркесу, это он, знаешь, про кого?.. Ну, не важно...
— Возьми сама и напиши.
— Что написать? Панегирик?
— Почему панегирик. Напиши, как было.
— Значит, и хорошее, и плохое, так, что ли?
— Ну да.
— И кем же я после этого буду? Хорошее — оставим. Оно всегда на виду. А видя плохое, что же? Я молчала, терпела, но приглядывала, примечала, копила компромат в тряпочку. А когда, извините, указали на порог — тут-то тряпочка и пригодилась. Нет уж, уволь. Играл в команде? Пусть и не согласен внутренне был с капитаном, терпеть не мог тренера, считал вратаря дебилом — но играл? Не уходил? Зарплату получал исправно? Ушел? Молодец. Ушли? Сочувствую. Но, как бы там ни было, у тебя есть только одно право — судить себя. И начинать сначала.
...Начинать сначала мама умеет и, по-моему, даже любит.
С размаху, с высоты, не задумываясь, срывается она и летит порой вниз головой в неведомый омут. И выплывает. Всегда.
А потому последнее время я даже перестала зажмуривать глаза, когда оказывается вдруг, что мама снова у самого края — и вот-вот прыгнет-полетит.
Так было, когда, стремительно выдернув меня из привычного московско-бабушкино-сколиозного житья, она стремительно переместила меня за сотни миль от дома в мрачное, готическое строение — старейшую британскую к тому же! — женскую школу. Как морковку из грядки, ей-богу, похоже. Я плакала ночами, тосковала. Но не случись со мной этого морковного сальто-мортале, вряд ли Лондонская школа экономики оказалась бы теперь по зубам.
Так было, когда, решительно рванув с удачным и вроде престижным даже бизнесом, она сама помчалась учиться во Францию. Психология? Зачем? Почему именно психология?
Потом она расставалась с психологией, и снова я не понимала, как это можно сесть и в сорок лет написать первый роман, да еще осмелиться издать его.
А заявить в сорок один, что наконец-то по-настоящему влюбилась, и потому не просто в очередной раз выходит замуж, а венчается — так, чтобы “и в горе, и в радости”.
Словом, я не зажмурилась и в тот раз, когда мама сообщила мне, что снова возвращается на телевидение:
— Ты не думай, никаких административных ресурсов, старых друзей и полузабытых приятелей. Кастинг. Самый настоящий. Слава Богу, у них там все начинается по-настоящему.
Я ничего такого и не думала.
Мне не было страшно за маму.
Скорее — весело.
Какая же я еще, оказывается, дура!
Начались эфиры.
Настроение у меня было остаточно-каникулярное, мыслями я была уже в Лондоне и мамино ток-шоу смотрела вполглаза, привыкнув за двадцать лет жизни к тому, что все, что делает мама, она делает хорошо.
Она уже так не думала.
И мрачнела с каждым днем, и уезжала в это проклятое “Останкино” все раньше и раньше, а возвращалась все позднее — сначала в восемь вечера, когда Эдика (моего отчима) еще не было дома, потом в девять, в десять, когда он уже был — и молча мерил гостиную тяжелыми шагами.
Фотокорреспондент по первой профессии, фотохудожник — на мой непросвещенный взгляд, один из лучших в этой стране, предприниматель, — теперь, он не мог смотреть телевизор днем и смотрел запись программы вечером. И мрачнел.
Мама приезжала домой с серым от усталости и тяжелого эфирного грима лицом.
Эфир был прямой. Дневное ток-шоу “Просто Марина”. Каждый день. Ровно пятьдесят три минуты.
Она понимала, что первоначальные замыслы канала дают сбой, концепцию программы, представление о той аудитории, которая ее смотрит, нужно менять на марше.
Потом начались пасквили — некто с маниакальным упорством пересылал на наш электронный адрес все, что писала пресса о маминой программе.
А писала она много чего.
Все это было бы забавно, если бы не случилось того, что случилось с мамой.
Сначала мама объясняла нам с Эдиком, что такое опорные тезисы (она говорила “ушки”), это медиаплан, как он составляется, как расходится по газетам, сколько стоит в материальном и нематериальном эквиваленте. И еще, улыбаясь, цитировала незабвенного БАБа в той части, что PR “черного” или “белого” не бывает, бывает просто PR...
Мы слушали и почти соглашались.
Потом начались истории запредельные.
Поздний вечер. Эдику (напомню, наш Эдик не первый год в журналистике, и его авторитет в профессиональных кругах довольно высок) звонит редактор крупной газеты.
— Тут такое дело, — Эдик выглядит обескураженным, — некто предлагал сегодня 10000 долларов за негативный материал.
— Пусть бы взял и поделился, — быстро парирует мама, но глаза у нее не смеются.
Каникулы тем временем кончились.
Странное дело: я покидала Москву с некоторым даже облегчением.
Мама — она сильная, и она умеет держать удар.
Она выдержит.
Перед отлетом мама неожиданно сказала мне нечто странное, совсем не в ее стиле.
И смотрела она странно. Теперь я думаю — растерянно.
Тогда — не догадалась. Просто представить не могла, что моя мама может растеряться.
Стародавний ее коллега-оператор, спутник в “горячих точках” рассказывает такую байку. Они долго добивались интервью одного из полевых командиров, и наконец свершилось — тот соизволил поговорить, а напоследок — то ли доволен остался общением, то ли решил прихвастнуть перед столичной журналистской своим всемогуществом, поднял автомат в воздух: “Ну, Маша, кого для тебя убить?” — “Застрелись!” — не задумываясь ответила мама. Никто даже не успел толком испугаться. Боевик, к счастью, тоже не успел осмыслить сказанного, а потом пришлось смеяться вместе со всеми. Или просто умный попался...
Теперь мама была растеряна.
— Бред какой-то, — она даже отвела глаза в сторону, — подходит после эфира один наш, телевизионный человек. Вменяемый вполне мужик. Глаза белые от ужаса. Началось, говорит. Полезла еще одна тема.
— Какая тема? — спрашиваю.
— Ну, понимаешь, говорят, что ты... еврейка.
— И ты что? — я была уверена, что услышу нечто впечатляющее, мама может “срезать”, в этом я имела несчастье убедиться на собственной шкуре.
Она не срезала.
— Я? Ты понимаешь, я вдруг начала оправдываться, что-то бормотала про дедушку-генерала... Господи, как стыдно теперь!
...Я улетела.
А в газетах про маму писали, что у нее “стареющее лицо”, больная психика, вследствие чего руководство канала наняло психологов-консультантов, перебирали мужей, не мужей, сомневались в писательском мастерстве.
Тот самый сайт, на котором я впервые прочла о том, что мама в больнице, сообщил, что, по данным газеты “Комсомольская правда”, канал НТВ уже объявил новый кастинг.
Мне плевать.
На кастинги, на все телевизионные каналы, вместе взятые.
Я каждые пятнадцать минут звоню в Москву и слышу ласковый (Эдика), вежливый (медсестры), успокаивающий (доктора), испуганный (домработницы) голоса и еще десяток других голосов, которые очень убедительно говорят, что лететь сейчас в Москву, срываясь с занятий, бесполезно.
Мама пока (Господи!!! Да есть они вообще границы у этого чертового пока?!!!) поговорить со мной не может, но слышит меня и просит не приезжать.
Ей, маме, говорят, лучше будет, если я буду все это время нормально учиться.
Я так не думаю.
Я хочу и могу помочь моей маме уже сейчас.
