Одни про него говорят со снобистской улыбкой: “Экий несбалансированный поток сознания!” Другие — патетично: “О, это же культурное явление!” А третьи — по-простецки: “Гришковец — молодец!” “Мегахаус”, конечно же, относится к последним.
В общем, Евгений Гришковец, театральный, понимаешь, деятель конца ХХ — начала XXI века прославился-то не иначе как “человек-монолог“. Своими иронично-проникновенными текстами-историями из жизни поколения 30-летних, с примочечками, ассоциациями, деталями советского детства этих 30-летних, трогательно завернутыми в спектакли “Как я съел собаку”, “Одновременно”, “Планета”, “Дредноуты”. В своих спектаклях Гришковец сам себе и актер, и режиссер, и автор, и художник-постановщик. Индивидуалист, короче, и боец-одиночка. И все-то у него ладилось: и писать, и ставить, и дизайнировать, и выжимать искреннюю слезу сквозь громкий смех. Вот только с музицированием до поры до времени случался облом. Но тут наткнулся жизненный вектор модного “многостаночника” на траекторию движения к славе очень стильной, но незамеченной покамест широкими массами группы “Бигуди”.
Столкновение привело, пардон, к совокуплению. И вот Гришковец с “Бигудями” обмывают (коньячиной, понятное дело) своего первенца: альбом “Сейчас” (совместный проект “После Работы”).
Сквозь нежный лаунж и изысканное даун-темпо неровно шелестят слова слегка картавящего человека средних лет...
Как-то ты жил, жил и вот уже и дожил до своих 20, или 25, или 30, или 35, или 40, или 45 и так далее лет! Вот ты дожил и живешь! Но ты же не чувствуешь себя ни молодым, ни старым. Ты чувствуешь себя НОРМАЛЬНЫМ! Это просто вокруг тебя молодые или старые люди!
И вот в этом возрасте — в любом возрасте — вдруг раз, и застал тебя, поймал тебя вечер. Который лепит или снегом, или дождем. Лепит стекло твоего автомобиля, и дворники не справляются. А у тебя такой жизненный период, когда глаза твои все время прищурены. И вечерние фонари от этого дают такие длинные-длинные лучи. И еще в твоих ресницах застряла слеза.
А эта слеза — это самая лучшая оптика для того, чтобы видеть всю свою жизнь насквозь. И ты мчишься, прибавляешь скорость, мчишься! И вдруг чувствуешь, но совершенно спокойно чувствуешь, что где-то рядом, в потоке машин мчится твоя СМЕРТЬ...
И ты понимаешь, что это все — про тебя ведь. И на 64 минуты вдруг задумываешься о своих жизненных векторах под эти музыкальные монологи.
— Жень, ну вот КТО ты такой?
— Когда я делаю спектакль, в котором исполняю сразу все функции, — я человек, который делает то, что хочет. Я просто цельный человек. Мне нравится быть собранным, быть цельным. Но это не всегда удается — меня часто раздергивают, и я позволяю с собой это делать: участвую в каких-то передачах или сижу где-то в жюри. Все труднее настаивать на своей цельности — все больше разных предложений...
— Если судить по твоим монологам в спектаклях, ты жил раньше жизнью обычного человека, ходил с девяти до шести на службу с портфелем, ездил в метро, увязал в рутине... Ты вырывался откуда-то к той пестрой жизни, которой живешь сейчас?
— То есть вырывался ли я из каких-то ситуаций? Было несколько поступков. Первый: я вырывался из страны, пытался эмигрировать. В 90-м году я приехал в ГДР и без визы перебрался в Западный Берлин, дождавшись открытия границ. Там был недолго, там оказалось плохо, и я с большим трудом вырвался обратно. Почему — с трудом? Я был очень молодой, а все тогда питались в стране мифами о чудесной западной жизни. И я уехал, очень громко хлопнув дверью. И понимал, что мое возвращение все сочтут неудачей и слабостью. И мне, 24-летнему человеку, тяжело было с этим смириться, но я вернулся.
Потом я вырывался из бессловесного театра — я ведь очень долго занимался пантомимой. Внутренне это было непросто: я отказался от того, что я молчу, и стал говорить на сцене. Следующий прорыв — я покинул родной город, причем без всякой видимой причины. (У меня в родном городе был свой клуб и свой театр, и я был довольно успешен.) Но я не поехал из Кемерова в Москву, а заострил свою жизненную ситуацию до предела. Приехал в Калининград, в такой же по масштабу и сознанию город, что и мой Кемерово. Но только там, в Калининграде, у меня — ни одного знакомого, родственника и ни одной хоть мало-мальской причины там жить. Кроме того, что там есть море. Передвижение человека из провинции в Москву — ведь обычный ход. В самом этом движении уже заложена энергия, истраченная многими другими до тебя. Особенно в той профессии, которой я занимаюсь (в театре). Я понял, что так не хочу. И я стал жить в Калининграде, а адресовать то, что я делаю, спектакли свои — Москве.
Я ПОМНЮ — на перекрестке, возле нашего дома, очень часто стоял сумасшедший. Он стоял то с одной стороны улицы, то с другой. И всегда смотрел на светофор. Его так и звали — “светофор”. Даже в самые жестокие морозы он стоял в клетчатом пальто с короткими рукавами и смотрел на светофор. А еще я помню сумасшедшего из нашего района, который подходил ко всем, кто нечаянно заглядывал к нему в глаза, и приглашал к себе на свадьбу. Интересно, живы ли они теперь? Я не помню, чтобы их обижали, но город такой большой...
— Тебе комфортна, прикольна сама ситуация “быть всегда проездом”? Вот сегодня ты проездом из Ханты-Мансийска (где был на гастролях) в Париж, через неделю будешь в Москве проездом из Штутгарта (где давал мастер-класс) в Питер...
— Мне нравятся аэропорты и вокзалы. Но стремлюсь я к регулярности и результату, который можно потрогать. Я ежемесячно играю спектакли в единственном месте в Москве — на Трубной площади, в “Школе современной пьесы”. И стремлюсь, чтоб этот проект с “Бигудями” был не каким-то экспериментом, а константой: чтоб мы давали концерты.
— Свою жену ты тоже вот так взял и перенес в Калининград из Кемерова?
— Моя жена — грамотный музыкант, пианистка. Она пела в ансамбле старинной славянской музыки в Кемерове. И ей этот перенос очень тяжело дался. Она больше трех лет просидела в Калининграде без работы. То есть запылился совсем синтезатор, на котором она что-то раньше делала... Встреча с группой “Бигуди” сразу придала ей форму.
— То есть в этот проект ты ввязался из-за того, что жена стала петь в “Бигудях”, или...
— Ты же видела мои спектакли. Там музыка хоть и редко используется, но очень сильно.
— Я помню в “Как я съел собаку” воспоминания подростка, мечтающего играть на бас-гитаре...
— Ну вот. Я по сути не музыкант. Потому что та музыка, которая уже есть в мире, меня устраивает. Вот к театру у меня имеются вопросы — поэтому я театральный деятель. Но у меня всегда было благоговейное понимание, что музыка — самое главное из искусств. Ее воздействие настолько непосредственно, мощно и безусловно, производит такое сокрушительное впечатление... С какими-то мелодиями или рок-альбомами ведь связаны порой целые периоды жизни. Лично я жестоко подрался в 9-м классе с лучшим другом только из-за того, что я считал Джимми Пейджа гораздо интереснее и тоньше Ритчи Блэкмора. И, кстати, до сих пор так считаю.
В общем, всегда я хотел хоть каким-то образом участвовать в создании музпродукта или хотя бы помочь кому-то в этом. В Кемерове, у себя в театре, я собрал какие-то инструменты и звукозаписывающую аппаратуру, на которой был даже сделан некий наивный альбом “Процессия, идущая к морю”. Такая этническая музыка. Я не мог сам там ничего написать, мог только купить инструменты и назначить время репетиций, чтобы моя жена и ее коллеги-музыканты что-то там делали. И счастье, что я встретил “Бигуди”, а они оказались готовы к диалогу со мной.
СТРАННОЕ ДЕЛО , когда иду по улице и вдруг услышу громкий свист, откуда-то, может, с другой стороны улицы, я всегда оглядываюсь. Хотя вокруг большой город. И мои друзья не зовут меня свистом. А если бы позвали, то я, наверное, был бы даже оскорблен. Но если слышу свист, всегда оглянусь в его сторону.
Была вечеринка в клубе “Вагонка”. “Вагонка” — дискотека Калининградского вагоностроительного завода, которая гордо называет себя “самый западный клуб страны”. Это концертная площадка, на самом деле с очень хорошим тысячным залом, и оттуда свои туры по стране начинали и Земфира, и “Мумий Тролль”. Я туда пришел на прошлый Старый Новый год. И увидел людей, которые выглядели суперовски и играли та-акую музыку! Я понял, они не пытаются делать что-то а-ля “Нож для Фрау Мюллер”, они гораздо шире и дальше обычного лаунжа, они — веселые. Когда заговорил с ними, оказалось, эти люди имеют хорошее гуманитарное образование, сильно схожее с моим (филфак университета). У нас возникли темы для разговора. Потом мы обнаружили свои музыкальные вкусы, как это всегда бывает... Ведь у людей рассматривание стойки с компакт-дисками — это как обнюхивание у собак. Оказалось — есть большие зоны взаимных интересов. Они просветили меня чем-то, я их — “новыми романтиками”, “ультравоксами”, “крафтверками”, о которых они лишь слегка слышали, я же знал много — это моя музыка.
— В “Бигудях” действительно играют университетские преподаватели?
— Максим Сергеев — композитор и лидер группы, и Вадим Чалый, который играет на гитаре, преподают философию. Молодые аспиранты. У одного тема диссертации “Проблема свободы в русском анархизме”, у другого — “Интерпретации философии Канта в английской классической философии”.
— А по субботам, значит, играют перед студентами?
— Чаще чем по субботам. Они играют на разных вечеринках, студентки просачиваются туда. В Калининграде очень много красивых барышень, там вообще очень вальяжная жизнь... В общем, на занятиях студентки смотрят на Макса с Вадимом такими взглядами, какими на Индиану Джонса, помнишь, смотрели, когда он что-то там преподавал...
Мы пили с “Бигудями” чай у нас дома. И Лена, моя жена, поразила Макса своими возможностями. Ему тогда уже хотелось уйти от имиджа “двух ди-джеев”, хотелось, чтоб у группы был голос, лицо, живой звук, а не сэмплы. А Лена играет на аккордеоне. Она — несколько вневременная, в стиле 50-х годов, женщина. Чуть старше, чем они. И обладающая положительным обаянием голоса. “Бигуди” с Леной стали репетировать. Потом совершенно случайно я попробовал почитать свой текст на готовую композицию. Потом на некоторые тексты Макс специально написал музыку. Так и получился этот альбом. Но нового мы ничего не придумали. Все это сильно опирается на любимый мной “Париж” Малкольма МакЛарена. Это даже — московский ответ ему. Все мои тексты посвящены Москве, в них часто присутствует автомобиль как образ восприятия этого города. МакЛарен тоже не парижанин. И его альбом — это путешествие по Парижу. В нем много конголезских, алжирских мелодий, из мира тех людей, что населяют Париж. Многоголосо все, красиво. И в одной композиции Катрин Денев произносит текст: перечисляет великих французских актеров... Есть ощущение — вот-вот Катрин запоет, даже слышно, как она набирает в легкие воздух. Но — “I сan’t”. И она не поет, не может. В этом альбоме Катрин Денев главная, хотя она — лишь в одной вещи. И я думал, кто же Катрин Денев для Москвы: таинственная, удивительная, та, в которую многие до сих пор влюблены; при этом — безупречная? Я понял — это Татьяна Друбич. Потому что в Москве никто не видит нежности. Нежности, связанной еще с мифами черно-белых фильмов “Я шагаю по Москве”, “Застава Ильича”... Я понял, что без Друбич альбом невозможен, там должен быть женский голос как еще один знак города. Я ее пригласил — она согласилась.
— На пластинке есть такая пимпочка — “Рекомендуется для прослушивания в авто”. Но ведь тексты под музыку заставляют скорее вдумываться, чем расслабляться!
— Мне многие сказали: этот диск лучше всего звучит или в плейере, или в автомобиле. Ведь он — для индивидуального прослушивания, а не для компании. Все вещи длинные, имеют композицию... Потом, пластинка продолжительностью 64 минуты, чуть больше часа. Как раз то минимальное время, что человек за рулем проводит каждый день в пробках. Наш альбом — гимн этому времени.
— Ну да, “Пробки-буги”... А у тебя не было позыва, как у Катрин Денев, ну не запеть, так пробубнить? У тебя ведь есть, по крайней мере, слух?
— Слух у меня есть. Но есть и большой страх. И большой пиетет перед настоящими музыкантами и певцами. С таким же благоговением, как к музыкантам, я отношусь только к людям, которые оперируют грудных младенцев, и к пилотам, которые берут на себя жизни других людей в летящем самолете.
— У тебя же среди музыкантов друзей-то немало?
— Да. Потому что они — дикие люди. Вот Петкун — вполне дикий человек, но я его все равно люблю. При всей своей дикости он ведь все равно все понимает: и про время, и про устройство того бизнеса, в котором он участвует. И он написал несколько песен, которые мне нравятся. А самое главное — он нравится чудесным барышням, которые выглядят совсем не так, как фанатки группы “Тату”.
— То есть фанатки “Тату” тебя не устраивают?
— Мы однажды ехали в Санкт-Петербург в одном вагоне с “Тату”. Я видел, кто их встречает. И я понял, что сделано какое-то очень успешное, но очень нехорошее, неблагородное дело.
— Кем сделано-то, “татушками”? Они, между прочим, на первом месте в самом значительном мировом хит-параде — британском! И что тебе не нравится: как бы однополая любовь?
— Всякие манипуляции мне не нравятся. Одно дело — Мадонна провоцирует американское общество. Ее провокации — благородны. Англию, кстати, “Тату” пускай провоцируют — там все эти вопросы давно устаканились. Но я видел этот невменяемый перрон, запруженный детьми, целующимися друг с другом девочками, мальчиками, которые, как девочки... А у Петкуна — другие девочки. И он поет им нежные песни. Петкун вообще грубостей о женщинах не говорит. В его любовной лирике нуждаются эти барышни; пусть они питаются от него иллюзиями, но благородными!
— А почему Петкун и прочие — дикие-то?
— Они безудержны. Им чувство меры чаще всего изменяет. Жаль, что талантливость своей музыки они, как правило, не подкрепляют своими поступками, качеством своей жизни.
— Ты слышал фразу: “Талант — это хороший вкус плюс чувство меры”?
— Хороший вкус — это вещь, которая воспитывается. А чувство меры — это просто чувство. Пожалуй, согласен с этим определением. Но есть еще чувство композиции и чувство времени. Когда ты понимаешь, что у тебя есть хоть какое-то чувство, которому можно доверять, тогда ты можешь опереться и начинаешь фонтанировать.
— А вот в твоих спектаклях грустное-то фонтанирует, пожалуй, больше, чем смешное... А вот “Планета” — вообще о невозможности, о несбыточности понятия “любовь” и о том, как человек смиряется с этим и “жизнь берет свое”...
— Я говорю о невозможности любви в конкретно сложившейся жизни. Но в конце спектакля я ведь настаиваю: сложившаяся жизнь — это фигня. Ее можно поменять.
— Но у тебя-то все по-другому складывается, в том числе и с любовью?
— Мои персонажи внутри спектакля — обычные люди. А у меня — все по-другому. Художник, музыкант, конечно, живет экстремально другой жизнью. Но я бережно и тщательно сохраняю в себе понятие нормы. В своей семье, со своими родителями я совершенно нормальный человек. Хотя, конечно, они понимают, что я ненормальный.
— А для каких людей все-таки этот альбом?
— Он адресован современным людям, которые ощущают себя таковыми. С формальной точки зрения — благополучными: у которых есть работа, машина, квартира, планы... Но у которых внутри имеются болевые зоны: их что-то не удовлетворяет или вызывает сомнения. Поскольку, когда при внешнем благополучии человека что-то грызет, он страдает, — это уже совсем другие переживания.
