Так повелось, что с воцарением нового императора России — менялся стиль архитектуры в столицах. На смену елизаветинскому барокко при Екатерине II пришел классицизм. При ней Москва впервые начала жить по Генеральному “прожектированному плану”. Он гласил: “Красная площадь остается, как была”. Но так не вышло. Появились напротив Кремля классические аркады. Одна, с колоннадой, образовала фасад Верхних торговых рядов. Другая аркада торговых рядов протянулась вдоль стены от Спасских до Никольских ворот. Сюда перебрались купцы из сломанных лавок, стоявших у Лобного места. Над теми рядами виднелся купол Сената. Тогда над ним не реял, как сейчас, флаг, а скакал Георгий Победоносец. Пушки с площади, целившие дулами на восток, перевезли в Кремль. (Они стоят с тех пор у Арсенала.) Одним словом, древняя Красная площадь приобрела характер новый, классический, напоминавший Санкт-Петербург. Аркады мирно сосуществовали с постройками средних веков — храмами и бывшим Аптекарским приказом, исправно послужившим Московскому университету.
В “Описании императорского столичного города Москвы”, первом путеводителе 1782 года, написанном Василием Рубаном, литератором и секретарем князя Григория Потемкина, Красная площадь удостоилась нескольких сухих строк. Они гласили, что пространство “от Воскресенских, или Курятных, ворот по левую сторону, где Денежный двор, а по правую Университетская типография и книжная лавка, что в старину Аптекарский приказ, или Ивстерия (то есть ресторан. — Л.К.), была; между Кремлем, соборною Казанския Богородицы церквою, и между рядами купеческими до Лобного места, что против Спасских ворот, называется Красная площадь”.
Кто возвел аркады — забыто. Одни называют имя много строившего в Петербурге итальянца Джакомо Кваренги, другие — имя русского Матвея Казакова, обессмертившего свое имя в Москве. Бесспорно, Сенат, чей купол зеленеет и поныне над площадью, построил поэт классицизма Казаков. Он же сдвинул Лобное место и придал ему белокаменный образ, всем нам известный.
Историки архитектуры на первое место ставят его современника Василия Баженова, которого считают гением. Он разработал замечательный проект Московского университета на Моховой. Но у гения оказался тяжелый характер. В результате долго судившийся с ним меценат Демидов добился, что проект Баженова положили под сукно. А новое здание университета на Моховой построил на демидовские деньги все тот же Матвей Федорович Казаков.
Когда студенты ушли с Красной площади, он же перестроил здание Аптекарского (ранее Земского) приказа для чиновников. Там помещалась Шестигласная дума, правительство города, в составе городского головы и шести гласных. И Магистрат, позднее называвшийся Ратушей. Его избирали “из гостей и из гостиной сотни, и из гостиных детей, и из граждан первостатейных” для судебно-полицейских и финансово-хозяйственных дел. Приложил руку все тот же преуспевавший Матвей Казаков и к зданию Губернского правления, и к палатам Монетного двора на Красной площади. Там заседали Управа благочиния, Дворянская опека, Гражданская, Казенная, Судебные палаты. В этих стенах, в подвале, помещалась долговая тюрьма, получившая название “яма”, о которой пойдет речь дальше.
Как видим, картина Красной площади менялась не раз. Бревна Кремля заменил белый камень, потом кирпич. Лики готики уступили образам барокко, затем в моду вошел классицизм. Вот только под ногами столетиями трамбовалась земля, после дождей превращавшаяся в грязь. Лишь в конце ХVIII века в центре площади уложили деревянный настил. А в начале царствования Александра I площадь замостили булыжником. Она превратилась в плац-парад, где можно было проводить смотр войскам, парады русской армии. В стиле готики над Никольской башней подняли шатер со стрельчатыми окнами. Его создал Карл Росси, еще один гениальный итальянец, завершивший дело, начатое его соплеменниками во времена Ивана III. Аристотель Фиорованти построил Кремль, а Пьетро Антонио Солари “от града Медиоланта”, Милана, — самую высокую и красивую Спасскую башню. Его имя и имя Ивана III со всеми титулами читается на белокаменных досках на латинском и русском языках с двух сторон над воротами башни.
В классическом наряде, запечатленном на акварелях и гравюрах, Красная площадь просуществовала недолго. Началась Отечественная война 1812 года. Новости с мест сражений москвичи узнавали на ней. На ограде Казанского собора вывешивались “Дружеские послания главнокомандующего в Москве к ее жителям”. В историю они вошли под названием “афиш”. В псевдонародном духе сочинял их граф Ростопчин, призывавший москвичей “поднять Иверскую и идти драться”. Содержание “дружеских посланий” Лев Толстой назвал вздором в “Войне и мире”. Как сказано в романе, наши отступавшие солдаты “прошвыривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому-то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое”.
Гвардия Наполеона по Красной площади не прошла. Торговые ряды запылали, подожженные купцами. До небес поднялись языки огня грандиозного пожара.
Гори, родная! — Бог с тобою,
Я сам, перекрестясь, с мольбою,
Своею грешною рукою
Тебя зажег. Гори со мною!
Эти строчки современника катастрофы опровергает упорные попытки сталинских историков доказать, что Москву сожгли французы. Много осталось описаний пожара 1812 года, не пощадившего Красную площадь. Наполеон, у которого тогда горела одежда, волосы и брови были обожжены, на острове Святой Елены вспоминал: “О! Это было величественнейшее и самое устрашающее зрелище, когда-либо виденное человечеством”. Лорд Байрон, обращаясь к Наполеону, в “Паломничестве Чайльд Гарольда”, о причинах пожара высказался так:
Кто ж раскалил пожар жестокий в ней?
Свой порох отдали солдаты,
Солому с кровли нес своей
Мужик, товар свой дал купец богатый,
Свои палаты каменные — князь,
И вот Москва отвсюду занялась.
Многие известные и забытые русские поэты оставили стихи о пожаре 1812 года. Казалось, наступил конец света, и город никогда не возродится.
Между развалин закоптелых,
Карнизов падших и колонн,
Домов и лавок обгорелых
Глухой, унылый слышен стон.
Стоны раздавались недолго. Наполеон скрылся за Калужской заставой в начале октября, а в декабре московский купец Свешников сообщал свой адрес: “Во вновь построенные лавки на Красной площади”. Все разрушенное восстановили за пять лет. Но в стиле более монументальном, простом и строгом, чем классицизм, из которого развился близкий по духу победителям Наполеона — триумфальный ампир.
Бывший архитекторский помощник, корнет московского гусарского полка, сын Винченцо Джованни Бова, ставший русским зодчим Осипом Ивановичем Бове, занимался “фасадической частью” многих строений. Он придал Верхним торговым рядам вид дворца с тремя колоннадами. Классическая Москва Казакова стала ампирной Москвой Бове, о которой напоминает нам Манеж. Тогда наконец-то засыпали средневековый ров у стены Кремля. Но стоявшие вдоль рва ряды с лавками снесли. Торговля там не привилась, по-видимому, не выдержала конкуренции купцов на подходах к Красной площади. Над засыпанным рвом разбили бульвар, высадили липы там, где сейчас растут ели. Вдоль бульвара зашагали фонарные столбы. По известным словам, пожар поспособствовал во многом украшению не только сожженному городу, но и Красной площади. Загромождавшие ее лавки и дворы, маленькие храмы из бревен — канули в Лету. Площадь перестала слыть восточным базаром, раскрылась для обозрения. С нее схлынула толпа, жаждавшая прибыли или поживы. Москвичи стали приходить сюда, чтобы прогуляться, отдохнуть.
На Красной площади 4 июня 1818 года состоялся “Великий парад после торжественной встречи для радостного прибытия его величества короля Прусского Вильгельма III”. Незадолго до того парада по булыжным камням прошли торжественным маршем пехота и кавалерия. Прошли по случаю открытия памятника Минину и Пожарскому. По словам очевидца: “Во время сего торжественного обряда стечение жителей было неимоверное: все лавки, крыши Гостиного двора, лавки, устроенные нарочно для дворянства около Кремлевской стены, и самые башни Кремля были усыпаны народом, жаждущим насладиться сим новым и необыкновенным зрелищем”.
Новизна и необыкновенность состояла в том, что в городе за всю его историю впервые возник светский памятник. Как случилось, что так долго Москва не водружала на улицах и площадях монументы, которыми заполнены площади столиц Европы? Такова была сила традиции в государстве — отмечать все важные события закладкой храмов. Сотни лет в честь побед русского оружия, в честь царей, по разным другим поводам сооружались церкви Спаса, Богородицы, Троицы, Николы, всех святых, которых Православная церковь чтила. Так, на 1 октября Иван Грозный назначил последний приступ Казани. На тот день по церковному календарю приходится праздник Покрова Богородицы. Поэтому главный престол собора, заложенного по случаю взятия Казани, царь посвятил Покрову Богородицы, и собор официально называется Покровским. Все другие сражения под Казанью отмечены закладкой престолов в честь святых, чьи праздники выпадали на дни, когда русским светило солнце победы. Вот почему церкви собора носят имена Николы Великорецкого, Киприана и Устиньи, трех патриархов Александрийских и Александра Свирского, Григория Великой Армении и Варлаама Хутынского. Так поступил век спустя и князь Пожарский. В память об освобождении Москвы он заложил известный нам Казанский собор в честь иконы Казанской Богоматери, приписав ей свою удачу.
Понадобилось еще двести лет, прежде чем император Александр I подписал в 1812 году рескрипт “о начале производства работы монумента” Минину и Пожарскому. Тогда на Россию двинулась “великая армия”. Мысль о таком памятнике прозвучала ранее на заседании “Вольного общества любителей словесности, наук и художеств”. Ее высказал любитель словесности Василий Попугаев, автор сборника стихов “Минуты муз” и трактата “О благоденствии народных обществ”. Он был озабочен всеобщим благом и в порыве патриотизма предложил установить монумент, где на пьедестале значатся всем известные слова: “Гражданину Минину и князю Пожарскому”.
Не дожидаясь заказа правительства, профессор Императорской академии художеств Иван Мартос принял идею поэта близко к сердцу. Быстро изваял модель памятника и выставил в стенах академии, которую закончил с малой золотой медалью. Земляки Минина собрали деньги. В Санкт-Петербурге провели конкурс, на котором победил проект Мартоса. Его авторитет был настолько высок, что ему удалось дважды переубедить императора. Первый раз — когда решали, в каком городе устанавливать памятник. Мартос настоял, чтобы этим городом был не Нижний Новгород, а Москва, где произошли главные события 1612 года. Второй раз следовало выбрать, где именно быть монументу. Александр I предлагал — установить в центре Красной площади, лицом к Москве, спиной к Кремлю. И с этим художник не согласился, что требовало, конечно, мужества. По этому поводу он писал: “Услышав сие, я доказывал всю неудобность сего дела, ибо площадь, которая теперь чиста и открыта для проезда, будет загромождена, а монумент потеряет вид, потому что езда будет сзади его и очень близко, и что по сюжету он должен быть поставлен лицом к Кремлю”.
Последний довод убедил императора. Сюжет состоял в том, что Минин убеждает раненого князя стать во главе собранного им ополчения и показывает ему рукой на Кремль, который следует освободить от врагов. Памятник тогда поставили на одной линии с Лобным местом, вблизи Верхних торговых рядов. По всенародной подписке собрали 150 тысяч рублей. На композицию пошло 20 тонн бронзы. Пьедестал из красного гранита, статуи отлиты в 2,5 натуры. Герои русской истории предстают босыми, античными воинами, они не похожи не только на самих себя, но и на соотечественников начала ХVII века. Так было принято в эпоху классицизма. Как пишут искусствоведы, “они одеты в античные хитоны и гиматии, отчасти русифицированные за счет укороченных рукавов и длинных портов”. По русскому образцу выполнен шлем князя, на его щите не голова Горгоны, а образ Спаса. На постаменте видны два барельефа в бронзе. На одном — сражение русских с врагами, на другом — сбор пожертвований по зову Минина. В образе отца, который привел в ополчение двух сынов, Мартос изобразил самого себя, что также было принято в искусстве классицизма.
Над Губернским правлением в царствование Александра I соорудили башню со шпилем. Подняли ее не только для красоты, но и для исполнения важной функции — каланчи. На ней дежурил пожарный, высматривавший с высоты, не горит ли что поблизости.
Благодаря аркадам и колоннадам Верхних торговых рядов, памятнику Минину и Пожарскому — Красная площадь стала выглядеть по-европейски. На ней, казалось, окончательно восторжествовал классицизм. Чему способствовала новая колокольня Казанского собора в этом же стиле. Площадь стала не просто красивой, а прекрасной. В изданном в 1827 году описании города под названием “Москва, или Исторический путеводитель по знаменитой столице государства Российского” нашлись слова, не столь сухие, как в первом описании города: “…это огромнейшая из площадей московских; длина ее (от Спасских ворот до Никольских) 135 сажен. Окруженная со всех сторон предметами самыми занимательными… площадь сия сама по себе есть такое место, которое может точно служить напоминанием многих важных событий отечества нашего”.
Но русские поэты, в отличие от советских, в ХVIII и ХIХ веках не посвящали ей ярких строк. Нет их у Ломоносова и Державина, нет у Пушкина и Лермонтова. Поднимавшийся на вершину Ивана Великого Михаил Лермонтов в юнкерском сочинении дал панораму Москвы с птичьего полета, первым из великих поэтов подробно описал собор Василия Блаженного, чья глава показалась ему хрустальной граненой пробкой старинного сосуда. “Витые тяжелые колонны поддерживают железные кровли, повисшие над дверями и наружными галереями, из коих выглядывают маленькие темные окна, как зрачки стоглавого чудовища. Тысячи затейливых иероглифических изображений рисуются вокруг этих окон; изредка тусклая лампада светится сквозь стекла их, загороженными решетками, как блещет ночью мирный светляк сквозь плющ, обвивающий полуразрушенную башню”. И так далее. Но Красную площадь не помянул. Поэты России не воспевали площадь, очевидно, потому, что в памяти народа не забылись лютые казни у Лобного места. (Да и на нем однажды казнили раскольника Никиту Пустосвята.) В один день во времена Ивана Грозного и Петра четвертовали, рубили головы и вешали массу людей. Текла ручьями людская кровь, с которой некоторые историки связывали название — Красная площадь.
