Еще недавно Лидия Семеновна Колпакова была крепкой здоровой женщиной, счастливой женой и матерью единственной, безмерно обожаемой дочки. Но за последние два года все пошло прахом — резко, внезапно и бесповоротно. Умер муж, его смерть больно ударила по Лидии Семеновне. Она бродила по дому потерянная, не зная, не понимая, как же теперь ей жить без своего Бориса... Может быть, именно это потрясение дало толчок тяжелой болезни, поразившей ее, а может, причина другая, но не менее горькая — старость. Но и это оказалось еще не самым страшным...
Болело сердце, уставали ноги, скакало давление... Вроде бы обычное дело для ее шестидесяти пяти лет. По-настоящему плохо стало потом, когда начала подводить память. По утрам, вставая по привычке спозаранок и приступая к нехитрым домашним делам, Лидия Семеновна подчас не могла припомнить, где лежат пакеты с крупой, забывала, где оставила кухонное полотенце — а ведь она только что держала его в руках... Спустя некоторое время все находилось и вспоминалось, но такие провалы в памяти повергали ее в глубокое отчаяние.
Подруга Ольга, с которой они знакомы с юных лет, старалась как только можно навещать Лидию Семеновну. Но с возрастом им все чаще приходилось довольствоваться телефонными звонками.
— Лидочка, — спрашивала Ольга Ивановна, — ты завтракала сегодня?
— Конечно! — уверенно отвечала ей подруга. — Дело-то уже к вечеру...
— А что ты кушала?
Лидия Семеновна вешала трубку и мучительно терла виски пальцами. Что? В самом деле, что же она сегодня ела? Неужели ей не вспомнить даже такой простой вещи? А ведь еще совсем недавно она ничего не забывала! Или забывала иногда? Может быть, но тогда все было иначе. Жизнь была спокойной, уверенной, надежной. Как за каменной стеной. Потому что Борис и был такой каменной стеной, способной закрыть, защитить от любых бед и напастей. Даже от ее собственной немощи. Даже от ее собственной дочери.
Свою Иринку она всегда любила той безоглядной материнской любовью, в которой нет ни капли критичности. Дочке прощалось все — грубость, взбалмошность, капризы. По окончании института Ирина по распределению поехала работать в Ленинград, но через некоторое время вернулась — и не одна, а с молодым мужем. Родители приняли зятя всей душой, места в их просторной трехкомнатной квартире хватало всем, но дочь потребовала отдельную жилплощадь. Желание Иринки было законом — вскорости квартиру разменяли на две: одну двухкомнатную, побольше — для молодых, другую, поменьше — для стариков. Лидия Семеновна челноком сновала между двумя домами: надо было помочь Иринке управляться с хозяйством, сама дочь не отличалась большим рвением по этой части. Ну а когда родился внук Миша, новоиспеченная бабушка забрала его жить к себе. Слишком уж непутевой, безалаберной была Иринка, да к тому же начала регулярно выпивать. Как такой матери ребенка доверить?
— Опять к Ирке собралась? — хмурился муж, глядя, как Лидия Семеновна пакует по сумкам банки с дачными вареньями. — Мало того что она сына тебе подбросила, так ты еще ее саму обихаживаешь!
— Плохо ей, — терпеливо объясняла жена, — перебрала вчера опять, мается, с постели подняться не может. Кто, как не мать, пожалеет, поможет?
— Да уж ей самой пора о матери заботиться!
— Черствый ты, Борис, душа у тебя о своем же ребенке не болит...
Дочь была, пожалуй, у них единственным поводом для ссор. Отец мешал ей вить из матери веревки. Так было вплоть до самой смерти Бориса Степановича. Теперь же, когда отца не стало, Ирину уже ничто не могло остановить.
Она стала часто приезжать в осиротевшую родительскую квартиру — отлеживаться после попоек, подальше от попреков мужа (в отличие от Ирины он не пил и пьянству жены не потакал). Но главная цель ее визитов была сугубо практической. Нехитрые материны ценности — бусики, сережки, посуда, магнитофон, телевизор — легко конвертировались в наличность, достаточную для приобретения новой порции спиртного. Лидия Семеновна пыталась увещевать дочь, но та очень быстро прекратила с ней все разговоры. Однажды она, стащив у матери паспорт, сняла с ее сберкнижки пенсионные деньги за три месяца. Лидия Семеновна после этого долго жила впроголодь, но рассказывать кому бы то ни было и жаловаться стеснялась...
Неизвестно, как сумела бы Лидия Семеновна пережить свалившиеся на нее несчастья и сумела ли бы вообще, не подари ей судьба его — старенького, невысокого, не отличающегося ни крепким здоровьем, ни богатырским телосложением, но обладающего большой, сильной и доброй душой. Николай Андреевич Юрков долгое время был соседом Колпаковых по даче, дружил с мужем Лидии Семеновны. Он был рядом в самые тяжелые дни и месяцы — когда не стало Бориса Степановича.
— Как же жить мне теперь, Коля? — снова и снова спрашивала его она. — Бориса нет, а я осталась. Не уберегла, не уследила... Я виновата, надо было внимательней к нему быть...
— Ничего ты не могла сделать, не надо зря винить себя! — терпеливо изо дня в день уговаривал он ее.
А потом взял да и остался насовсем с нею — больной, одинокой, подавленной. И это несмотря на то, что врачи установили у Лидии Семеновны болезнь Альцгеймера — пожалуй, одно из самых тяжких испытаний, подстерегающих людей в старости. Начинается заболевание с вроде бы обычной для стариков забывчивости, но впоследствии начинаются нарушения более серьезные. Человеку становится все труднее выражать свои мысли, он утрачивает привычные бытовые навыки, и в конце концов он уже не в состоянии обходиться без посторонней помощи. Болезнь Альцгеймера неизлечима — растительное существование в финале обеспечено всем больным. Однако момент наступления времени “Ч” может случиться очень и очень не скоро. Тут все зависит как от грамотного лечения, так и от чуткости и заботы близких. Вот что сказал мне профессор кафедры нервных болезней Московской медицинской академии им. Сеченова Игорь Дамулин: “Мы рекомендуем таким больным в любом возрасте по возможности вести деятельный, активный образ жизни. Родственники не должны позволять им замыкаться в своей скорлупе, пусть больше разговаривают, общаются, чувствуют себя полноценными людьми. Такое поведение может значительно отсрочить печальный финал...”
Николая Андреевича не напугал ее диагноз — он уверен, что его забота, внимание, любовь помогут Лидии Семеновне сохранять здравый рассудок еще долгие годы. А если нет...
— Я готов ухаживать за ней столько, сколько будет надо. Я и сейчас делаю все, что необходимо, и деньгами помогаю, лекарства покупаю. Она очень застенчивая, когда Ирина забрала ее пенсию, то голодная ходила, а сказать, попросить стеснялась... Когда дочь на какое-то время оставляет ее в покое, она преображается и чувствует себя гораздо лучше, и веселой становится. Недавно Ирка не трогала ее месяца два, совсем хорошо было. Раз слышу — она на кухне возится, обед готовит и поет. Я так обрадовался! Она раньше любила петь, но после того, как муж умер, ни разу еще не пела... А знаете, как она замечательно готовит! Надо только следить, чтобы она не забылась, не оставила чего на плите...
Он может говорить о Лидии Семеновне подолгу — с нежностью и любовью.
— Николай Андреич — настоящее спасение для Лидочки, — считает ее подруга Ольга Ивановна. — Жизнь жестоко обходится с ней на старости лет, и он — ее единственная радость, смысл существования, поддержка.
Все может Николай Андреевич, кроме только одной вещи: он не может защитить свою подругу от ее же дочери...
Как только мать стала жаловаться Ирине на свою забывчивость, та быстро поняла, что эта болезнь ей на руку. Приезжая в отсутствие Лидии Семеновны, она прятала в укромные места документы и предметы первой необходимости.
— Представляешь, Иринка, — чуть не плача, звонила ей на другой день мать, — опять паспорт найти не могу. Точно помню, что он лежал в секретере, вместе со всеми документами, но нет его там... А еще вчера потеряла мыло, даже руки помыть было нечем... А сегодня утром гляжу — оно в шкафу за бельем...
— Что ж, — назидательно отвечала дочь, — плохо у тебя, мама, с головой, совсем плохо. Не соображаешь совсем. И газу напустить можешь, и других бед натворить. Хватит уже жить одной — надо тебе перебираться в дом престарелых...
Зря говорят, что москвичей испортил квартирный вопрос. Никакой проблемы с жильем в семье Колпаковых нет. Своя квартира у матери, своя, хорошая и просторная, у дочери. Однако площадь Лидии Семеновны, освободившись, бесспорно, могла бы принести определенную пользу Ирине. Она сумела бы распорядиться ею — кому помешает лишняя квартира! Выходит, чтобы не стать объектом преследования со стороны собственных детей, старикам вообще лучше не иметь никакого имущества...
Дочь регулярно звонила ей по ночам и молчала в трубку — когда настроение у нее было хорошим. Когда плохим — ругалась и угрожала. “Навещая” мать, она не упускала случая порезать ножницами немногочисленную оставшуюся одежду, отрывала подошвы у обуви — чтобы залатанные-заштопанные в самых неожиданных местах платья и юбки, обмотанные веревочками туфли создавали определенное впечатление о Лидии Семеновне в глазах окружающих. Впечатление сумасшедшей старухи.
Всякий раз после ее набегов состояние Лидии Семеновны резко ухудшалось — подскакивало давление, болело сердце, но главное — учащались провалы в памяти, возникало сомнение в собственном здравомыслии. То есть происходило именно то, чего добивалась Ирина.
Как-то вечером в квартиру позвонили.
— Мама, открой! — раздался за дверью решительный голос Ирины.
— Начинается... — прошептала Лидия Семеновна и схватилась за сердце. Всего полчаса назад от нее ушла врач из ведомственной поликлиники, которую вызывали в связи с сердечным приступом.
— Давай не будем открывать! — предложил Николай Андреевич. — Постучит-постучит, да и уйдет!
...Но она не ушла. Вернее, ушла ненадолго, а потом вернулась. И не одна. Вместе с нею прибыл наряд санитаров и два милиционера. Незваные гости взломали дверь.
— Что вы делаете! — бросился им навстречу Николай Андреевич. — Вы не имеете права...
Дюжий сотрудник милиции, скрутив ему руки за спиной, решительно вывел на лестничную клетку.
— Да объясните хоть, в чем дело! Лида, Лидочка... — рванулся он было обратно в квартиру.
— Давай вали отсюда, отец! — дружелюбно посоветовал милиционер старику, заталкивая того в лифт. — И не вздумай вернуться — морду набью!
“Я стоял на улице и не знал, что делать, — у Юркова и сейчас начинают дрожать руки, когда он вспоминает тот день. — Зачем они пришли? Что будет с Лидой? Как она переживет такой стресс?”
В тот вечер Лидию Семеновну Колпакову насильственно, не спрашивая ее согласия, отправили в психиатрическую больницу имени Ганнушкина. Николая Андреевича навестить гражданскую жену не пустили.
— Как могли взломать дверь в квартиру, разве Лидию Семеновну можно считать неспособной отвечать за свои действия, открывать дверь лишь тому, кому она считает нужным? — спросила я Людмилу Сергеевну Гаврикову, заведующую отделением, куда попала Колпакова.
— Нет, конечно, она вполне дееспособна. Но, понимаете, у нее такое заболевание... Дочь очень волновалась, в порядке ли она.
— А почему к ней не пускают Юркова?
— Нас попросила об этом дочь. Юрков плохо влияет на больную.
— Но у дочери с матерью, скажем так, специфические отношения...
— Ничего не знаю. Знаю только, что дочь — это самый близкий родственник. А он — случайный знакомый...
Вскоре из Ганнушкина Лидию Семеновну Колпакову перевели в психиатрическую больницу №13 — опять же, как объяснила завотделением, по просьбе дочери. Вместе со “случайным знакомым” Николаем Андреевичем Юрковым мы поехали туда навестить больную.
Я теперь точно знаю, как пахнет тоска. Это запах геронтологического отделения этой больницы. В небольшом холле сидело несколько десятков старух в вылинявших, видавших лучшие времена халатах. Большинство — с обритыми головами. Причина, как потом выяснилось, самая банальная — вши. Прием посетителей здесь проводится три раза в неделю по два часа. За те два часа, что мы находились в больнице, ни одного родственника я не увидела.
Я никогда не забуду, как они встретились. Пока Николай Андреевич, смущаясь, объяснял дежурной сестре, кем он приходится Колпаковой, Лидия Семеновна вышла из палаты и увидела его. Она не произнесла ни слова — молча кинулась к нему, приникла к груди и заплакала. Плакала тихо, беззвучно, не отрываясь ни на миг, словно боясь, что он исчезнет.
— Ну вот, ну что ж ты, расстроилась-то, — приговаривал Николай Андреевич, гладя ее по волосам. — Ну что ты... Выпишут — на дачу поедем, я тебе там работать не дам, ты у меня только отдыхать будешь... Ну не плачь, видишь, я не один пришел, с человеком...
— Почему на тебе халат, тапочки чужие? — спросил он ее чуть позже, когда мы втроем устроились за небольшим столиком в холле. — Ты же брала с собой свои вещи!
— Это мне выдали здесь. А почему не отдали мои вещи — не знаю. Сказали, что их забрала Иринка. Вместе с ключами от квартиры. Теперь даже если выпишут — куда я поеду?
— Дочь навещает вас? — спросила я.
— Нет. Пару раз я видела ее — она проходила в кабинет к врачу, о чем-то говорила с ней, но ко мне даже не подошла. Да мне ничего от нее и не надо. Пусть только оставит нас в покое! Ну почему врачи ничего не объясняют ни мне, ни Николай Андреичу? Я бы выполняла все предписания, лечилась бы по всем правилам... Но нет — они говорят только с Иринкой. А я тут — как с завязанными глазами...
...Когда мы уходили через больничный двор, Лидия Семеновна стояла у окна. Николай Андреевич каждую минуту останавливался, задирал голову и махал ей рукой. Мы уходили долго-долго...
Колпакова и поныне остается в больнице. Каково ее состояние, сколько ей еще находиться там — не знает ни она, ни Николай Андреевич. Наверное, это знает родная дочь Ирина. Но у нее в отношении матери — свои планы...
