Обстановка в номере была вполне обычной, даже скучной. Несколько минут назад из-под смятого одеяла вылез человек. Он взял фотоаппарат-“мыльницу” и нажал на спуск, уместив тем самым огромную гостиничную кровать в стандартные 9х12. Человек этот — народный артист Валерий Золотухин, актер, певец и литератор. Человек хаотично-романтической и уже непонятной эпохи. Один из детей легендарной Таганки и легенда сам. Патологически правдив. А еще он Близнец — один из самых сложных знаков зодиака, и поэтому свой день рождения празднует 21 июня. Золотухин продолжает удивлять народ премьерами, новыми книгами и коллекционирует фотографии уже упомянутых кроватей. Встречаемся в красно-кирпичной атмосфере Таганки.
Ее массив и сбивчивые лабиринты коридоров действуют даже устрашающе.
Если бы Золотухин меня не встретил, полжизни искала бы его гримерку!
— Валерий Сергеевич, что это за увлечение такое — кровати собирать?
— Ведь все мы сами себе изобретаем сюжеты, и это тоже придумано.
В моей книге “Дребезги”, в повести “На Исток-речушку”, в обращении к матери есть такие слова: “…сколько простыней мне еще гостиничных измять и где та, которая будет последней?” Эту фразу мне подарил Николай Николаевич Крюков во время съемок “Пропажи свидетеля”. Мы тогда жили в гостинице, сырой, деревянной, дырявой... И вот идем мы на съемки по бурятскому селу в четыре тридцать утра, рассвет, коровы идут, пыль кругом. И Николай сказал: “Сколько мне еще гостиниц таких поменять…” Я подумал: вот она, вся актерская суть: переезды, гостиницы… И я эту фразу записал: она про меня. Образ последней кровати, навязчивый и болезненный, во мне просто застрял, и я начал снимать кровати. Если я приезжаю с гастролей без фотографии смятой кровати, мне плохо. Это все равно, как если б я не записал страничку в дневник. Есть вещи ритуальные: не постоял с утра на голове — весь день насмарку. Вот так и у меня с кроватями. Но тут какая штука: последнюю все равно не сфотографируешь! Это сделает кто-то другой...
Кроватей 9х12 у Золотухина немерено, он показывает фото последней на данный момент — из Ульяновска.
— Ваша последняя премьера прошла в провинциальном театре. Как это понимать?
— Последняя премьера Валерия Золотухина — Лука в спектакле “На дне” в постановке режиссера Минусинского театра Алексея Песегина в Барнауле в Алтайском молодежном государственном театре. Для меня это дело очень ответственное: за восемь-десять репетиций я должен был войти в спектакль. И я впервые увидел Луку решенным. Решение это в духе “Легенды об инквизиторе” Достоевского. Артисты меня очень хорошо приняли, и с режиссером мы сразу нашли общий язык. Кстати, уровень барнаульских актеров очень высокий, думаю, каждый из них смог бы успешно работать на столичной сцене. Я благодарен судьбе, которая распорядилась, чтобы я вернулся туда, откуда когда-то пошел в артисты. Земляки увидели меня в главном занятии — на подмостках.
— На пробах на Бумбараша вы сказали: “Если вы хотите сделать хороший фильм, возьмите Кононова, если вы хотите заглянуть в вечность, возьмите меня”. Как скромно!..
— Было, но фразу эту надо воспринимать в контексте тогдашнего моего состояния. И потом... сейчас она имеет право на существование, потому что фильм, как мне кажется, в вечность действительно заглянул. “Бумбараша” смотрит уже третье поколение, и он по-прежнему привлекателен как предмет искусства — кинематографа. Тогда эта фраза была просто эпатажной — я бравировал, играл, блефовал от отчаяния. Я же тогда потерпел колоссальное поражение. А дело было так. После фильма “Цветы запоздалые” меня полюбил Абрам Матвеевич Роом и, начав снимать фильм “Яков Богомолов” (одна из лучших пьес Горького), пригласил меня на главную роль. Я к нему несколько раз приезжал домой, мы обсуждали роль, говорили... Но неожиданно Роом от меня отказался, потому что ему кто-то сказал: “Зачем тебе это?! Он же милиционер!” Это было после “Хозяина тайги”. А Богомолов — русский интеллигент, инженер, и Роом хотел, чтоб прообразом Якова стал Ландау, наш великий физик и математик. То есть герой — человек утонченный и с большим благородством души. Потом Роом снова передумал, и со мной даже подписали договор. Получается, что в первый раз я поехал пробоваться на Бумбараша, что называется, от нечего делать, потому что был убежден в том, что роль высшего класса уже у меня в кармане. Понимаете, если б я сыграл Богомолова в том году, киносудьба моя была бы другой. Эта роль — из когорты Гамлета, Мышкина, Раскольникова, я бы сразу перешел на другой уровень. Кстати, мне сам Роом говорил: “Вы посмотрите на свои руки и на то, как вы носите фрак, — так уже никто не носит. Где научились?! Вы нас водите за нос, что вы из колхозной семьи, — у вас что-то другое в крови намешано”. Итак, о “Бумбараше”. Сценарий мне не понравился, ежеминутно я думал о Богомолове, поэтому делал все левой ногой. Кстати, первоначальный сценарий не имеет ничего общего с тем, что потом вышло. Кроме того, я знал, что у Кононова были очень хорошие пробы. Когда я приехал домой после проб на Бумбараша, группа Роома уже уехала в Крым снимать, а меня ждала телеграмма: они снова отказались от моей кандидатуры. Это был удар, первый в моей актерской жизни, в карьере, удар по тщеславию и самолюбию, почву выбило из-под ног совершенно. Все ведь было рассчитано: снимаемся вдвоем с женой (Нина Шацкая играла в “Богомолове” героиню), я перехожу в другое амплуа! Шок от такого предательства был настолько велик, что со мной стало плохо. Дома никого, и я не придумал ничего лучшего, как напиться. Даже сейчас вспоминаю — сердце болит! И тут у меня образовывается такая странная концентрация — я ее называю моментом тигра. Когда тигр бросается на добычу, у него такой взрыв в крови, такая воля, он бабахает в прыжке с силой пушки, а не ружья! И если он промазал, то на второй прыжок тигр уже не способен. Все! Есть еще момент быка — длительного растрачивания энергии. Вот у меня тогда случился момент тигра. Хотя в театре меня долго звали Зайчиком... Я дал телеграмму в Киев, что хочу еще раз попробоваться на Бумбараша. У меня отпуск — мы могли сниматься только в отпуск, Любимов нас не отпускал по-другому, только в свободное от работы время. Меня вызывают, и я произношу эту фразу: “Коля, если ты хочешь сделать хороший фильм, возьми Кононова, а если ты хочешь заглянуть в вечность, возьми меня!” Но одно дело — сказать, и другое — сделать. Мы меняли все: тексты, выдумывали характеры, ситуации, влезали в песенные пространства... И картина состоялась.
— А Кононов знал, что вы сказали режиссерам?
— Нет, конечно. Я о фразе этой рассказал через много лет, но мне передавали, что он обиделся.
— Еще бы!
— Но ведь понимаете, мы с Мишей пробовались на другой сценарий, в другую историю, которая с тем, что увидел зритель, общего имеет только название! Даже когда я сделал Бумбараша, особого значения фильму не придавал. Работал отчаянно, но не думал, что результат будет таким — на три поколения, на долгие годы.
— “Маленькие трагедии”, Золотухин — Моцарт. Амплуа сменено, но представляю, как досталось гримеру!..
Золотухин хохочет. Гомерически. Теперь я знаю, как выглядит гомерический смех.
— Это целая история! Но я вот что скажу: Бумбараш и Моцарт — ягоды одного поля. Потому что Моцарт — это состояние души, каждый из нас на секунду — Моцарт. Только вы — Моцарт, к примеру, час в сутки, кто-то — восемь минут, а Вольфганг Амадей — двадцать четыре и больше. Кстати, даже если о внешности говорить — он был вовсе не таким, как у Пушкина описано, и не таким, каким сделали меня. Я о Моцарте много знаю теперь. Он был толстеньким, маленьким вертлявым человеком, бабником и пьяницей, я вообще много чего про него могу наговорить. Когда он добивался места капельдинера при дворе, он пришел к кардиналу, а тот его — пинком под задницу. Моцарта — пинком! А он язык кардиналу показал и говорит: “Я тебе устрою еще… И все равно стану дворцовым капельдинером!” Ну что? Похоже на Моцарта, которого мы знали?.. У нас Моцарт — это портрет в Большом зале консерватории, на Лемешева очень похожий. А Швейцер увидел Моцарта во мне, хотя я хотел играть Сальери. Но кинематограф есть кинематограф, и мне потребовался портретный грим. Для этого нужно было снять гипсовую маску. На “Мосфильм” приехал в десять утра. Жизнь у меня тогда была бурной, и я прибыл с такого похмелья, что с трудом помню, как вообще добрался. Рожу мою просто набок завернуло, а там еще эти трубки в нос вставляют, чтобы дышать под гипсом можно было... Теперь у меня дома — пять масок: Баратынского, Пушкина, Высоцкого, Смоктуновского и моя. На мою смотреть страшно. На маске видно, откуда я… Короче, даже гипс передал мое тогдашнее состояние!
Маска была нужна гримеру, а гримером была Люся Баскакова, с которой мы работали у Швейцера на фильме “Смешные люди”. Вообще она хорошо ко мне относилась, наверное, поэтому и сказала, по-приятельски так: “Хороший ты, Валер, актер, но не Моцарт”. А это ведь не пробы, я уже утвержден, поэтому все — ни хрена не попишешь, хочешь не хочешь, делай из меня Моцарта! Люся — мастер, она не может свою работу плохо делать… Полепила Люся из меня великого композитора, отошла, посмотрела: “Ну, Моцарт не Моцарт, а австрияк симпатичный из тебя получился!”
— Рассказывают, Смоктуновский был резко против вас в роли Моцарта…
— Говорят, что он сам хотел играть эту роль. Возможно, когда он критиковал мои пробы, слова его не только художественностью продиктованы были. Он великий артист, но человек же. В коридоре Театра на Таганке встречаю Иннокентия Михайловича: “Здрасьте, Валерий, здрасьте-здрасьте, дорогой! Видел вашу пробу на Моцарта. Отвратительно… Он же гений... Как вы и я... Так нельзя. Вы не обиделись?” — “Ну, что вы, Иннокентий Михайлович, вы для нас — эпоха”. — “Да, я — эпоха…” И обращается к подошедшему Высоцкому: “Здравствуйте, Володенька... Гамлет с гитарой, Свидригайлов с гитарой… Шалуны…” Я, конечно, был очень сильно расстроен, но это было после “Якова Богомолова” и некоторых других поражений, поэтому я приспособился и не такое слушать. “Я привык говорить людям правду…” — продолжает Иннокентий Михайлович. “Да-да... Конечно-конечно...” — поддакиваю я.
Золотухин так похоже изобразил Смоктуновского, что невозможно было не рассмеяться!
— Но потом все пошло как надо, и на премьере Смоктуновский хорошие слова говорил. А на одном из творческих вечеров Швейцера мы все выступали, и я изобразил Иннокентия Михайловича, как он про мои пробы на Моцарта говорил. Смоктуновский смеялся так, что с кресла сполз!
Несколько лет назад Золотухин сотворил немыслимое: начал публиковать свои дневники. Сейчас процесс поставлен, что называется, на поток. Золотухинские строки разные — броские, обычные, лиричные и жесткие, а есть такие, что действуют как пистолетный выстрел — наповал. Пугают они тем, что о многом там изложенном все думают годами, но произнести вслух решаются единицы.
— Вы до сих пор ведете дневник?
— А то!
— Не надоело?
— Нет. Это же работа, а потом — привычка уже. Четыре книги вышли, по три общих тетради в каждой. А всего у меня тетрадей девяносто! На Гиннесса это точно тянет, а то и на Нобелевскую. По крайней мере, я не знаю аналога тому, чтобы кто-то ежедневно с семнадцати лет и до моего возраста вел дневник.
— Вам по жизни не хватало собеседников?
— Нет, вы путаете, это разные вещи. Дневник становится собеседником только со временем. Все не так просто. Дневник — это разговор с самим собой и изучение себя. Это не столько оценка кого-то, сколько оценка себя через кого-то. Все равно мы постоянно ковыряемся в себе и получаем удовольствие от этой боли. Все мы мазохисты, а дневник — лаборатория. Мне кажется, что мои тетради будут нужны прежде всего тем, что о многом в них написано не потом, а тогда. Вот записи моих разговоров с Высоцким хотя бы взять. Это было написано при нем, когда мы и не знали, кто такой Высоцкий, хотя догадывались, конечно… Но это написано не потом, когда уже все знали, КТО он. Это документ, тем и ценен.
— Вы и дальше собираетесь публиковать свои записи?
— Да, я хочу как можно больше при жизни напечатать. Не так у меня много времени осталось — с учетом того, что в год я выпускаю по одной книге. Сейчас вышел 1972 год — это Таганке еще и десяти лет нет. А в этом году Таганке будет сорок!
— Страшно было публиковать первую книгу “Все в жертву памяти твоей” — о Высоцком?
— Страшно. Долго носил дневники из издательства в издательство, потому что боялся. Я купил нож и баллончик какой-то, потому что опасался непредсказуемой реакции многочисленных Володиных поклонников. Но страхи мои не оправдались. Хотя одну книжку мне принесли всю... расстрелянную.
— После публикации ваших дневников многие обижались. Взять хотя бы Владимира Назарова, о котором вы не слишком лестно высказались после того, как снялись в пяти его картинах. Сначала он не пришел на ваш юбилей, а потом умер…
— Я жалею, что мы не успели объясниться, — мне кажется, он понял бы. А как мне жить? Я пишу, что человек должен окружать себя талантливыми людьми. Вот если бы я снимался у Тарковского, это была бы другая точка отсчета моей актерской биографии. Ну правда ведь… Молодому актеру хотелось попасть в обойму той режиссуры. Если я буду перед самим собой лукавить, чего будет стоить моя жизнь? Я не могу сравнить работу в “Хозяине тайги” с “Интервенцией”. Другое дело, что я это опубликовал, как всегда, не читая, и сдуру подарил Назарову книжку. А он взял и прочитал.
— Коллеги с вами осторожничают?
— Думают, наверное: “Он ведь потом запишет!”
— Ваше имя в последнее время часто связывают с актрисой Ириной Линдт — так, может, расставить все точки над “i”?
— Она сама в “Огоньке” очень хорошо все расставила.
Я нашла нужный номер потом. Смело, даже… Мне кажется, что так говорит отчаяние. Если в двух словах, Ирина говорит: “Да, люблю. Да, женат. Но все равно люблю”. И у кого же она так научилась правду в лоб резать?..
— Я в первый раз вообще читал нечто подобное от молодой особы, которая к тому же на виду, — говорит Золотухин. — Откровенно и смело, прежде всего по отношению к самой себе: люблю, и все.
— У нее есть у кого учиться. Кстати, о правде. А вы могли бы сказать то же самое?
— Да. Я сказал. Хотя я боюсь, что меня опять не так поймут, если это будет опубликовано. Потому что каждый посмотрит со своей стороны…
— А вариант первой и последней любви вообще существует? Даже Мышкин любил их обеих!
— Видите, Достоевский более откровенен в этом смысле, чем мы. В этом вся его сила. Я бы не хотел говорить на эту тему, ибо это уже все сказано до меня и лучше меня.
— Мне кажется, вы очень сложный в быту человек.
— Вот сегодня жена спрашивает: “Как ты живешь? Расскажи мне про свою жизнь!” А мы ведь прожили вместе почти тридцать лет! Я говорю: “Ты же знаешь, как я живу”. — “Нет, не знаю”. Мне кажется, я человек легкий, неприхотливый. Но люди, а особенно женщины, на некоторые вещи по-другому смотрят. Ты думаешь, что все хорошо делаешь, а человек, который рядом, так совсем не считает. Мне, например, кажется: если я могу обеспечить семью — уже хорошо. Тут, наверное, мое деревенское воспитание сказывается. В деревне же не воспитывают специально, все как-то... ну, за двойку накажут… Я считал и считаю, что воспитание — это дело матери; дело хозяина — обеспечить семью, освободив жену от трудовой повинности.
— Ваш старший сын, священник, обеспечил вас нескучной старостью — все-таки пять внуков. Общаетесь?
— Вчера был. Летом в Сибирь вывозил. Алешка, двух лет нет, не говорит еще, а когда я захожу, сразу начинает петь. М-м-м-м...
Золотухин напевает самую известную бумбарашевскую мелодию — “Ходят кони над рекою”. И тут на авансцену выходит Золотухин-дед. Почему-то так трогательно кокетничать могут только деды.
— И что, скажите, такой маленький голожопый сопляк может понимать?! Там на кассете столько хороших песен записано, а он эту выбирает. Кто ему нашептал?! Там и девчонки так хорошо поют “Ой, мороз” и “Барыня-речка”...
— Так то девчонки!
— Так маленький еще соображать, что — хорошо, что “Кони” — это и вправду на века! (Смеется.) Ну вот, все-таки плюнул в вечность. И ведь поет-то, засранец, чисто!..
— Значит, с внуками вы все-таки занимаетесь?
— Не надо мне лишнего приписывать. Я их иногда вижу. Приношу деньги, игрушки, фрукты, книжки. Обычно мое свидание с внуками больше получаса не продолжается.
— Что так, дедом быть не тянет?
— Тянет. Поэтому я и скучаю, и прибегаю к ним, но, может быть, я еще не в том дряхлом состоянии… Я часто смеюсь над собой: хотел дочку — родил внучку! Вот это, кстати, необязательно печатать...
