От собеседования абитуриент ждет чего угодно, только не того, что сам ректор спросит: “Кем был ваш дедушка?” Илья Сергеевич Глазунов создал и уже 15 лет возглавляет Российскую академию живописи, ваяния и зодчества. За зарплату в 200 долларов художник с мировым именем мог бы и не тратить свое время на личные встречи с поступающими. Но Глазунов на каждом из пяти факультетов вуза по 3—4 часа беседует с абитуриентами. “Это ради России, ради того, чтобы найти таланты”, — говорит Илья Сергеевич. Впервые на закрытое собеседование смог попасть журналист...
В аудиторию, больше напоминающую музей — картинами, антикварной мебелью и зеркалами, — заходят 25 абитуриентов XXI века: маечки, юбочки, легкие костюмчики. Это те, кто уже выдержал экзамен по живописи. Рассаживаются вокруг длинного, покрытого красной скатертью стола. На столе канделябры, бутылки с водой и стаканы (никто к ним так и не притронется). Каждому раздают по два листа бумаги. Экзаменаторы во главе с ректором занимают места.
— Вопрос первый, — объявляет Глазунов. — “Почему я хочу стать художником?” Пишите ответ так, как будто вы пишете письмо к другу. Вы не на допросе...
По распоряжению ректора включают Баха. “Закончится токката — закончится и ваше время. Пишите так, как будто через минуту вас расстреляют и все, что от вас останется, — лишь этот манифест души. Люди будут плакать и говорить: “Какой был бы художник, а его убили!” Сейчас всех убивают. Это лето, говорят, будет террористическим. Будет много похорон. Так что, кто поступит, сидите в библиотеке академии. Не высовывайтесь”.
Токката все не кончается. Глазунов торопит: “У вас осталось три минуты. Кто-то может написать: “Писать не умею, могу только мычать и хрюкать. Ответа нет”. Только не пишите: “Мне нравится красота! С детства люблю красоту! Полет облаков!” Не надо врать красиво. Это исповедь... Все-все-все! Кто не написал, тот вылетает. После нашей встречи очень многие останутся рассматривать фасад академии с улицы...”
Под заводящие слова Глазунова абитуриенты отвечают на три новых вопроса: “Что лучше: живопись или музыка”, “Кто мой любимый художник. Почему”, “Кем был мой дедушка”. Потом по очереди встают и зачитывают свои “исповеди”, заодно отвечая на возникающие вопросы. Тут-то и начинаются банальные откровения: “Мне нравится красота! С детства люблю красоту! Полет облаков!” “Видел я ваши работы, — говорит Глазунов. — У большинства (но это не ваша вина) — серенькие. Ничего индивидуального. Никакого порыва. Ощущение, что вы не знаете живопись, никого из художников не любите. Унылые фотографии... Кроме двух работ... Можно нарисовать всего одно дерево, но оно будет значить больше, чем групповой портрет. Порок погони за информацией...”
Илья Сергеевич называет обучение на первом курсе реанимацией. Здесь собираются лучшие ребята России, но даже они толком в искусстве не разбираются. Первая задача академии — “вылечить” молодежь. Если на экзамене они “проползают” под планку необходимых знаний, то потом должны будут перепрыгивать ее. “Художник, который не знает музыку, историю, литературу, — не художник”, — говорит Глазунов.
На собеседовании выясняется, что некий молодой человек никогда не слышал о композиторе Шнитке, другой долго рассказывает про оперу Чайковского “Щелкунчик”, пока его не поправляют, что, вероятно, речь все-таки идет о балете. “Вы серая деревня! Заслушиваетесь “Ногу свело!”, но не знаете, кто такой Ван Дейк и чей он ученик”, — не выдерживает ректор.
“Если вы все напишете, что любите Репина и Сурикова, — дело дрянь. Вы ошибаетесь, если настраиваетесь, что, поступая в русскую академию, надо хвалить иконы”, — сразу предупредил Глазунов. И все равно первые же отвечающие заговорили напыщенно: о своих “дерзновениях во имя Божье”, о “соборности иконописи с духом святым”...
“Какие все верующие! А почему вы не в семинарию поступаете?” — не без иронии удивился Глазунов. Между тем поступавшие не знали, что отличает православие от католицизма и что такое буддизм. Они терзали всуе слово “Бог” направо и налево. Услышав наконец простые человеческие слова, без штампованной религиозности, экзаменаторы вздохнули с облегчением. И хотя Глазунов повторял: “Здесь не адвокаты, здесь — палачи”, — лица у “палачей” просветлялись, когда они видели, что перед ними не пустой человек.
Внезапно ход собеседования нарушает появление неадекватной особы. Она выкрикивает: “Товарищ Глазунов! Почему, если меня учил ваш ученик, вы поставили мне такие низкие оценки?” — “Госпожа, я вам не товарищ... Вам ставят оценки не за учителей, а за ваши работы”.
Экзаменаторы собирают ведомости с оценками. “Мы жаждем найти таланты, которым можно помочь, — говорит на прощание Глазунов. — Мы хотели бы, чтобы ваши души развернулись, стали острыми, как меч, чтобы вы могли рисовать... Да будет слава России! Слава вам, господа...”
Разволновавшиеся, уставшие молодые люди столпились у выхода. И вдруг Глазунов воскликнул:
— Чей бюст?
— Сократ, — выдохнула девушка.
— Микеланджело, — поправил кто-то.
— Бедные, как же вы обворованы, — подвел итог ректор.
