...Мы пьем кофе из нежно-голубой чашки тончайшего фарфора, и вдруг Чайковская говорит: “А стулья эти, между прочим, фрейлины Елизаветы...” Мы только что обсуждали новые фигурные ботинки и то, как болезненно натирают они, неразношенные, ноги. Забыв про нежный фарфор и про мозоли на чужих ногах, я порываюсь встать. Ну почему меня не научили делать книксен?
— У меня есть мечта, — задумчиво говорит Елена Анатольевна, — сидеть дома в старинной антикварной мебели, только чтобы вся была такой: с потрясающим фарфором — старым, с потрясающими люстрами — старыми — ничего современного. Да, и с драгоценностями — вот так я себя вижу.
— С какими конкретно драгоценностями?
— Топазы и сапфиры с бриллиантами. Так вот, я всегда думала: если я буду свободной, я хотела бы заниматься только этим. Какими-то урывками я пытаюсь это все где-то высмотреть, вытащить, привезти. И вроде мечта чуть приближается. Потом начинается какой-то очередной рабочий аврал, я все бросаю и весной думаю: “Ну опять не произошло!” И так вот уже 63 года.
— Не умаляя ценности сверкающих камней, замечу, что ледовые бриллианты отечественного фигурного катания ничуть не хуже. Ваши, как говорит Татьяна Тарасова, “актерские штучки” известны всему миру: Пахомова с Горшковым, Линичук с Карпоносовым, Ковалев, Котин, Бутырская...
— Самое тяжелое — когда они уходят. Каждый думает, что я должна уйти вместе с ним. Хотя никто никаких претензий не высказывал. Бывает, я вижу, что у них аж сводит скулы, но чтобы гадость сказать... Никто не смел, включая самых непутевых. Нет-нет, меня не боятся. Они боятся только того, чего и я, — что перестану гореть спортсменом. Даже при самых сложных ситуациях ничего не бросали в лицо.
— Зато про любовь, наверное, говорят часто: вон на даче словно медом намазано — гости тучами ходят.
— О, это я люблю, на это меня хватает! Я вынимаю фарфор, начинаю... нет, это происходит до третьего салата. Потому что сервирую стол, очень красиво, у меня все это получается, но на третьем блюде я думаю: что же это такое, чем я занимаюсь? И дальше — уже как у всех! Хотя последние приемы, очень удачно, кстати, проходящие, знаете, чем начинались? Надо отдать мне должное, единственное блюдо, которое я умею делать потрясающе, — это солянка. Правда, как говорит Чайковский, за эти деньги он бы тоже такую солянку сплавил. Я ее всю варю с базара: мясо, копчености — абсолютно все. И прямо от входа даю каждому — у меня огромная такая мейсеновская тарелка есть — солянки и водки. Водка и солянка — и все. Гость сразу мой. Дальше все волшебно.
— И вы в центре...
— Толь, ты согласен, что я в центре? (Муж Анатолий Михайлович сидит на диване с кучей газет: “А что, я, что ли? Мне что, больше нечем заниматься?”) Вот вам, пожалуйста, голос с места. Думаю, создание уюта, красоты домашней, стиля — это чаще всего удел и заслуга женщины. Это в основном ее мечты. А не какого-нибудь дизайнера. Нет, я все сама сделаю. Сейчас хочу расписной потолок. (Голос с места: “Никогда!”) Обязательно! Я сделаю! Ведь когда мы приехали в эту квартиру — черная штукатурка, пола нет. Заехали оценить квартирку Ширвиндт с Котиным, а посередине вместо пола балка была, они встали и провалились в керамзит по пояс. Один с одной стороны, другой — с другой, а вылезти не могут! Здесь был ужас полный. Но когда пришли в этот особняк, я просто остолбенела: “Все, это XVIII век, никуда не пойду!”
— Поэтому вы, знаю, хай-тек не любите...
— Да, когда я вижу хай-тек, у меня мурашки по коже бегут. Для меня лично очень важна атмосфера квартиры. Здесь должно быть уютно и тихо. Если в доме назревает скандал, я беру книгу, говорю, что у меня болит голова, и тут же исчезаю. Я совершенно не желаю участвовать в конфликте. И это, наверное, единственное, чего я не могу вытерпеть. В доме должно быть состояние покоя, благости, хотя с моей профессией это и несовместимо. Вот эти тарелки на стене, я понимаю, что с точки зрения дизайна они кого-то могут очень раздражать: тут и красное с синим, и зеленое с белым, и что-то вообще невпопад, но тем не менее для меня это единая жизнь, они меня не злят, а успокаивают. Есть тарелка, которую подарил Вова Котин на чемпионате мира в Копенгагене — это был, на секундочку, подарок датской королевы. А он мне ее тут же — раз, чтобы не везти и не мучиться, и откинул! Не понимая, видимо, ценности. Я ему говорю: “Вов, ты кидаешь большие деньги!” А он: “Вот и хорошо!”
— Потом назад не требовал, одумавшись?
— Да вы что! Это все называется — свой уют. Вот приходишь к Ширвиндту — замечательная коллекция трубок. Потрясающая, старинная, какие-то обгоревшие, куча ложек для трубок... И тоже старинная мебель. Я была у Люси Гурченко — замечательный дом, каждая вещь — антиквариат. И по каждой вещи видно, что не случайно именно она сюда поставлена. Настолько все индивидуально и многогранно, как сама Люся. Личный будуар она себе сделала. И теперь, когда входишь, — ты входишь в будуар великой актрисы и сразу это понимаешь. Не к бизнесмену, человеку с деньгами, а к человеку искусства. Я сидела как в музее.
— А Ширвиндт оказался хитрее вас — он может свою коллекцию всю раскуривать. А вы — как в музее, сидеть и смотреть.
— Да, он своими трубками пользуется. Но мы тоже можем начать на настенных тарелках есть, когда свой фарфор побьем.
— Вы согласны с тем, что, если женщина чего-то хочет, надо ей это быстро дать, а то она возьмет сама?
— Я во всяком случае возьму.
— Вы могли бы быть феминисткой?
— Ой, нет-нет, категорически. Я это ненавижу. Это вечное давление, бабские крики, 90 процентов истеричек...
— Баб не любите?
— Нет! Сразу и категорично говорю: нет! Во-первых, никогда не знаешь, чего ждать, во-вторых, вечная истерика. Да и потом, я просто не могу себе этого позволить — из-за работы. Вообще это, наверное, после 50 лет пришло, ко всему начинаешь относиться очень спокойно и профессионально.
— Может, просто наелись?
— Нет, это долгожданная мудрость. Она одномоментно не приходит. Видимо, я шла и перешагнула через годы, нервы, бессонные ночи. Через озарение, которое приходило внезапно: все думаешь, почему спортсмен не вышел, не получился, и вдруг как током ударяет — а он не может! А сейчас я себя очень ценю как серьезного профессионала. Меня не обманешь. Ни приходом нового ученика — я его вижу, я знаю его потолок. Ни какой-то ситуацией — я уже была в ней. Когда берусь за что-то новое, то совершенно спокойно: я знаю, что я сделаю. И я все-таки добьюсь того, что наметила. Дойду, доведу, уберу все лишнее на пути, но сейчас я сделаю это совершенно ровно, со спокойной головой, никак не подключая сердце, слава богу. Это очень важно, потому что в возрасте человек легко ломается.
— И когда вы мечете молнии на тренировках, это с выключенным сердцем?
— Внутри я не бушую, всего лишь понимаю, что в этот момент заставить что-то сделать можно только криком. Безразличие — это состояние страшное, как только будет замечено, надо уходить. Много раз замечала: если на работе открывается дверь и вхожу я, тут же все начинают куда-то бежать. До этого они ходили, кто-то чесался, кто-то еще чего-то, а тут все бегут, причем очень заинтересованно. Они понимают, что я вошла и должна видеть вот это горение, блеск в глазах, а не то что, как некоторые, — словно на казнь идут. Ненавижу. Сразу это вырубаю.
— Любить ученика — это обязательно?
— На тот момент, пока спортсмен мой ученик, я его идеализирую. Влюбленность наступает помимо воли. Начинаю спрашивать и про дом, и что они ели, и как спали, с кем гуляют, потому что я влюблена невозможно. Сначала они ничего не понимают. Что происходит? И видят какую-то подоплеку. То ли интересуется, то ли копает... Потом понимают, что ничего за этим не стоит, — просто вот так люблю. И пока это горение с обеих сторон есть, нам всем хорошо. Я буду любить и, конечно, себя проклинать: опять ввязалась! Вот надо ставить новую программу — например, Вике Волчковой, которая тренируется теперь у меня. Я просижу два часа с музыкой, буду говорить Чайковскому: на кой черт мне это нужно, мне все это надоело! Потом потащусь на каток, буду надевать фигурные ботинки, а ноги стерла, ботинки новые. Потом приеду домой со словами: “Когда все это кончится?” И пойму... что я лукавлю. И совершенно не хочу, чтобы что-то кончалось. Никогда. Мое, не отдам.
— Вы с Александром Ширвиндтом просто одно лицо — по манере разговаривать, по чувству юмора...
— Шура — друг, который всегда здесь, всегда рядом. Он замечательный. Публика не видит его в бытовых, жизненных условиях. Он остроумен до... этого просто не ждешь. Вот мы сейчас будем говорить о вазе, тут же про нее что-то скажет... Правда, не всегда цензурное. Кто-то тосты произносит — он тут же комментирует, причем так, что можно дальше уже не произносить...
(Голос с места: “А внучка его умыла!”) Да, умыла. У нас гости, она выпендривается — уже одиннадцать часов, а ей нет трех лет, устала. Я ей говорю: “Тише, деда Шура тост говорит, скажи ему какой-нибудь комплимент или что-нибудь приятное...” А она вдруг как крикнет: “... сила!” Все в шоке, но Ширвиндт и тут нашелся: “Девочка моя, ну никто лучших слов мне никогда не говорил!” С тех пор все спрашивает: а хулиганка будет? Вообще он очень ранимый как настоящий творческий человек. Он всегда хорохорится, но его можно больно ударить несправедливостью. Шура этого не потерял. Я-то стараюсь это терять по дороге. Чтобы отлетало. Но, наверное, в этом как раз и сила его, что талант очень нервный. Дома у нас с ним общаться замечательно. Во всех других компаниях от него ждут хохм, острот, ко мне он может приехать всегда и как ему захочется. Иной раз в таком виде — у меня рабочие на даче не выйдут так. Но лучший для Шуры отдых — когда никто его не видит, а он, обросший бородой, сидит целый вечер и молчит. Он для этого и на рыбалку уезжает — один, сам с собой.
— А вы любите одиночество?
— Я одна все время должна быть после тренировок. После шума на катке могу слушать музыку, могу смотреть пять программ одновременно по телевизору. У меня сейчас самая главная задача — как только появляется реклама, успеть ее быстро переключить. Это у меня сумасшествие такое появилось. Как только реклама, я на другой программе и смотрю другую серию, и главное — не переключиться раньше ее конца — лучше опоздать. (Голос с места: “Я уже сошел с ума...”) А я всегда тебе советую: ну и сходи в другую комнату. Я это смотрю, совершенно ничего не понимая, потому что, как правило, — одни и те же актеры, и что-то одинаковое происходит, кто-то уехал, кого-то убили. Вот так и восстанавливаюсь. Хорошо, что пульт есть — не надо вставать даже. Потом вдруг где-то в 11—12 часов у меня появляется второе дыхание. Сижу до двух, до половины третьего — это мое самое любимое время. О чем-то думаю, что-то слушаю.
— Считается, что женщина должна ложиться спать до 12 часов.
— Это считается. Кстати, смотрю вчера телевизор: в фильме продают хоккеистов, и президенту Федерации хоккея, который какие-то па выделывает, кто-то говорит из ветеранов: “Ты что, в фигурное катание собрался?” — “Да, я иду к Чайковской...”
— Польстило?
— Я сначала не поняла: это что, я, что ли? Я же была выключена в этот момент из спорта, я пультом щелкала. А тут вдруг...
— Кстати, сейчас тренеров, известных в фигурном катании, много, но на слуху все Чайковская да Тарасова — наверное, ваши знаменитые шубы до сих пор в сознании бродят.
— Наверное. И знаете, что еще? Нас все эти годы — сорок лет уже — показывают по телевидению. И хочешь не хочешь...
— Если по ТВ долгое время показывать лошадиный зад, его будут узнавать. Простите, это не я сказала — это Владимир Познер.
— Да, точно. Лошадиный зад — из той самой серии. Потому что телевидение создает популярность необыкновенную, никому, кстати, не нужную. Популярность, конечно, утомляет, и хочется, как Шура Ширвиндт, — сесть с удочкой и чтобы никто не узнавал. (Голос с места: “Отрасти бороду!”) Не растет. А кстати, по поводу шуб: я для себя когда-то решила, что Россия — это мех, наша визитная карточка, и первый мой выезд был в мехе. Мы начинали с шуб, но следили за модой вообще, чтобы не осрамиться. И чтобы, например, понять, что для файф-о-клок нужна не такая одежда, как для ужина. Или чтобы не появиться с огромными бриллиантами в ушах в девять утра на завтрак.
— Вы — заслуженный тренер, профессор, полковник, кто еще?
— Мне вообще давать уже нечего. Три ордена, всякие медали — дать уже нечего, будут повторы того, что уже было. А потом сейчас как-то звания — ну дали, ну не дали... Все это смазалось. Единственное, чем я горжусь всерьез, — тем, что в 29 лет я стала заслуженным тренером Советского Союза. Это очень рано. Мне дали за Милу Пахомову — второе место на чемпионате мира. Это был такой прорыв — с 13-го места на 2-е в танцах, в которых мы ни ухом ни рылом были. А-а-а, я еще заслуженный деятель искусств.
— От театральной среды, в которой выросли, вы так и не отошли...
— Не отойду никогда. Родители работали в театре, мы жили театром, спектаклями. Спектакли заканчивались в полночь, все приезжали к нам в комнату в саду “Эрмитаж”. Я просыпалась от смеха, шуток. Все было легко и просто.
— Как вам удалось не выйти замуж за артиста?
— Да, это вопрос. Но поскольку я выросла в театре, то очень рано поняла, что это надо совершенно больную голову иметь, чтобы на актерах жениться или замуж выходить. Браки там есть, но их нет, они ни к чему не обязывают. Видимо, с раннего детства запало: табу. Еще, я помню, мать всегда, когда был скандал, кричала: “И правильно, что раньше вообще запрещали не то что жениться на актерках, а в приличном обществе появляться даже!” Актеров ведь даже не хоронили на кладбище. Они, как самоубийцы, лежали снаружи. Вы меня, Ира, с замужеством озадачили. Нет, такой мысли не было. Но атмосферу вот эту — какой-то бесшабашной свободы во всем: свободен, резвишься как ребенок, и чем естественнее, тем выше талант, — это я обожаю. Знаете, у меня не бывает плохого настроения на тренировке, даже когда усталость накатывает, я лучше сама себя приглушу и не буду ничего говорить. Не дай бог, это все вытащить на лед.
— Вы же баронесса по рождению...
— Ну, и у меня раньше вылетало — я могла и на спортсменов, и на судей накинуться. Потом понимала, что все это зря и не нужно. А сейчас это вообще исключается.
— А вы член Дворянского собрания?
— Я все никак не вступлю, должна быть членом Дворянского собрания и Купеческого.
— Как можно быть членом и Дворянского, и Купеческого сразу?
— А что же делать, если у меня по бабкиной линии в роду — немецкие бароны. Но когда-то от них оставался только кисет, набитый царскими золотыми, которые мать меняла на еду в Чимкенте, куда семью сослали как “фольксдойч”. Это когда немцы к Москве подошли. А по деду — вот у меня фарфор барулинский (стучит по шкафу с фарфором). Моя мать — дочь знаменитого Барулина, который имел свои фарфоровые заводы. У него было несколько особняков в Москве. В одном из них мы жили до эвакуации, правда, занимали всего лишь комнату, потом и ее отобрали. Так что вот — у меня потрясающие свои заводы были. Видите, посуда без клейма, и ее очень мало по стране, но она с характерным рисунком.
Я не случайно все время про фарфор вспоминаю — у меня особая любовь к нему. У нас не было ни одежды, ни денег, ни еды, а мы с матерью ели на прозрачном фарфоре. И били его! Помню, такой таз был жуткий — алюминиевые, наверное, тогда были тазы, — и мыли фарфор там... Розовый — сделанный на свадьбу моей бабки. И вот это мы били! Какие-то чайники необыкновенные были, бисквит с розовым — что-то беспредельное. Ничего из этого не осталось. Но вот это вот состояние фарфора, еды на нем — это всегда со мной. Надо отдать нам должное с Толей — мы продолжали долгое время есть на этих тарелках. Вот поднос остался — мы тоже носили на нем еду в кровать.
— Я вспомнила, вы еще и член Английского клуба!
— Да, семь лет назад это произошло. Это к вопросу о мечте — я хотела бы жить в XIX веке, ходить в кринолинах, черных платьях.
— В этом веке фигурного катания можно считать что и не было.
— Вот так — ручки в стороны — кататься в длинных платьях, это было бы замечательно. А клуб — это отдушина. Вечером дамы изысканно одеты — этого же всегда не хватает. Это не тусовка, мне это нужно. После тренировки, выпучив глаза, прибежать домой, а в клуб явиться, как и положено женщине, — нарядной, вечерней. Конечно, это отдушина. Почему я говорю про кринолин и т.д. — в этом есть такая дисциплинирующая нота, которая тебя подтягивает.
— Кто из фигуристов придумал вам подпольное имя Мадам?
— (Голос с места: “Я придумал!”) Наверное, Пахомова—Горшков, Тарасова, поскольку у нас разница была 5—6 лет, они все меня легко и просто называли Лена. Пришло второе поколение — Лена Тольевна, убирая лишние гласные, Ковалев, правда, — тоже Лена. Потом постепенно разница все растягивалась... Но мне они так не говорят. Я только слышу: “Мадам пришла? Мадам идет”. Да, слава богу, что так, — я довольна. Что еще не хуже.
— А вы полковник каких войск?
— Меня лично взял Николай Щелоков — кого взяли в войска КГБ (Горшкова, Карпоносова), кого — в МВД, а меня в элитную часть охраны Кремля. Я не внутренние войска — я внутренняя служба, я охрана Кремля.
— Ну хоть раз-то сделали вид, что охраняете?
— Так не было юбочки форменной, все никак сшить не могли. Но все знали: Чайковскую не трогать, за ней стоит “Динамо”. Сначала Щелоков, потом Андропов... Правда, я их никогда и не подводила. В 72-м году — представляете, что тогда была заграница! — одна повезла в Канаду Пахомову—Горшкова. Немыслимая ситуация! Почему я так говорю? Потому что только что была Олимпиада, Роднина—Уланов и Смирнова—Сурайкин выступали. И Сурайкин зачем-то после соревнований, стоя на балконе, сказал человеку, который занимался безопасностью: “Людка (Смирнова) ушла к Уланову, сейчас я от всей этой ситуации возьму и прыгну с балкона!” Это ни много ни мало — в Саппоро. Ну, товарищ ему и говорит: “Да чего там прыгать, зачем, пойдем куда-нибудь выпьем”, и он его увел. И к вечеру они все вместе отъехали в Москву. Вылетели специальным рейсом. После этого думали — посылать этих фигуристов на чемпионат мира или нет, в конце концов послали, но сразу отправили обратно, а мы — не пришей кобыле хвост — остались для тура Коллинза. А как без руководителя делегации? Вот тогда и было принято решение: “Ленка, везешь ты!”
— Поджилки тряслись?
— Это была изумительная поездка, мы, конечно, пошли по рукам, потому что нас передавали от собкора к собкору, но зато Америку увидели тогда, как никто себе позволить не мог. А трястись, кстати, часто приходилось. Помню, на Олимпиаде нас с Тарасовой в пять утра срочно вызывают в штаб. Бежим, а там крик страшный: “Чем вы кормите своих спортсменов? У кого-то из наших выплыл допинг, следите, что они едят!” Ну, смешно, конечно, какой допинг в фигурном катании? Но мы всем пригрозили: никаких лекарств... Вдруг кто-то идет по коридору с воплем: “У меня насморк, мне доктор что-то в нос закапал!” Что тут началось... А оказалось, что доктор наш... воду закапал, для самовнушения. Представляете? А мы ведь успели подумать: все! Вся жизнь насмарку!
— Как вы относитесь к тому, что до сих пор на важнейшие посты привлекают тренеров вашего поколения и старше. Виктора Тихонова, например?
— О-о! Это мой друган. А потому что вообще с идеалами и идеями жизненными у нас провал в стране. Семейные традиции у нас не приняты, благородство или честь — они какие-то желеобразные сейчас, какую удобно, такую форму и принимают. Сейчас — я не осуждаю никого, но главный вопрос: а что я буду за это иметь? Все ищут спонсоров. Я ищу. Вот появился человек, молодой, — Андрей Илиопуло, владелец “Эконики”. Увлечен спортом, организовал мою школу “Конек Чайковской”, много лет платил за аренду льда — а это самое дорогое, костюмы оплачивал. Зачем это делает? Не знаю, альтруист. Он сам говорит — я не могу, имея деньги, допускать, чтобы такое дело гибло!
— Ну начали же олигархи покупать клубы, правда, футбольные.
— Вот Абрамович купил “Челси” — лучше бы он меня купил! Хотя я понимаю, что ему от меня никакого толку! Но я бы ему хоть в глаза преданно смотрела всю жизнь... А Витю Тихонова я обожаю — он не изменил себе, он мог продаться куда-то, но не ушел. И энергетика у него зверская. Он очень сильный. Он звезд выращивает.
— А вы помимо звезд, говорят, вырастили у себя на даче еще и суперлопух?
— На месте нашей дачи был песчаный карьер, яма метров 15. Дом закончили, дорожки выложили — и ни одного деревца! Вообще ничего. Я загрустила и поехала в Клин, в хозяйство, которое выращивает для Москвы деревья. Туи, сосны, дубы, березы, ели, осины, клены... И вдруг я вижу посреди этого всего растет лопух — красавец! Увидела, вцепилась: дайте! Сотрудники говорят: “С ума сошли! Он вам весь участок загадит”. В первую весну — вокруг ничего, и стоит красавец — ему все равно где расти, мощный, сочный, жирный! Зацвел к середине лета, а потом, как и было обещано, детей по всему участку пустил... У меня это было от безысходности — крик души: хоть что-то, но должно расти! А лопух — хоть я его и пересадила поближе к забору, и там он уже не такой жирный, но я его люблю. Это мой первый взращенный росток на этом месте. Вырос и встал во весь рост, показал себя: если я и лопух, то вот такой.
— Человека-лопуха можно облагородить?
— Если рано начинать.
— Что значит рано? В пять лет, в три, в утробе?
— Лучше в утробе, только утроба тогда уж должна быть благородных кровей. Но, вообще, я точно знаю, все в человеке от воспитания. Так что надо вкладывать и вкладывать — может, к концу жизни и вернется...
