ИЗ ДОСЬЕ “МК”:
Поэт и писатель. Родился в 1923 году в Таганроге. Участник Великой Отечественной войны, кавалер многих наград. Учился в инженерно-строительном институте, по доносу был осужден (ст. 58, пункт 10), шесть лет провел в лагерях.
Автор шлягеров “На тебе сошелся клином белый свет”, “Черный кот”, “Узелки”, “Погода в доме” и др. Главный проект последних лет — группа “Лесоповал” (более 120 песен). Супруга — Лидия Николаевна Козлова, дочери — Инга и Светлана, внуки — Вениамин (20) и Лев (19).
— У вас новый адрес в Москве. Это какой же дом по счету, Михаил Исаевич?
М.И.: Пятый, может быть, шестой... Не знаю. У нас не так много было домов, хотя мы с Лидочкой уже 46 лет вместе...
Л.Н.: Раньше мы снимали комнаты, квартиры. Это все не то. Тридцать лет назад у нас появился первый настоящий дом на Садовой-Черногрязской. В той квартире, бывшей дворницкой, было три длинных комнаты-коридора...
М.И.: Хорошая квартира. Я там целый вагон всякого написал.
Л.Н.: Он ни в какую не хотел переселяться. Потому что все практически написано там. А потом я подбила: давай, нам нужно побольше пространства, к нам с утра до ночи ходит народ. Вот мы эти стены купили и разместились на Красной Пресне. Здесь пятнадцатый этаж, там был третий. Здесь воздух, конечно, лучше, окна можно открывать...
— А на Гидрострое, в городе Волжском, где вы познакомились...
М.И.: На Гидрострое у нас вообще ничего не было. Лида жила в общежитии...
Л.Н.: А вот когда он приехал работать в газету и позвал меня к себе... Где-то надо жить молодой семье — вот мы тогда и сняли у одних колхозников бывшую летнюю кухню. Холодно было жутко!
— У вас ведь еще есть дача в Юрмале. Зарубежная собственность. Вредные латыши не покушались?
Л.Н.: Этой нашей собственности уже тридцать лет. Если земля принадлежит хозяину — никто не отнимет. Там капитализм.
— Вы там часто бываете?
М.И.: Часто. Маленькая дачка-бунгало, во дворе пруд с рыбами... Дети там вырастали. Внуки там родились, Вениамин и Лев. Хорошие ребята, оба художники, а Лев еще увлекся рэпом, начал писать тексты. В дедушку. Он с родителями с пяти лет живет в Голландии.
— А где вас чаще посещает вдохновение?
М.И.: Очень много я написал в Юрмале. Вся книжка, которая сейчас выйдет, написана в этой квартире и в Юрмале, на даче. Это работа последнего года. Стихи, песни, проза... Вообще в таком почтенном возрасте человек не должен писать стихи И я не знаю таких примеров. Но мне сейчас пишется легко — как ни странно самому. Придурок!
— “Погода в доме” написана под влиянием теплой атмосферы в вашей семье?
М.И.: Вообще любой писатель все пишет про себя. Это как бы автопортрет. Откуда взялась “Погода в доме”? Я думал, что главнее всего не погода на улице — от нее можно заслониться зонтиком, а та, что внутри человека. От этой не заслонишься ничем. Эта песня — о нас и не о нас. О вас. Обо всех. Хорошая песня — всегда обо всех.
Л.Н.: Когда Михаил Исаевич начал писать песни, советские песни все были какие-то... серые. Все образы были общие. Пафос! Такое было время, 50—60-е годы. С “Текстильного городка” он принес в песню живинку. Его жизненный опыт помог. Он видел много неблагополучных людей — и когда воевал, и в лагерях... Знал женские судьбы. Все его программы были про жизнь. В том числе и программа Долиной. А также “Лимита”, которую он сделал Апиной. Помните “Узелок завяжется...”?
— Лидия Николаевна, а вы “заразились” стихами от мужа?
Л.Н.: Наверное... Хотя я цели не ставила... Как на огороде — какие-то семена прорастают, какие-то отлетают в сторону. Так, видимо, что-то от него до меня долетало...
— А когда решились?
Л.Н.: Да, наверное, лет двадцать пять назад — “Снег кружится...”
М.И.: Потрясающее начало. Настоящий хит!
Л.Н.: Я настолько стесняюсь что-то сочинить. Вот глянет он своим придирчивым глазом...
— Но Михаил Исаевич, кажется, к вам весьма некритичен. Кстати! Что больше всего понравилось Таничу в будущей супруге?
М.И.: Она мне до сих пор нравится — вот что самое интересное. Я раньше просыпаюсь и смотрю — она так спит красиво, каждое утро я любуюсь ею. Я не ангел, вовсе нет. И не знаю, смог ли бы я прожить с другой женщиной столько лет. Думаю, что мне посчастливилось, что у меня есть такая возможность столько лет ее любить. А это довольно сложно для мужчины. Я же наблюдаю жизнь знакомых мне людей... Тем более что в нашей среде вообще сплошной кобеляж. Да и я не пай (яблочный пирог по-английски. — Н.Б.).
— Каким был сталинский лагерь, Михаил Исаевич?
— В мое время лагпункт — это примерно 1000—1200 человек. Из них 4—5 воров в законе. Они держали порядок в лагере и весь лагерь. Вору в законе, блатному, положено было выделять часть посылки — кусок сала, плитку шоколада. Как бы потому, что у него не было семьи — воры не общаются с родственниками. Было еще сто воров “незаконных”: “щипачей”, домушников-профессионалов. Гомосексуалистов находилось несколько человек. Остальные — в основном серая масса народа, “мужики”: военнопленные, бандеровцы, колхозники, сидевшие за колоски, маляры, которые украли банку краски, люди, опоздавшие на работу... Уголовный кодекс был так написан юристами, что человек был уже заранее виноват — ему можно подобрать любую статью.
— Вы радовались, когда умер Сталин?
— Я уже вышел, отсидев весь срок в марте 53-го года. Сталин просто не выдержал, что меня выпустили. И я плакал — как весь народ, неосознанно! Хотя я-то его всегда ненавидел.
— Вашу группу “Лесоповал” многие считают блатной. А вы как-то сказали, что до нее доросли, а не опустились...
— Все герои лесоповальских песен — это я. В ситуации, которую я знаю. В десятом альбоме “Лесоповала” есть песня “Штабеля”. Речь там о том, что весной начинается сброс леса по талой воде. Но в это же время на другом берегу доярочки выгоняют скот пастись на траву. А тут мужики молодые, одинокие. На разных берегах. Это нельзя придумать — это надо было видеть. И я видел. И написал: “А мы разделимся с бугром (бригадиром. — Н.Б.). А мы работаем багром. А молодость уходит, бля, а вот на эти штабеля...” Вот такая песня. Трогательная. Она будет, надеюсь, популярной. Выдумать же это нельзя.
Мои песни вовсе не о преступниках. Они о том, как легко стать человеком с той стороны колючей проволоки, о том, что нет счастья в этом криминале, что люди становятся преступниками не обязательно по желанию. Я вообще лично считаю, что люди, которые убили, — не замышляли убить. Как правило. Человек есть человек. Любой... И заказные убийства не в счет... В нас мамкой воспитано, что ты не должен убивать, а должен любить. Целовать. Я считаю, что убийство совершается по нечаянности, в крайней случае по безвыходности какой-то.
— Романтический подход. А как же теперешние “новые отморозки”?
— Теперешних мы не трогаем. Потому что они непонятны для меня.
— Почему лагерная, тюремная тема оказалась так востребована?
— Я не думал об этом — хотел одну-две песни написать. Ну написал. Показали по телевизору Сережу Коржукова с этими песнями. Сразу начались звонки. Телефон просто раскалился. Я понял: надо еще писать, раз это так интересно целой стране. У нас ведь все так или иначе с этим связаны. Если вы пороетесь, среди родственников тоже найдете пострадавших — дядю, тетю, дедушку... Кого-то расстреляли, кто-то отсидел, кто-то носил передачу. Такая трудная страна.
— Кто для вас кумир?
— Я не люблю кумиров...
— Ну... гм... авторитет?
— Пушкин. Я родился в Таганроге, где еще был жив дух Чехова. Мой преподаватель литературы бывал у Чехова дома, представляете? И у Толстого. Вот такая ниточка. Поэтому я начал, как и многие мальчики в Таганроге, подражать рассказикам Антоши Чехонте из “Осколков”, из “Будильника”. У нас были в школах тогда рукописные журналы... Как иначе, если наш преподаватель знал Чехова? Если меня лечил доктор, который учился с Чеховым в одной гимназии? Но я видел, что это не мое, что другие мальчики пишут лучше, чем я.
А потом я начал читать Пушкина и решил, что это мое. Чеховым мне не стать, согласен. А Пушкиным можно. И усиленно начал становиться Пушкиным. Высота была взята большая... Я, конечно, ее не достигну, но главное — стремиться. Даже считать себя в этом ряду уже почетно, правда? Это же чудо, что на моем доме в Таганроге висит мемориальная доска... Какие-то поклонники прибили. Даже выпустили почтовую открытку с фотографией этого дома!
— Как вы находили композиторов? С вами такие монстры работали — Френкель, Фельцман, Соловьев-Седой, Богословский...
— Мой путь в песню начался в коридоре вашей газеты “Московский комсомолец” еще на Чистых прудах. Я написал стихи о том, что скоро солдат демобилизуют, и они разъедутся по городкам, где “незамужние ткачихи составляют большинство”. Кончались они так: “Водят девки хоровод, речка лунная течет, вы, товарищ Малиновский, их возьмите на учет”. И отдал их в “МК”. Редактором тогда был некто Борисов. Ему не показалось. Мне вернули гранку. Скользкая тема... Это было во времена Хрущева, 59—60-й год... Я выхожу с этой гранкой в коридор, с крепкими выражениями. Стоят люди, курят. Один из них — Ян Френкель, композитор. Он слышит меня, берет гранку... Через два-три дня звонит мне. Он написал вальс “Городок наш ничего, населенье таково, незамужние ткачихи составляют большинство...”. “Правда, я убрал Малиновского, и песня теперь кончается по-другому...” Так началась моя песенная дорожка. Никогда я не мечтал стать песенником. А просто писал стихи...
— Вам приходилось писать на заказ для “солидных” людей?
— Бывает от артистов просьба просто написать хорошую песню. Бывает социальный заказ — я вот сейчас пишу с Тухмановым песню для ЦСКА.
— Типа гимна?
— Мы и написали типа гимна — а в ЦСКА, оказывается, хотят задушевную. Они надеялись, что Танич напишет что-то лирическое. И напишу... Только пусть выигрывают!
— Сколько времени обычно пишется песня?
— По-разному. Как правило, я добиваюсь первого варианта сразу. Не встаю из-за стола, сколько бы ни просидел. Это у меня от футбола. Я был забивающим голы — мне это удавалось. И это сложилось в нетерпимый характер лидера. Я должен написать! И не встану из-за стола, пока не будет варианта! Это не значит, что потом я не буду сто раз править...
— Правда, что во время операции вы испытали клиническую смерть?
— Я испытал чувство, что я еду на смерть — когда в таком возрасте меня везли на такую операцию. Помните, как все трепетали, когда этот же хирург на этом же столе делал такую операцию Ельцину? А он тогда был моложе меня на 15 лет... Клинической смерти не было — была настоящая смерть: ведь отключают сердце, к нему пришивают твои же вены, взятые из ноги. Должно работать, но не всегда это случается. Я прекрасно понимал, что в моем возрасте есть очень большой риск. Я никакой не герой, просто не было выхода — у меня уже кровь не попадала в сердце. Все было закупорено. Это операция сложная, но в мире уже стандартная, ее давно делают, и доктор Акчурин провел ее очень здорово.
Л.Н.: Он очень волевой. Никогда не плачет. И вот идет последний консилиум, сидят все врачи, и впервые в жизни у него появилась слеза: “Как же ты без меня?”. Кстати, когда он отходил после первой операции, то сказал мне: “Бери ручку. Записывай”. Это была его первая поэма. Он диктовал и диктовал в полубессознательном состоянии бессвязный текст.
И — перитонит. И он лежит разрезанный, как Терминатор. Вот тут он был на грани того света. Температура сорок. Нельзя одну за другой делать две операции подряд. Голова не выдержит — можно дебилом стать. После второй врачи позвонили и сказали: “Он пришел в сознание, но в себя не пришел”. Ну все, дебил. Ведь предупреждали! Проходит два часа — они снова звонят и говорят: “Лидия Николаевна, он матерится — зачем ему сделали операцию, он не просил”. Ну, думаю, значит, дело на поправку. И постепенно выздоровел.
— У вас очень много всяких наград...
— Да... Медали, ордена. Штук двадцать. За Берлин, за Варшаву, за победу над Германией... Это у всех солдат, не я один такой. Двадцатилетних парней очень греют награды. Это как бы ничто, а приятно. Ну привинтил я орден Красной Звезды на фронте — для меня праздник...
— А какой бы орден вы сами себе сейчас дали?
— Я считаю, что мне достаточно и орденов, и почета... Я должен был погибнуть в свои 19 или 20 лет... Очень многих похоронил товарищей. Моя смерть ходит по дорогам Европы, Прибалтики, где я воевал. А вот теперешняя где? Я ее не жду. Но знаю, что она придет.
— Вы пишете поэмы?
— Нет, я по характеру другой. Вот один раз в больнице, в бреду. А в сознательном состоянии я работаю на коротких дистанциях. Я спринтер, а не стайер... Например.
Семья. Писать о ней рисково.
Она и тьма, она и свет,
И поле битвы Куликово,
В которой каждый Пересвет.
Господь, услышь мои молитвы
И в доброте благослови
Мою семью
Как поле битвы,
Как поле битвы и любви.
Вот и все стихотворение. Природа моя такова, что я высказываюсь коротко и быстро...
