Родители отдают детей в ясли, в детский сад, в школу. Богатые — отдают няньке, гувернантке. Но все отдают.
Что чувствует отдаваемый ребенок?
Детские психологи утверждают, что есть психотравмирующие сказки. Это не про отрубленные головы, не про подземелье Кощея. Это те сказки, где родители отводят детей в лес. Не убивают, не жарят в печке, просто отводят. Отрывают от дома, от себя.
А что там, в яслях, в детсаду станет с ребенком?
Известно — он подцепит простуду, сопли, ветрянку...
Душевные болезни не видны (как радиация). Сопли видим, а зло — нет. Или притворяемся, что не видим.
Больной, войдя к здоровым, не подцепит здоровье. А вот здоровые... Появись среди них хоть один заразный — болезнь подцепят все.
А душа? Разве она не подцепляет всякую заразу?
“С кем поведешься — от того и наберешься” — эту пословицу всегда употребляют, когда речь идет о чем-то плохом. Чего наберется душа ребенка там, куда мы его отвели?
Врач идет в холерный барак, зная, на что идет. Это его долг. Он клялся.
А в чем долг семилетнего человека? Кому он клялся?
Учиться? Но разве обязательно мучиться?
А в чем долг пятилетних? Приучиться к коллективу? А стоит ли коллектив того, чтоб к нему приучать?
А в чем долг двухлетних? Тут уж никаких аргументов нет. Просто необходимость. Родители приносят ребенка в жертву обстоятельствам. В этой фразе главный смысл: приносят в жертву.
Жертвуем ребенком ради работы, ради отдыха, ради амуров, карт, охоты... Не удивляйтесь, когда он легко пожертвует вами.
Из темноты; жалобно, но неразборчиво:
— Папа! Почему у него нало газа?
— Что?!
Он уже давно говорящий, но не все буквы. Да и сонный. Я ушел от него, думая, что он уже спит. А через десять минут:
— Почему у Биля вылезли на лоб глаза?
Внезапно понимаю ужас трехлетнего ребенка, который впервые в жизни услышал это выражение. Вообразите: глаза, цепляясь ручками-ножками-ресничками, вылезают на лоб. Это папочка спел вместо баю-бай очередную дворовую блатную:
“На кораблях матросы ходят в море...”
Парень любит новые песни. Неважно что — лишь бы новая. А папа приходит к ночи. Вот и совмещаются две задачи: моя — убаюкать, а его — узнать “нову” (новую песню).
В таверне двери с шумом распахнулись!
Глаза у Биля вылезли на лоб!
В дверях стояла его крошка Мэри,
А рядом с ней — усатый боцман Боб!..
Потом они дрались “за пепельные косы, за свет очей в лазури голубой” и боцман Боб пырнул Биля (теперь я знаю, что его звали Билл, но 50 лет назад во дворе между Андроновкой и Таганкой, — где у пацанов старшие братья либо сидели, либо только что вышли, но, несмотря на это, моя бабушка в летнюю жару спала во дворе на раскладушке, и никто за нее не опасался, и за нас никто не опасался, гуляй хоть до полуночи, — юнгу в той песне звали Биль, а если бы кто-нибудь сказал “Билл”, то мы бы не поняли, кто кого бил), и пронзенный Биль “упал как брошенный мешок”. Было ли нам его жалко? Не помню. Кажется, нет. Его судьба была данностью. Как дважды два четыре; это просто дано, и всё; как бы вы к этому ни относились.
— Почему у Биля вылезли на лоб глаза?
— От удивления.
— А что он удивился?
— Он удивился, когда увидел крошку Мэри с Бобом, с боцманом усатым.
Парень пыхтит от умственных усилий. Кряхтит, как на горшке.
— Ну... ух... уммм... Я его как-нибудь отгоню, а сам... А сам Кошку Мэри подведу к нему — и все обойдется!
— Кого ты отгонишь?
— Боцмана. А Кошку Мэри подведу к юнге Билю. И все пойдет хорошо.
Миротворец. Уверен, что можно исправить даже прошлое.
“Крошка” — это не столько о размере, сколько о возрасте. Крошка Мэри, ясное дело, не малорослая старушка, а молоденькая девушка. Чуть постарше, чем то, для чего Набоков в середине ХХ века придумал термин “нимфетка”.
Случается, что Крошкой зовут взрослых женщин, но это мужья, по инерции.
Что касается именно этой крошки-Мэри, то она легкомысленная и даже кое-чего похуже.
Обещала ждать юнгу-Биля, а через месяц уже путалась с боцман-Бобом. Если б после Биля она увлеклась другим юнгой (Джимом) — то всего лишь легкомысленная. А если она пошла с матерым хрычом — грубым, потным, волосатым Бобом, то это еще и продажность. Имею в виду не обязательно прямо за деньги, но продажность натуры — готовность отдаться за удобства, готовность отдаться сильному самцу.
И вот тут-то картавый малец попал в точку. В его устах она стала Кошкой Мэри.
— Расскажи, как ты взобрался на Джомолунгму? Что ты там видел?
Парень кряхтит — значит, сочиняет.
— Я там видел Бога... И вот я залез... и... и... И насыпал туда песка, чтобы не поскользнуться... И вот я пошел... И потом свернул... И потом с самой верхушки ка-ак прыгну!
Возле нашего дома есть опасная горка, которая зимой если не посыпана, то кто-нибудь из нас падает. Вот и Эверест, видимо, такой же.
— Ты был на макушке?
— Да. И ка-ак прыгну вниз! Ха-ха! (Он смеется собственному рассказу. Смеется тому, что собирается сказать.) Еле-еле вставил назад свои печенки.
— А что, печенки выскочили?
— Да.
— А ты говорил — там что-то видел, на небе? (Сам понимаю ужасную неуклюжесть наводящего вопроса. Слишком в лоб.)
— Бога.
— А какой Он?
— У-у-у-у-у... Ты не представляешь себе. Очень большой! Прямо как наша земля, но в тысячу раз больше!
— А на что Он похож?
— Он похож, Он похож... похож... похож... (пыхтит, кряхтит), ну-у-у... Он похож вот на этот спорткомплекс, но... но Он совсем другой.
Да уж. Две хромированные штанги, упертые в пол и в потолок, канат, кольца, трапеция, лестница. Верю, что Бог — совсем другой.
— А ты разговаривал с Ним?
— У Него не было рта.
Вот так он ликвидировал тему. В корне. То есть именно выкорчевал. Сообразил, что если ответит “да”, то я спрошу “о чем?”. А если ответит “нет”, то я спрошу “почему?”. А если не было рта — всё, какие могут быть разговоры.
— А давно это было?
— Ужасно давно. Когда еще тебя не было, городов не было, даже... даже... даже... Ух, вот неуклюжие слова! (Знакомые мучения. Точно знаешь, что хочешь сказать, но нужное слово куда-то спряталось. Разница: взрослый винит в этом свои мозги, а ребенку кажется, что это слова виноваты.) — даже... эх... Сейчас я вспомню, чего не было... Даже “Титаника” не было!
— ?! (Понятия не имею, откуда у него в голове “Титаник”; фильма он не видел.)
— Да! Даже “Авроры” не было! Даже юнги Биля не было! Даже Кошки Мэри не было! Вот как давно. Давным-давно!
— А я уже был?
— Не-ет, давно не был.
— А ты уже был?
— Да.
— И на Джомолунгму залез?
— Да. И мама моя тоже была.
— Где?!
— Там, где я залез на Джомолунгму. Со мной.
— Ты с ней залез на Джомолунгму?
— Угу. Она сыпала песок, чтобы я так не скользил.
— А меня не было? (Все никак не могу смириться со своим отсутствием.)
— Да.
— А мама была?
— Да.
— Какая мама?
— Наша. Мама Таня.
— А я почему не был?
— Ну-у-у... Тебя еще не создал Бог. (Опять он меня обыграл. В ответ на мои домогательства отправил с вопросами к Богу. Переадресация.)
— А ты чего-то рассказывал о звездах.
— Да. Я их взял и тебе принес.
— Звезды с неба?
— Да.
— Много?
— Да.
— А светятся?
— У-у-у-у-у — такие! Ты не представляешь, какие они. Горячущие!
— Яркие?
— Да! Горячущии-и-и-и-и-и! Могли бы мои варежки сгореть, так что я их...
— И ты мне звезды принес?
— Да. Могли варежки мои сгореть. (Не думал я, что сберечь варежки так важно для него.)
— Ты мне звезды принес, а что ж ты говоришь, что меня еще не было?
Кряхтение, пыхтение.
— Ну, когда тебя создал Бог, тогда уж мама их тебе и передала.
Через год он продвинулся гораздо дальше.
— Папа, ты меня любишь?
— Очень!
— До Бога?
— Да.
— А выше?
За месяц до этого ночного разговора (а все беседы такого рода идут на грани засыпания; днем-то некогда) мы читали книжку про крольчонка и его папу. Крольчонок растопыривал лапки и говорил: “Вот как я тебя люблю!”. На что кролик растопыривал свои лапищи: “А я вот как тебя люблю!” — “Ух ты! А я тебя люблю вот как высоко!” — и крольчонок подпрыгнул изо всех сил. “А я вот как тебя люблю!” — и папаша сиганул метра на два в высоту... Так они с любовью мерялись любовью.
Сашке это понравилось. Началось состязание: а я тебя до горизонта! а я тебя до неба! а я до Луны... И вот ночь.
— До Бога?
— Да.
— А выше?
— А выше ничего нет. Даже пространства нет.
— А что там?
— Не знаю, Сашка. Тьма, может быть...
Долго кряхтит, пыхтит.
— Если там нет пространства, то куда же помещается тьма?
Может, это родительское, но мне кажется, что вопрос сформулирован на уровне Ньютона или Спинозы.
И вот живет-поживает такой человек. А за окном совсем другой мир.
“Преступник не шутил. Он веревками скрутил ноги и руки жертвы (имя по этическим причинам не сообщается), вонзил зубы в левую грудь, прокусил до сердца и стал сосать кровь”.
Имя бедной девушки слишком известно. Негодяя тоже знают миллионы. Эту жуткую историю (место которой на первой странице “МК” под рубрикой “Срочно в номер!”) глумливый и циничный репортер мог бы изложить в рифму:
А злодей-то не шутит,
Руки-ноги он жертве веревками крутит,
Зубы в самое сердце вонзает
И кровь у нее выпивает!
Все еще не узнали? Замените одно слово: вместо “жертве” вставьте “мухе”, и перед вами точная цитата из “Мухи-Цокотухи”. Ужастик. Десятки миллионов экземпляров под маркой “Стихи для детей”, Корней Чуковский.
За рифмами он недалеко ходил. Даже не ходил, просто протягивал руку к книжной полке, к Пушкину:
А орешки не простые —
Все скорлупки золотые...
У Чуковского получалось:
А сапожки не простые —
Все застежки золотые...
С географией у Айболита тоже плохо. Пришла к нему лиса, которую укусила оса. Он ее полечил и срочно отправился в Африку, а в лицо ему ветер, и снег, и град: “Эй, Айболит, воротися назад! И упал Айболит, и лежит на снегу...”
На картинке зима, к старику из-за елки выбегают мохнатые волки, по колено в снегу, и совершенно непонятно, как в такую погоду оса напала на лису.
Поэтическая вольность? Нет, настоящая вольность совсем не в том, чтобы путать. У Пушкина вольности куда больше, но он с гордостью сообщает, что в “Евгении Онегине” “время расчислено по календарю”!
Жестокость сказок родом из прошлой жизни.
Деревня; с детства визг свиньи, которую режут и радуются: еда!
Жестокость к животным у крестьян — форма бессознательной защиты. Будешь жалеть — будешь голодный. Жестокость — основа жизни (одна из основ).
И Бог жесток: топит, сжигает огнем и серой, Сам убивает и от других требует: убей. И ладно бы врага — сына!
Бог жесток, жизнь жестока... но процесс идет. Появился Бог-сын — любовь, милосердие — две тысячи лет назад.
Всего две тысячи.
Фольклор не успел переделаться. Быт не успел переделаться.
Из всех детских книжек “Винни Пух” — единственный, где не врут, не мучают, не приказывают отрубить голову, не запихивают живьем в печку, не хохочут над обманутым, не рубят спящего на три части, чистый от всех этих сказочных прелестей, без которых даже Андерсен не смог обойтись.
Что ж, книжки соответствуют нашей жизни.
А злодей-то не шутит...
Зубы в самое сердце вонзает...
Муха криком кричит, отбивается.
А злодей молчит, ухмыляется.
Не столько ест, сколько получает садистское удовольствие. Чикатило.
И дети, Танечка и Ванечка, соответствующие. Готовые к немотивированному убийству. Не успела акула высунуть голову (может, хотела сказать “здрасьте”), как они ее каблуком, кирпичом — забили насмерть, утонула.
И политики соответствующие, и правозащитники.
Добрый доктор Айболит
Бармалею говорит:
— Ну послушайте, мой милый,
Мой любезный Бармалей...
Грустный ослик Иа-Иа, услышав такое, спросил бы: “И какой же из этого следует вывод?”
А такой, что Айболит давно и хорошо знаком с Бармалеем, и разговор этот у них не первый, и еще недавно они дружили (“мой милый, мой любезный”)... Меня смех душил — все время удерживал себя, чтобы не прочесть ребенку:
Сергей Адамыч Айболит
Президенту говорит:
“Подождите , не бомбите
Этих маленьких детей!”
А теперь и финал “Айболита” стал замечательным:
Приземлились в Ленинграде!
А где же еще? Киев нам уже не мать, не брат, не сват, никто. Теперь из Ленинграда бысть пошла русская земля.
Ночь.
— Папа! Па-па!!
— (Вхожу.) Чего?
— Сядь, я тебе что-то важное скажу.
— (Сажусь.) Ну?
— Спой мне песенку, раз уж ты тут оказался. (Удовлетворенно похохатывает. Доволен, что заманил.)
— Сашка, сходи-ка...
— Я не Сашка, я лиса.
— Лиса, сходи-ка позови...
— У меня постельный режим.
Смотрит в окно и повелевает:
— Хочу гром!
Послушно гремит гром. А ведь минуту назад сияло солнце.
Ему два года. Гуляем. Рыба в пруду плещется, выпрыгивает, мошек, что ли, ловит. Сашка, показывая на взлетевшего карпа:
— Не хочет в воде жить.
* * *
Русский язык ему подчиняется совершенно. Кричу ему в темноту (он уже лег спать):
— Может, тебе хлебца дать?
— Нет, папа. Я не голоден. Я жажден.
Ему было четыре, когда после какой-то его разоблаченной хитрости я рассказал ему стишок (эпиграмму Бернса в переводе Маршака):
Нет, у него не лживый
взгляд,
Его глаза не лгут!
Они правдиво говорят,
Что их владелец — плут.
Ему понравилось, сразу запомнил, повторил мне. Но ему не терпелось и применить новое знание, и похвастаться. И он побежал к маме:
Нет, у нее не лживый
взгляд,
Ее глаза не врут...
Я успел подумать: как же он вывернется? Ведь он перевел стишок в женский род и сейчас наткнется на необходимость переделать “владельца” во “владелицу”, а это не лезет в размер. Но он даже не затормозил:
...Они правдиво говорят,
Что их владелка — плут!
Прекрасное новое русское слово; по форме — безупречно, по размеру — точно. А то кругом какие-то бизнес-вумен, для русского уха — просто уродство. А они, оказывается, владелки, что звучит так же прекрасно, как давалки.
