Он уехал в Париж двадцать лет назад. В его произведениях ищут тайный смысл. Однако он отрицает всякий смысл, требующий объяснения, и ставит художественный язык превыше всего. Он мог бы стать гением прозы, но у него нет времени, чтобы писать книги, — он их ваяет из бронзы. Зато у Бориса Заборова нашлось время, чтобы показать свои последние работы в Третьяковской галерее. Прямо в стенах галереи он и ответил на вопросы корреспондента “МК”.
В предыдущий раз Заборов выставлял свои работы в России девять лет назад. Это было другое время. Борис тоже был другим. С тех пор не изменилось лишь одно — предмет его работ. Фактурой, которую использует художник, являются фотоархивы, и не важно, откуда они взялись, чьи они и когда были сделаны. Фотография — это связь с прошлым — явлением, отрицаемым философами…
— Говорят, что ваша комната в Париже обита звукоизоляционным материалом и будто таким образом вы порвали с миром. В связи с этим вас называют Великим Затворником. В этом есть хоть доля правды?
— Мне непонятно, как рождается на свет подобная ложная мифология. Мой дом очень светлый, стены в нем никогда не были обиты войлоком, находится он в глубине сада, калитка в который всегда открыта. И за годы моей жизни в нем в моей мастерской побывали люди, которые являются на сегодняшний момент гордостью российской культуры.
— Открывшийся вам однажды мир старинных фотографий, проникающий во все работы, вечен? Или существует что-то другое, наталкивающее вас на новые пути творчества?
— Фотография для меня не более чем материал, который дает мне повод для импровизации: мне важен конкретно существовавший образ человека. Я пользуюсь фотографией, как другие художники — натурой. На это все обращают внимание, но мало кто замечает, что в моих работах последних лет большое место занимает женская обнаженная модель.
— Каких же женщин вы пишете?
— Во-первых, эта женщина не должна быть длинноногой красавицей. Я всегда ищу индивидуальный признак в лице или фигуре. Это может быть какой-то элемент ущербности — привлекательность другого рода. На днях я посмотрел спектакль “Вишневый сад” во
МХАТе с Ренатой Литвиновой в главной роли. Эта женщина несомненно могла бы быть моей моделью. Мои друзья-режиссеры дрожат от неприятия этой женщины. Но я считаю, что невероятная удача режиссера как раз и заключена в том, что он взял эту актрису, которая своей фактурой, своим голосом держит в напряжении зрителя в течение всего спектакля. Она физически концентрирует все сценическое пространство вокруг себя. И все остальные, очень профессиональные актеры ей подыгрывают.
— Нужно ли в подобных случаях художнику, использующему нестандартную фактуру в своем творчестве, доказывать то, что она удачна?
— Лично я на вопросы типа “что вы хотели этим сказать?” или “что это значит?” не отвечаю, потому что с большим уважением отношусь к языку изобразительного искусства, который не менее богат, чем вербальная форма выражения. И перевод живописи в другую форму выражения я считаю просто неуважением к искусству. Художник, часами рассказывающий о своем произведении, на мой взгляд, явление абсолютно позорное. К тому, что сложилась такая ситуация, приложили руку русские авангардисты. Были среди них люди, не наделенные большим даром, подобные Казимиру Малевичу, но, будучи при этом интеллектуально развитыми, они создавали не произведения искусства, а какие-то идеологические платформы.
— Выходит, что “Черный квадрат” — не произведение искусства?
— Любой нормальный человек, уважающий живопись, никогда не скажет, что в самом черном квадрате заключена какая-то красота. Но присутствует идеологическая база, которой Малевич зачеркивает всю многовековую историю искусства и целую шкалу ценностей. Многим людям эта база очень симпатична. Художник здесь даже ни при чем.
— Серия “Книга и письменность” — это выражение вашего трепетного отношения ко всему, что связано со словом, или это любовь к внешней форме книги?
— Почему-то все, кто интересуется именно этой частью моей работы, ищут в ней идеологическое обоснование. Но для художника иногда просто важен элемент игры. Работа с книгами доставляет мне много удовольствия. Я ищу корешки на блошиных рынках, что-то леплю, добавляю. Потом отливаю в воске, работаю на нем, затем еще раз отливаю — в бронзу. Этот процесс изготовления невероятно увлекателен. Но обоснование тоже присутствует. Я кожей чувствую нависшую угрозу над книгой. Это очевидно, несмотря на то, что сейчас издается огромное количество книг.
— Париж, кажущийся двадцать лет назад многим художникам центром мировой живописи, и его атмосфера помогли вам раскрыться? В России этот процесс мог затянуться?
— Нет. Все, что я смог сделать в Париже, не имеет отношения к искусству во Франции. К сожалению, я попал в этот город не в лучшее для него время. С начала прошлого века и до 50-х годов этот город был мировой столицей культуры. И вдруг это все вымерло и превратилось в пустыню. Французы, если это прочтут, будут взбешены, но я говорю правду.
— Вы очень редко появляетесь в России. Планируете ли приехать снова?
— Этого я не могу сказать. Я исчерпал возможности выставочных залов, которые могли меня интересовать по-настоящему, — Пушкинский музей, Манеж, Русский музей, Третьяковская галерея. Но это вовсе не означает, что я не приеду сюда с другой целью — поставить спектакль, например…
