На выставочной карте Парижа, известного своими немереными художественными амбициями, появилась очень заметная российская краска. В Европейском доме фотографии открылась ретроспектива классика российского фото Дмитрия Бальтерманца.
Париж. Дождь со снегом. Сворачиваешь с центровой улицы Риволи в узкий переулок и упираешься в Европейский дом фотографии. На 3-м этаже, который целиком отдан под русского фотографа, гостей встречает Ольга Свиблова — директор Московского Дома фотографии.
— Я помню, как в 1996 году мы вошли сюда: он был весь в лесах, шли доделки. Его открывал Ширак, тогда мэр Парижа, и я подумала, что нам тоже неплохо бы иметь такой домик.
Свиблова — как раз из тех дам, кто не оставляет мечту просто мечтой: через несколько лет на Остоженке она открывает Дом фотографии и перебрасывает фотомосты в европейские города, в том числе и в Париж. На сей раз сюда она привезла около 150 работ отечественного классика. Впрочем, определение “классик” применительно к Дмитрию Бальтерманцу лишено пафоса и временной патетики. Четыре зала — четыре эмоции: кровавая, страшная, графичная и нежная.
Кровавая — это война, которую фоторепортер прошел от “звонка до звонка”. Жуткая серия “Горе” обошла весь мир. На ней — бабы, плачущие над убитыми, согнувшись в три погибели. Рядом — семь детских трупиков. У всех почему-то открыты глаза, и они безжизненно уставились в небо. Вдаль уезжает телега с живыми, а на дороге — мертвый солдат: лежит поперек как бревно. Снимков из серии “Красная Армия всех сильней” практически нет. Но есть лирический, называется “Чайковский”. На фоне обрушившейся стены — пианино, один солдат играет, другие — слушают. Сегодня “Чайковский” читается как наш привет “Пианисту” Поланского, хотя сделан еще тогда, когда режиссер был мальчишкой.
Не менее драматично в начале войны складывалась судьба фотографа. Блестяще начав в “Известиях”, он угодил в штрафбат. И все из-за того, что редактор перепутал подписи под снимками.
— Вообще-то отец был обречен: в штрафбате шансов выжить мало, — рассказывает дочь фотографа Татьяна Бальтерманц, приехавшая в Париж. — В одном из боев его ранили, чуть не ампутировали ногу. Но ранение в штрафбате считалось прощением, и он, когда подлечился, вернулся на фронт, продолжал снимать.
Второй зал — политическая страшилка. Сталин, Берия, Жданов, Микоян энд компани. Смотришь и поражаешься: казалось бы, Бальтерманц с 1945 года был официально аккредитованным фоторепортером от “Огонька” и вряд ли позволил бы себе подтекст при съемке, однако неприятное, если не сказать мерзкое, внутреннее устройство вождей страны сегодня читается на разных снимках. Стоят ли они на трибунах, хоронят ли друг друга, выпивают ли вместе — а глаза у всех колючие, лица напряжены, как будто ждут удара в спину. Даже Сталин в гробу, впервые в отечественной фотографии выполненный в цвете, смотрится как важный таракан, усопший в клумбе. Улыбка Суслова — главного идеолога и душителя художественной интеллигенции (он рядом с Хрущевым) — хищный оскал птеродактиля перед вылетом на охоту.
То ли дело Хрущев: лыс, весел, сексуален. На встрече с колхозниками кукурузный початок в его руках — не кормовой продукт, а фаллический символ КПСС. Такой же веселый он — на снимке с Брежневым: не подозревает, что тот его сковырнет как прыщ.
Зато душа отдыхает в двух залах, что дышат нежностью. Здесь на снимках — просто люди, дети, Москва, да и вся страна. Многие из них — как картины: не зря советский народ, не избалованный визуальными излишествами, украшал обложками “Огонька” от Бальтерманца стены своих коммуналок от Москвы до самых до окраин. Обь графична сплавом леса, БАМ — живописностью дорог. Что и говорить, Дмитрий Николаевич — мастер ракурса, композиции, портрета. Остается только добавить, что французы оказались большими мастерами по части освещения экспозиции: общий свет в залах приглушен, зато каждый снимок точечно высвечен. В его фотонаследии осталось 168 тысяч негативов; как знать, может быть, еще не одну выставку мы увидим.
