Он переводил беседу Иосифа Сталина, был помощником Андрея Вышинского, завтракал с Никитой Хрущевым, гостил у английской королевы, дружил с Фрэнком Синатрой и общался с глазу на глаз с Папой Римским Иоанном Павлом II. Блистал на приеме в Виндзорском замке и бегал на лыжах с королем Норвегии. “Новый посол не подходил под мрачные клише декадентствующего брежневизма”, — писала о нем влиятельная итальянская газета “Коррьере дела Сера”.
За свою долгую дипломатическую карьеру Николай Митрофанович Луньков представлял нашу страну в крупнейших европейских странах, из них четверть века в качестве чрезвычайного и полномочного посла.
— Николай Митрофанович, как вы попали на работу в МИД?
— Я учился на вечернем отделении автомеханического института, а немецкий язык нам преподавала эмигрантка из Германии, 4 года работавшая секретарем у Тельмана. В начале войны меня направили в военно-дипломатическую группу “под крышей” Высшей партийной школы. Мы думали, что нас готовят к забросу в немецкий тыл, но в 1943-м пятерых “немцев”, и меня в том числе, неожиданно направили в МИД. Я стал сотрудником Германского отдела.
— Откуда у паренька из простой многодетной семьи с Рязанщины блестящие лингвистические способности?
— Мне посчастливилось родиться в один день с Иисусом Христом — 7 января, а крестила меня мама 19 января — в Крещение. Когда об этом узнал Папа Римский, он встал, обнял меня и как бы в шутку произнес: “Да вы просто святой Николай!” Так что ничего удивительного, — улыбается мой собеседник. — А если всерьез, то моим правилом было изучать язык государства, где приходилось работать. Разбудите меня ночью, и я смогу говорить по-английски, по-немецки, по-французски, по-итальянски. По-шведски и по-норвежски труднее — практики не хватает.
— Вы были помощником министра иностранных дел Вышинского, снискавшего себе репутацию жестокого человека еще на посту генерального прокурора. Как вам работалось в то время?
— Самое неприятное было то, что Сталин работал до трех-четырех часов утра. Я приезжал домой в полпятого утра, а уже в 11 начинался новый рабочий день. Всем приходилось подстраиваться под его ритм: а вдруг позвонит? В окнах МИДа, который располагался на Кузнецком Мосту, а затем переехал на Смоленскую площадь, свет горел до рассвета. Если Вышинский возвращался с ночных заседаний у Сталина в плохом настроении, то бросал все документы на стол и устраивал нам разнос. Однажды пришел в идеальном расположении: “Товарищ Сталин великолепно провел совещание! Какая же у него голова!” И вдруг рассказал, что их дружба началась еще в 1907 году в Баку, когда они, один — меньшевик, а другой — большевик, участвовали в групповом ограблении банка для партийных нужд и потом даже сидели в одной тюремной камере. В кабинете Вышинского был телефон прямой связи со Сталиным. Когда раздавался звонок, нарком всегда вставал и разговаривал только стоя.
— Он повышал голос на сотрудников?
— В гневе он кричал и не выбирал выражений. Как-то обозвал заведующего отделом США Базыкина “вонючим тюфяком” и выгнал с работы за то, что от того слегка пахло спиртным. А ведь бедного Базыкина тогда срочно вызвали в МИД прямо со дня рождения дочери. Помню вопиющий случай, когда Вышинский запустил в своего заместителя Малика телефонным аппаратом, и только крепкий провод спас беднягу от травмы.
— А с Иосифом Виссарионовичем вам приходилось общаться?
— Я переводил его короткую беседу с Вальтером Ульбрихтом на торжественном заседании в Большом театре по случаю 70-летия Сталина. За переводчиков отвечал Суслов, который заранее предупредил нас, что к Сталину нельзя обращаться по имени-отчеству, Иосифом Виссарионовичем его называли только Ворошилов и Молотов. В перерыве Сталин подошел к Ульбрихту и поблагодарил его за планетарий — подарок СЕПГ Сталинграду, а потом запустил фразу, что гитлеровцы — звери, нелюди, нечисть, твари. На последнем слове я невольно запнулся. “Почему не переводите?” (Николай Митрофанович мастерски копирует сталинский акцент. — Е.С.) “Думаю, как точнее сформулировать вашу мысль”. “Раньше надо было думать!” — отрезал он.
— Хрущев тоже отличался крутым нравом. Вам от него не доставалось?
— Он ко мне относился с большим уважением, если не с любовью. Стерпел даже, когда я во время его известного визита в США в сентябре 1959 года позволил себе за завтраком усомниться в том, что мы в ближайшее время догоним и перегоним Америку. Громыко побледнел от ужаса, но ничего не произошло.
В другой раз я чуть не вывел его из себя в поезде Москва—Хельсинки. Хрущев ехал в отдельном вагоне. В 6 утра за мной, сопровождавшим первое лицо в этой поездке, пришел полковник из охраны: “Никита Сергеевич приглашает на завтрак”. Первый секретарь ЦК КПСС уже сидел за столом в украинской вышитой рубашке, без ботинок. У него были больные ноги, и он всегда стремился освободиться от обуви. “Луньков, ты когда-нибудь ел шашлык из судака?” — спросил Хрущев. “Не пробовал, — честно признался я, — хотя рыбу очень люблю”. И не удержался, чтобы не рассказать ему, как нас с Микояном на международной выставке в Осло угощали морской форелью. “Слушай, Луньков! Форель не бывает морской! Где ты врать научился?” — привстал Хрущев. “Если вы мне не верите, спросите у Микояна!” — не сдавался я. “Нашел, на кого ссылаться! Этот болтун столько наговорит!”
Прошло четыре года. Я — уже посол в Норвегии, а Хрущев прибыл в Осло с официальным визитом. Он разместился в старой королевской резиденции и пригласил нас с женой на завтрак. Я попросил норвежского повара приготовить морскую форель. Хрущеву еда понравилась, он ел и причмокивал. “Что за рыба?” — спросил меня. И я опять не сдержался: “А помните, 4 года назад в поезде я говорил вам про морскую форель? Так это она и есть”. Он потребовал позвать повара, затем переводчика — не верил! А потом улыбнулся и заявил, что все мы заодно.
— Но характер у него был непредсказуемый. Сюрпризы случались?
— Не раз. Однажды позвонил Громыко: “Едем на Политбюро!” — “А какой вопрос?” — “Понятия не имею”. Оказалось, Никита Сергеевич собрался экспромтом на день рождения президента Финляндии Кекконена. Его не смущало даже отсутствие приглашения: “Какое приглашение? — отмахнулся Хрущев. — Мы — соседи!” В Норвегии он пустился в пляс в носках вместе с норвежцами — к огромному удовольствию хозяев.
— В поездке по США Никита Сергеевич тоже себя не сдерживал?
— Было время “холодной войны”, и нашу делегацию везде преследовали демонстрации: и в Вашингтоне, и в Нью-Йорке, и в Лос-Анджелесе. В Голливуде толпились тысячи людей, протестующих против визита Хрущева. И Никита Сергеевич наконец не выдержал. На пышном обеде, устроенном администрацией США, он встал из-за стола и громогласно сказал: “Товарищ Туполев, сколько нам нужно времени, чтобы завести моторы и улететь домой? У нас так не делают! Если приглашают гостей, то принимают их по-человечески!” Услышав от авиаконструктора, что минут через 20—30 самолет будет готов к вылету, Хрущев направился к выходу. Ллойд Джордж, сопровождавший нас по стране, перепугался и попросил Громыко успокоить Хрущева: все наладится. И действительно, когда мы утром отправились на поезде в Сан-Франциско, никаких демонстраций не было. На станциях висели лозунги: “Приветствуем господина Хрущева!”
В Сан-Франциско Никита Сергеевич тоже совершил непредвиденный поступок. Нашу делегацию разместили на 18-м этаже гостиницы. Пока после тяжелого дня все спали, глава советского государства встал по своему обыкновению в 6 часов утра и, никем не замеченный, спустился на лифте вниз и вышел на улицу.
Меня разбудил американский охранник, он постучал ко мне в номер и в полном смятении выпалил: “Мистер, прайм-министер ис даун!” Пришлось молниеносно одеться и выбежать на улицу. Там Никита Сергеевич уже общался жестами с тремя американцами. Я пришел в ужас и быстро начал переводить. А потом подоспели наши кагэбисты.
— Когда вы были послом в Швеции, у вас гостил знаменитый писатель Михаил Шолохов. Его болезненное пристрастие к спиртному известно. Как вы справлялись с этой проблемой?
— Приезд Шолохова даже предваряла шифровка из Москвы с предупреждением. И мудрая моя жена посоветовала на всякий случай поставить в шкафчик перед обедом бутылку легкого вина. Михаил Александрович, глядя на эту бутылку, сказал: “Слушай, Николай, какой же бесчеловечный твой коллега — посол в Хельсинки! В мой день рождения он мне ни капли не налил!” Так что вино пригодилось. Я организовал ему поездку к одному помещику — депутату риксдага, у которого коров под музыку доили. Шолохов был доволен, но и там за столом поинтересовался, а что лучше: стакан молока или стакан водки? Пришлось хозяину вежливо намекнуть, что гость хочет немного выпить. Несмотря на то что по моему указанию писателя постоянно сопровождал наш атташе, Шолохов порой подозрительно качался во все стороны, а после его отъезда уборщица извлекла из-под кровати семь пустых бутылок из-под водки.
— В вашей книге вы рассказываете и о стычках на этой почве с министром культуры Екатериной Фурцевой.
— По роду деятельности я довольно часто встречался с ней и сопровождал ее в зарубежных поездках. Она была, конечно, неординарной личностью, умеющей блестяще выступить перед любой аудиторией. Днем Фурцева производила впечатление собранного, подтянутого человека, а ночью позволяла себе расслабиться. И в Вене, и в Рейкьявике она устраивала ночные застолья и посылала за мной посыльного, своего первого заместителя Владимира Ивановича Попова. “Николай Митрофанович, пойдем! Екатерина Алексеевна зовет”. Я твердо отказывался. Она обижалась и утром, случалось, не отвечала на приветствие.
— По роду службы вы вращались в высших кругах общества. Надо знать столько нюансов этикета вплоть до обращений!
— В этом нет ничего сложного. У меня были идеальные отношения с Папой Римским, но я никогда не обращался к нему иначе, кроме как “ваше святейшество”. Кардинала называл “ваше преосвященство”, а Елизавету II — “ваше королевское величество”. Англия — страна довольно консервативная, там неукоснительно выполняются все требования протокола. Мне приходилось ежедневно бывать на встречах, приемах, ужинах, причем для разных мероприятий предусмотрена определенная форма одежды. На прием, который давала королева в летней резиденции — в Виндзорском замке в 12 часов дня, следовало являться в визитке: пиджаке с “хвостами”, полосатых брюках, серой шляпе-колпаке, перчатках и галстуке. На правительственный обед в замке Хэмптон Корт — в смокинге. Так что я вынужден был, как, впрочем, и другие послы, переодеваться прямо в машине.
— Николай Митрофанович, в советское время, когда поездки на Запад по сложности соотносились с полетами в космос, вам многие, наверное, завидовали?
— Не знаю. Когда годами не бываешь дома, не видишь, как растет твой сын, очень тяжело. После семи с половиной лет работы послом в Великобритании я рассчитывал вернуться в Москву, но сразу последовало новое назначение — в Рим. Брежнев и слышать не хотел о том, чтобы предоставить мне передышку на два-три года. “Николай, нам нужен опытный посол в Италии, владеющий европейскими языками. Это решение Политбюро”. Когда об этом узнала моя жена Валентина Николаевна, она заплакала. В Италии мы пробыли 9,5 лет.
— Сейчас, в связи с кончиной Папы, многие западные газеты ссылаются на вашу книгу, где вы много рассказываете о своих встречах с понтификом. Сколько раз вы встречались?
— Не сосчитать. Наши контакты были просто дружескими. Ко мне он всегда обращался по-русски: “Мой дорогой посол”. С большой теплотой говорил о нашем народе, победившем фашизм, а о советском руководстве тактично замечал, что оно “гнет не в ту сторону”.
— Говорят, жена Громыко влияла на назначения в МИДе?
— Я был свидетелем, как она звонила по кремлевской вертушке заведующему отделом кадров, а он отвечал ей: “Будет сделано, Лидия Дмитриевна!” И говорить о том, что кандидатура, о которой хлопотала жена министра, не самая подходящая, не имело смысла.
— Помните свой последний день работы?
— Конечно. Я получил телеграмму за подписью тогдашнего министра иностранных дел Шеварднадзе о своей отставке по возрасту. На сборы мне отвели всего 12 дней.
…Потом был прощальный прием в посольстве СССР, на который пришли почти все члены правительства, многие депутаты, бизнесмены, журналисты. За 10 лет работы в Италии Николай Митрофанович и Валентина Николаевна приобрели прекрасных друзей. Было до слез жалко расставаться с ними и, наверное, хотелось забыть о протоколе и дать наконец волю чувствам. Но посол не имеет права на чрезмерную сентиментальность.
