Дмитрий Ульянов покоряет сразу. Одной только улыбкой. У него лицо человека, которому можно верить. Как в жизни, так и в кино. В нем сочетается несочетаемое.
В кино — он идеальный военный, в жизни — в армии не был ни дня. У него внешность положительного героя, а из него делают то чекиста, то чеченца. Он ругает себя за то, что мало бывает с сыном, которому всего семь с половиной месяцев, и все равно бежит со съемок на спектакль и снова на площадку. Сейчас — его время, и он это понимает.
Ему всего 32 года. Он — стройный, изящный, с железными бицепсами и с какой-то чертовщинкой, независимо от кино.
Вы могли видеть его в “72 метрах”, “Богине”, “Московской саге”, “Не забывай”, “Охотниках за иконами”, “Гибели империи”, “Полнолунии”, “Карусели”.
— Вас радует известность?
— Появился сериал с твоим участием и ты не можешь выйти из машины на улицу. Едешь — все на тебя смотрят, и так в течение месяца, а то и двух. Но мне еще повезло: у меня нет толпы поклонников, как у ребят из “Бригады”. Вот они попали в страшную ситуацию. Создали на экране определенный тип людей, и на каждом углу их стали узнавать такие же люди. С ними надо было пить, а если откажешься, ты должен с ними драться — ты же крутой. Их полностью ассоциировали с персонажами, и это было очень долго.
— На какой срок сейчас расписано ваше время?
— До середины июля. Работаю в двух картинах — “Сдвиг” Гоши Тоидзе и у Дружининой в “Тайнах дворцовых переворотов”. 1730 год, восшествие на престол Анны Иоанновны, у меня роль Юсупова, специально учился на лошади кататься. Жуткая пытка, надо сказать. Мы, кстати, современные фильмы пока снимать не научились... Летом участвовал в одной такой, “Полнолуние” — жанровое кино про оборотней, вервольфов. Было интересно, как это по-актерски, ведь жанр у нас не разработан, так же, как боевики. Снимая боевики, мы пока не понимаем, что в них не надо вставлять “тайну русской души” и приемы кинематографа 70-х годов…
Да, еще есть спектакль “Пластилин”, мы играем четвертый год, теперь в основном за границей. Буквально вчера я с ним был в Будапеште. Вечером только успел сходить в термальные источники, потом прилетел в Москву, в аэропорту меня посадили в машину и повезли за город, за 40 км. Там была ночная смена по “Сдвигу”. Его делает тот же продюсер, что “Антикиллер”, — Володя Кильбург, и вся компания та же, только я в главной роли.
— Бандита играете или мента?
— Слава богу, ни то, ни то. Играю ученого, это совершенно новый сегодня тип героя.
— Спокойно выдерживаете жесткий ритм жизни?
— В сентябре прошлого года закончил сразу шесть картин. Устал жутко. Жену вообще практически не видел.
— Что для вас слово “профессия” на сегодняшний день?
—Я начал выбирать. Вот в свое время я, как и многие, не отказывался ни от чего, а потом понял, что это неправильно. Энергия не так распределяется, ты попадаешь во все что можно, в основном в плохое, и только изредка — в хорошее. А мне важно, чтобы потом не было стыдно за свою работу. За картину я не отвечаю, но за работу — да. Кстати, очень обидно, что на улице все претензии за плохое кино предъявляют артистам.
— Так, может, назовете картины, которые вам лично не понравились?
— Нет... Это нельзя делать. Да и мнение мое будет субъективным. Мне что-то может не понравиться, а кто-то во время просмотра заплачет от избытка чувств. Давайте я лучше скажу, что мне нравится. Например, “72 метра” — фильм неплохой, и еще недавно прошедший сериал “Охотники за иконами”. Правда, в нем я ни слова не сказал, был дядькой глухонемым с бородой и ружьем, и снова любил Свету Ходченкову, которая меня не любит. Это у нас с ней уже в двух картинах — даже странно.
— Самый типичный день вашей жизни?
— Был один такой несколько лет назад — 13 сентября, как сейчас помню. Назначили съемки в “72 метрах”, в этот же день я должен был быть в Сургуте на гастролях театра Вахтангова, в этот же день я уезжал с “Пластилином” на гастроли в Югославию. Съемки не отменишь — военные дела, от Сургута тоже не отмажешься — туда пригнали всех, начиная с Михаила Александровича Ульянова, а я — молодой артист в штате. И про Югославию нас предупредили за месяц. В итоге, как ни смешно, все вышло отлично, я везде успел. Съемки отменились вдруг сами по себе, в Сургуте мне взяли билет на самый ранний рейс, я прилетел в Москву, сел в автомобиль, поехал в другой аэропорт, параллельно в автомобиле встретился с женой…
— Как Штирлиц в кафе “Элефант”?
— Ага, где-то так. В общем, мне дали другой билет, я сел в самолет и полетел в Югославию. Меня встретили, привезли в театр, я начал репетировать... В том спектакле я поднимаю на руках одного человека, артиста. Я всегда спортом занимался — не проблема поднять. И тут вдруг понимаю, что не могу я этого сделать. Ну не получается. Ребята на меня внимательно посмотрели и сказали: “О-о, спать, немедленно спать”.
— Отдыхать надо чаще. Иначе усталость и на работе скажется.
— Тут проблема не физическая. Восприятие замыливается. Вот съемки “Гибели империи” в Питере, ночная смена, в шесть утра свели мосты, меня сажают в машину, я опять еду в аэропорт, вылетаю в Москву, прямо в зале прилета дают билет в Минск, перехожу в зал вылета, в 10.45 уже в Минске на площадке. Сериал такой, “Карусель”, был — режиссер Юрий Никифоров, он еще “На безымянной высоте” снимал. Все сцены сложные, думать надо. А я к этому времени не спал уже до полутора суток, представляете? Поэтому к шести вечера на банальной фразе раскололся. Простая реплика — “Я работаю в МЧС”, а я не могу, меня трясет от смеха, буквально пополам сгибаюсь. Говорю: “Давайте снимем другое”. Снимаем, все нормально, потом снова возвращаемся. Ходченкова меня спрашивает: “Вы откуда?” Ну, и надо сказать: “Я работаю в МЧС”. И тут опять! Ходченкова стоит, а я ржу так, что не могу остановиться. Не могу найти опору, голос, просто истерика, а Никифоров все добивается и добивается. Все плакали кругом. Хотя один раз я все-таки это сказал, успел — и снова раскололся.
— Когда вы решили стать актером?
— Я всегда знал, что им буду. В детском саду воспитательница сажала меня перед детьми, исчезала на час и была совершенно спокойна. Я всей группе рассказывал какие-то истории, сочинял, они хохотали… Придумывал, как обезьяна поднимает штаны. Меня, что называется, несло, и это ощущение, что я на сцене, и люди смотрят, что они смеются, реагируют, то есть я могу как-то воздействовать, — дало потом представление, что можно стать артистом.
— Как учились в школе?
— В восьмом классе была единица по физике, я родителям не говорил. У меня мама — математик, учительница. Я математику не делал, предупреждал: “Я с мамой позанимаюсь” — а мне: “Да-да, конечно”. В девятом-десятом классе практически вообще не учился.
— То есть вели дворовый образ жизни?
— Скорее не дворовый, а спортивный. В раннем детстве мы жили на Большой Бронной, а потом переехали в Орехово-Борисово. А Орехово-Борисово — это не просто так, это надо выживать, быть спортсменом, подтягиваться на турнике. Там каждая дискотека заканчивалась тем, что приезжала милицейская машина, а ее переворачивали на бок… Так что я занимался спортом, больше всего — дзюдо. Мне нравилось бороться. А потом вдруг начала постоянно болеть голова, и я бросил. Потом уже профессиональные спортсмены сказали: “Да ты чего? Она у нас болит всю жизнь. Это от акробатики, от сосудов. Не обращай внимания”. Но я не мог, голова болела страшно.
— То есть сейчас со спортом не дружите?
— Только фитнес.
— После школы чем занимались? В театральное училище отправились или в армию?
— Первый год вообще не поступал: школу закончил в 16 лет, до армии еще два года, летом уехал в Польшу, было не до того. Жил с родителями, работал библиотекарем в мамином училище, а на следующий год думаю: “Ну, пора”. Пришел в Щукинское училище. Стихов не знал, знал басню, и у меня была проза. Я всю жизнь читал классику — Гончарова, Толстого, друзья даже удивлялись. Нет, естественно, когда разрешили “Собачье сердце” и все обсуждали “Дети Арбата”, я тоже обсуждал, но в основном — классику. И все думал, как найти отрывок, что учить. Оказалось — элементарно. Отрывной календарик висел на кухне. Я переворачиваю — там написано: “Она несла отвратительные, тревожные желтые цветы”… Маленькая, абсолютно гениальная выжимка — то, что надо на 3—4 минуты. Выучил, с этим листиком и пошел поступать… Когда начал, стал вдруг забывать текст. Говорю: “Стоп” — полез в карман, достал листочек, тут многие от смеха… Я дочитал, они спросили: “Поешь?” — я напел, и все: “Молодой человек, на конкурс”. А конкурс — это уже после всех туров последний экзамен. Я почувствовал себя героем, расслабился и на конкурс пришел в таком состоянии, что, мол, я уже поступил. Это была большая ошибка. Короче, не приняли меня...
— Загремели в армию?
— Нет, не загремел. Сия чаша меня миновала.
— Откосили?
— Да никак я не косил. Вообще по этому поводу не напрягался. Просто повесток не получал.
— Это как?
— Так. Время ж какое было? Переломное. Это я сейчас за те годы расплачиваюсь. Играю в основном одних военных... Короче, я писал песни, блюзы, играл на гитаре, группы какие-то организовывал. Все это было серьезно, но затылком я понимал, что все равно надо поступить — просто для успокоения души, иначе совесть зажрет. Да много, много всего было... Год провел в платном колледже искусств, потом поступил в Школу-студию МХАТ, даже отучился два года. А затем снялся в телепередаче “Будильник”, и меня отчислили. Запрещено было сниматься. После этой истории я перевелся на курс Евгения Князева, в свою родную Щуку. Понимаете, все годы, где бы ни числился, проходя мимо Щуки, я знал, что это — мое, что закончу я все равно ее. В общей сложности учился я шесть лет.
— Многие актеры жалуются, что сложно получить роль в кино, прорваться, что называется.
— Обычная история. У меня тоже было довольно много проб. Однажды позвонили, говорят: “Иди встречайся с молодым режиссером Кириллом Серебренниковым”. Я приехал, Кирилл на меня посмотрел и сказал: “Я тебя буду снимать в главной роли в сериале “Ростов-папа”. Съемки в августе”. Разговор был в апреле. Проходит несколько месяцев, мне опять говорят: “Дим, завтра за тобой заезжает машина, мы уезжаем в Ростов”. Ни одной пробы, ничего… После этой работы Кирилл предложил мне играть в “Пластилине”. Собственно, тогда в жизни и стало что-то происходить.
— В “Ростове-папе” кого сыграли?
— Чеченца, правда, хорошего. А потом вдруг стали предлагать плохих. Два сценария приносят, три… Я сказал: “Стоп, я не знаю, как это играть, мне это неинтересно”. Просто понял, что погибну: “Кто чеченец? Ульянов чеченец”. Стал отказываться. Тогда мне стали предлагать сплошных бандитов. Ну, сыграл я одного у Хотиненко в “Следствие ведут знатоки”, но опять пошел поток предложений. А после “72 метров” был такой момент, когда я услышал: “Дима Ульянов?.. Да нет, он не может играть отрицательных персонажей. Он абсолютно положительный”. Опять двадцать пять! И сейчас у меня больше как раз положительных ролей. А я не могу: я в училище был характерный, водевильный, мне трудно смириться с героическим амплуа…
— Когда Дмитрий Ульянов стал взрослым?
— Школу я всю проспал, перетерпел десять страшных лет. Тоска, как лампочка в больнице… Вообще было три момента: детский сад, потом 19 лет, когда друга убили в армии — в цинковом гробу привезли без объяснений, и окончательно какие-то штуки встали в пазики, когда меня из школы-студии выгнали ни за что.
А так... Мое поколение выросло в анархии. Мы как раз попали в тот момент, когда вся информация вылилась. Те, кто идет за нами, про Советский Союз не знают, а нам было интересно все. Я слушал “Голос Америки” постоянно: меня папа приучил, он всегда на даче включал…
— До какого колена, кстати, знаете историю своей семьи?
— Папа — авиаинженер, мама, как я уже говорил, учительница. Она из Оренбурга, он с ней познакомился, когда летал на самолетах. Сам он из Москвы, и отец его был москвич, но я его не знал: он умер в 1942 году. Знаю только, что воевал в Первую мировую. По большому счету, я не знаю историю своей семьи.
— Ваша жена имеет отношение к искусству?
— Юля не актриса, но раньше, когда мы познакомились, работала гримером. Работала в кино, и в основном — с фотографами. Но познакомились мы на улице, случайно... Когда я ее увидел, сразу понял — судьба. Дышать не мог. Я уж не мальчик был, была какая-то жизнь, а тут сразу захотел жениться. Но это все слишком личное. Единственное, что могу сказать — я очень ее люблю.
— У вас часто дома бывают гости?
— Нет, не часто. Я на сегодняшнем этапе не нуждаюсь в большом количестве знакомых. Это больше нужно Юльке, которая сидит с ребенком в замкнутом пространстве, — мы же за городом живем. Я сейчас брал ее с собой на гастроли: ей нужно расслабляться, сменить среду обитания, просто с людьми поговорить. Мне в этом смысле легче: я не просто разговариваю с людьми, а на работу езжу. Но в общем я сейчас живу только с ними — с женой и ребенком.
— Каким вы видите будущее своего ребенка?
— С одной стороны, я ужасаюсь тому, как мы живем. С другой — я погряз в своей профессии и только ею зарабатываю. Понимаете, у меня нет иллюзий типа “сейчас выучу язык, поеду в Голливуд, стану звездой и куплю квартиру в Майами”. Дом в Майами — неплохо, но работать в другой стране — совершенно другая история. В смысле работы ситуация перспективней именно у нас.
— Вы готовы взять на себя ответственность “на всю оставшуюся жизнь”?
— Уже взял. Когда смотрю на ребенка, это не “уау, надо его тащить, и долго тащить, но я это сделаю, потому что я хороший парень”. Нет, ничего подобного. Мне так хочется, мне это нравится, это мой выбор.
— Какой у вас критерий выбора?
— Я больше воспринимаю мир как дзен-буддисты, нежели как христиане. Мне непонятны иконы, например, когда неважно, как нарисовано, но главное — глаза выписаны. Не согласен. Пока мы все здесь находимся, жить надо, не деля, что первично, а что вторично. На Востоке нет спорта ради спорта. Пока ты бежишь, проходит твоя жизнь, ты бежишь куда-то и для чего-то. А у нас, европейцев, вечно играют в волейбол, а думают о другом.
— Насколько я понимаю, вы очень доверяете себе?
— А кому еще доверять-то?..
