На остановке троллейбуса с загадочным названием “Лыщикова гора” никакой горы я не увидел. За оградой бывшего купеческого сада на углу с Землянским переулком приютился одноэтажный дом. Землянкой называлась местность за соседство с Земляным Валом, пока его при Александре I не начали сносить. До революции переулок значился как Чечеринский — по имени домовладельца, жившего здесь в конце XVIII века. До недавних лет его величали Ульяновским, как и Николоямскую улицу, хотя товарищ Ульянов-Ленин в них никогда не объявлялся. Истину восстановили депутаты-демократы, вспомнив по наводке краеведов о Землянке.
В утопающем в зелени переулке сохранился дом, принадлежавший в 1917 году купцу Максиму Григорьевичу Шелудякову. Поразил дом меня не миниатюрным видом и архитектурой. А тем, что за окнами под открытым небом в комнатных горшочках выглядывали цветы. Их поливают дожди, видят прохожие и пассажиры на остановке троллейбуса №45. Через ограду белеют в саду, как в старые добрые времена, края дорожек. Кто здесь? Через ограду читаю надпись у двери: Центр патологии речи и нейрореабилитации. Такая вывеска на двери соседнего дома, надстроенного недавно четвертым этажом. И он не похож на затрапезные корпуса соседней Яузской больницы, при которой центр возник давно. И там и здесь — государственное учреждение, и там и здесь лечат бесплатно, но над одним солнце сияет, а над другим небо хмурится.
Тот, кто бывал в палатах центра, чистых и уютных, с цветами, мягкой мебелью и роялем в вестибюле, видит, что при помощи города, Юрия Лужкова и его команды можно делать невозможное. В этой лечебнице восстанавливают утраченную память, речь, учат взрослых писать и читать, возвращают с того света людей, не умеющих ходить, поднести ложку ко рту, ухаживать за собой. Инвалидов, которые не могут подняться с постели, в одной Москве в 2000 году городская избирательная комиссия насчитала 140 тысяч. Половина из них оказалась в плачевном положении после лечения в стационарах, откуда их отправили домой на попечение родных и близких. После чего и они становятся фигурантами трагедии.
Несчастным реально помогают в центре профессора Виктора Марковича Шкловского, доктора психологических наук. Национальную премию в числе лучших врачей России ему вручили по номинации “За вклад в развитие медицины представителям фундаментальной науки и немедицинских профессий”. Не исключено, что психолога отнесли к представителям немедицинской профессии. Наградили за “концепцию и методологию” лечения больных с поражениями головного мозга после инсульта, черепно-мозговых травм (в том числе военных), катастроф, террористических актов, одним словом, за лечение тягчайших болезней.
В молодости Шкловского судьба связала с одним из лучших учеников Бехтерева, легендарным психологом Дубровским, побеждавшим заикание внушением. В сталинских лагерях он создал методику лечения алкоголизма, которой прославился Довженко. После “оттепели” Дубровского в СССР объявили шарлатаном и всех его последователей — тоже. “Не врачи, а лечат!”. Не имеют в России по нелепому закону лицензии на выполнение медицинских услуг, проще говоря, права лечить, логопеды, психологи, инструкторы лечебной физкультуры, специалисты, творящие чудеса в центре профессора-психолога. Не врача. Все вместе они лечат, но не получают деньги из страхового фонда! Профессору 77 лет. Рояль в центре — из его квартиры. На таких людях, как он, земля держится.
Название центра Шкловского в эти дни замелькало в прессе. Сюда перевели из Института скорой помощи долечиваться после автокатастрофы Николая Караченцова, не нуждающегося в представлении. У него была возможность восстанавливать речь за границей, но, как выяснилось, самые лучшие специалисты оказались в Центре Шкловского на Таганке.
Можно, живя в Москве, ни разу не попасть в таганские переулки, такие, как Землянский. В нем громоздится многоэтажный жилой дом, каких много понастроили на окраинах Москвы в годы Хрущева. Попали типовые панельные коробки и сюда, в центр, переулки. Понимая архитектурное убожество таких домов, их прятали в глубь кварталов. В Берниковом переулке натыкали 12-этажные башни с козырьком над входом, единственным украшением фасада. На таком козырьке танцевали мои гости по случаю новоселья сорок лет назад. В квартиру над козырьком, куда можно было шагнуть из окна, я переехал из квартиры с тридцатью дружными соседями. Такие 12-этажные башни второго поколения заменили повсеместно 9-этажные башни. Тогда я был очень доволен большой комнатой и десятиметровой кухней, не обращал внимания на символическую переднюю и совмещенный санузел, низкие потолки и хрупкую дверь. Ее, бывало, не запирали ни днем, ни ночью. В чем однажды убедился мой сосед милиционер, убедив больше так не делать. Кроме черно-белого телевизора взять было нечего.
Как раз телевизор и вынес из ограбленной квартиры маньяк, взбудораживавший тогда покой всей Москвы. Его фамилию, Ионесян, помнят многие. Он ходил с топором и убивал каждого, кто открывал на звонок дверь, услышав за порогом: “Мосгаз!”. Убийцу, ходившего по городу с некой девицей, искала поставленная на ноги вся московская милиция. В те дни меня дважды с женой останавливали на улице сыщики в штатском и проверяли документы. Маньяка быстро нашли, судили и расстреляли. Сегодня маньяки никого не удивляют, о них не докладывают главе государства, их ищут годами и не казнят, когда удается поймать.
На одном из домов с козырьком в переулке вижу почерневшую от времени дощечку с надписью: “Дом принят жильцами на общественную сохранность”. И такое было! От сидящих на лавочке пенсионерок услышал: “Были у нас порядок и чистота. А сейчас одна чернота!” С подобным настроением живут многие москвичи не только на Таганке. Притом что ее меньше других районов захлестнула волна приезжих.
“Сегодня ты из деревни в лаптях выехал, а завтра зарегистрировался — москвич. Неправильно это!” Цитирую высказывание из недавнего опроса 4200 жителей Москвы. По итогам исследования, проведенного социологами по заказу префектуры Центрального округа, наиболее благоприятное социальное самочувствие испытывают жители Таганки. Сюда не так стремятся со стороны, как на Арбат, в Замоскворечье и район Тверской, где настроение жителей более сумрачное.
И мне в Дорогомилове надоело видеть своры бездомных собак и стаи непрошеных гостей, непонятно о чем громко говорящих и жестикулирующих, чем-то промышляющих. Сбился, считая вокруг себя “игорные дома”. Очевидно, “всеобщие права человека” вошли в острые противоречия с конкретными правами москвичей, провоцируют преступную вседозволенность, приводят к побоищам в Охотном Ряду и Гранатном переулке. Пока не видно силы, способной обуздать эту напасть.
…А загадочную гору я нашел в соседнем Лыщиковом переулке за церковной оградой. На фасаде церкви беломраморная доска гласит, что храм Покрова Богородицы построен в 1696 году на Лыщиковой горе. Как полагают, ее название происходит от слова “лысый”, лысого холма, голого места. Откосы холма окружают одноглавую побеленную церковь с многогранным куполом с голубым шаром, усеянным звездами, под золоченым крестом. Застроенный домами высокий левый берег Яузы принадлежал великому московскому князю Ивану III. Он завещал стоящую здесь Покровскую обитель сыну Василию III. От него она перешла к Ивану Грозному, который отдает монастырь старшему сыну, убитому им в гневе.
На колокольне храма висит шесть колоколов. Самый большой — Благовест — весит 112 пудов и 7 фунтов. Все звоны чудом сохранились. После того как запретили по всей пролетарской Москве бить в колокола, их везде сбросили и переплавили. За исключением всего двух храмов, один из которых на Лыщиковой горе. Его не закрыли в числе нескольких церквей, спрятавшихся в переулках. Будь иначе, на виду у районных начальников, окажись на многолюдной улице — сломали бы, как Николу на Ямах, или осквернили, как Симеона Столпника.
Казалось бы, счастливая участь храма не должна была возбуждать у его настоятеля желания противостоять советской власти. Но именно священник этой церкви Николай Эшлиман в пору новых гонений подал патриарху Алексию I, епископам и правительству подписанное им и отцом Глебом Якуниным письмо, осуждавшее ее злодеяния. За что был наказан не столько советской властью, сколько руководством Русской православной церкви. Патриарх запретил служение “до полного раскаяния”, которого не последовало.
У входа в храм я увидел снимок, выполненный явно тюремным фотографом. Без головного убора, в пальто, в объектив попало лицо мученика за веру. На снимке за датой 20.2.31 г. значилось: Медведев Роман Иванович. Так выглядел протоиерей Роман после ареста в Москве перед судом скорым и неправым. Его биография полна событий и встреч, достойных романа. Стала с недавних пор житием святого.
Он учился в семинарии, ректором которой являлся архимандрит Тихон, будущий патриарх Московский и всея Руси. После духовной академии служил в храме Марии Магдалины в Санкт-Петербурге. К нему домой однажды явился непрошеным гостем Григорий Распутин. И получил неожиданно от священника отпор, который вызвал у фаворита императора желание мстить. Синод через две недели после визита Григория Ефимовича перевел Романа из столицы полковым священником на границу империи.
После революции с ним чуть не расправились “революционные матросы” в Севастополе. Протоиерея приговорили к расстрелу. Тогда мстил председатель ревкома, которого в свое время отец Роман уличил в краже церковных денег. Пришлось спешно скрыться и приехать в Москву.
Избежавшего расправы священника патриарх Тихон назначил настоятелем храма Василия Блаженного. Спустя год его допрашивал на Лубянке Дзержинский, который предложил покинуть Россию. Протоиерей отказался и доказал ему, что относится к правительству большевиков, следуя заповеди апостолов — молиться о властях римских, которые преследовали христиан ничуть не меньше, чем советская власть. Чтобы спасти семью, Роман был вынужден расторгнуть брак. Храм Алексия митрополита в Глинищевском переулке, где он истово служил, закрыли и разрушили. Отца Романа выселили из Москвы, отправили на пять лет в Беломорско-Балтийский лагерь. Когда за тяжело больным после освобождения второй раз пришли с ордером на арест, жена сказала:
— Вы видите, он умирает. Ну берите, мне лучше будет, не надо будет его хоронить.
— Там своих покойников хватает, — пробурчали ей в ответ опричники и ушли. Таким образом, протоиерею дали умереть в своей постели в сентябре 1937 года.
А 3 августа 1999 года мощи причисленного к лику святых новомученика Романа внесли по ходатайству прихожан в храм Покрова Богородицы на Лыщиковой горе. Здесь он никогда не служил. Но поминать его православные каждый год будут не только в этой церкви, но и во всех храмах, и молиться перед иконой смогут, где святой Роман изображен в роскошном облачении, заменившем ему навсегда одежду арестанта.
В храм я попал после Троицы, когда плиты пола застилала толстым слоем лесная трава, шуршавшая под ногами. На стенах и на куполе сияли фрески. Завораживал образами пятиярусный иконостас, большие иконы в золоченых рамах. Солнечный луч, наискосок пронзив нишу купола, заиграл на золотых гранях, высветил зелень берез, заполнивших алтарь по случаю праздника Троицы. Отсюда не уносили иконы в музеи, не продавали по дешевке иностранцам, не рубили на дрова.
— Служба в нашем храме триста лет не прекращалась, даже во время бомбежек шла, — узнал я от пожилой прихожанки. Да, постоянно служба происходила в годы Великой Отечественной войны, даже когда немцы стояли у Химок, нынешней МКАД. Но в Отечественную войну 1812 года после пожара служба возобновилась два года спустя.
За оградой на опустошенном погосте, заросшем зеленью, каким-то образом сохранилось единственное надгробие с надписью: “Под сим крестом погребено тело крестьянина Московской губернии Броницкого уезда Рождественской волости села Константинова Терентия Степановича Шивяева, скончавшегося 2 января 1907 года 45 лет”.
Выхожу за ограду церкви через двор и вижу иной пейзаж: воду Яузы, набережную, потоки машин и дом МАТИ с моделью ракеты над входом. Это Российский государственный технологический университет имени К.Э.Циолковского. Учителя математики из калужской провинции Москва чтила в Колонном зале как творца дирижаблей. Его имя до войны присвоили институту, который готовил инженеров воздухоплавательных аппаратов, о которых грезил Циолковский. После серии катастроф в мире с дирижаблями покончили. Появился в Москве МАТИ, то есть Московский авиационно-технологический институт, переориентированный на самолеты. Имя Циолковского предали забвению. Власть вспомнила о нем после триумфа космонавтики. МАТИ вернули имя того, кто первый в мире теоретически доказал возможность полетов на ракетах в космос.
Никогда не забывали о Циолковском в Москве молодые инженеры Сергей Королев, Михаил Тихонравов, которые переписывались с Калугой, ездили туда к патриарху космонавтики и первыми в 1933 году запустили ракету, ту самую, что украшает сегодня вход в МАТИ.
Когда начались запуски спутников, мне захотелось узнать, откуда все началось. Оказалось, в Москве. Нашел на Садовой-Спасской, 19, во дворе дома подвал, где ГИРД, то есть Группа изучения реактивного движения, сконструировала в металле первые секретные “изделия”, маленькие ракеты с индексом “О9” и “ГИРД-10”. Когда энтузиастам в подвале перестали выдавать карточки на хлеб, они стали себя называть Группой инженеров, работающих даром.
Ту ракету, что над входом в МАТИ, с индексом “09”, Сергей Королев, начальник группы, носил на плече в наркомат в Китайском проезде, в поисках финансирования. Случалось, что везли “изделие” на трамвае. Главным конструктором первой ракеты стал Михаил Тихонравов, он же в будущем — конструктор первого спутника. Когда я об этом узнал, Королев и Тихонравов считались по решению ЦК, как сказал мне об этом Сергей Павлович, “закрытыми учеными”. Называть в открытой печати их фамилии категорически запрещалось. Но о первых запусках цензура писать мне позволила.
Вслед за подвалом захотелось увидеть первый ракетодром. С бывшим механиком легендарной группы Борисом Флоровым на его мотоцикле отправились зимой в Нахабино. Промерзли до костей, пока ехали и искали.
Обнаружили в лесу стартовую площадку с помощью мужиков-старожилов, не забывших то место, где им перепадал бесплатно спирт. Его сливали на землю после запусков. В ГИРДе не пили. Так нашел я первый ракетодром, где потом поставили памятник. Об этом написал в книжке “Земная трасса ракеты” с послесловием профессора Тихонравова.
В его квартире я увидел редкую коллекцию дивных бабочек. Красоту земли и природы великий конструктор чувствовал. Но уверен был в том, что человечеству в конце концов будет тесно на Земле и оно построит станции, поселки, города вокруг Солнца. Тогда “Земля станет “заповедником, музеем, родиной Человечества”. Это случится не скоро.
Пока что мир стоит на таких людях, о которых я помянул.
