Рим, пару лет назад. Командировка заканчивается, и группа журналистов устраивает пикник на берегу Лигурийского моря. С нами Свиблова. Погода ужасная, градусов 12 тепла, на пляже знак: “Штормовое предупреждение”. Вдруг она: “Нырнем?” Все, кутаясь в пальто, в ужасе. Не дожидаясь ответа, Ольга Львовна ловко скидывает одежду, под которой заранее надет черный купальник (черный — единственный цвет, который она носит), и не раздумывая бросается навстречу волнам.
Вот так же стремительно 10 лет назад Ольга Свиблова бросилась в фотографическое море, создав Московский Дом фотографии. Первый и до сих пор единственный в России.
— Откуда в вас, Оля, столько энергии?
— А я кандидат в мастера спорта по фигурному катанию! И перворазрядница по лыжам. Еще альпинизмом занималась. У меня в детстве был полиомиелит, а когда у ребенка такая болезнь и ему ничего не светит, кроме инвалидности, остается одно — бороться. Я для себя решила — или все, или ничего. И эта привычка к любому преодолению, в том числе физическому, у меня из детства. Если чем-то занялся, то должен получить результат. Это чувство в крови.
— Ваши сотрудники не жалуются на темпы, с которыми вы делаете бесконечные выставки, фестивали, биеннале?
— У нас есть вера, что искусство фотографии — это важнейшая составляющая в русской культуре. Без веры невозможно.
— А откуда растут ноги у этой веры?
— Лично для меня — из того же детства. Которое пришлось на хрущевскую оттепель. Я училась в 444-й физико-математической школе, где были удивительные учителя. Многие только-только выбрались из мест заключения, понимали все, что происходит и происходило в стране. У нас на уроках литературы читали Солженицына и письма диссидентов. В школе витала романтичная аура — мы были почти революционерами.
— Интерес к искусству тоже школа прививала?
— Да. Учителя возились с нами, мы вместе ходили на Таганку, в “Современник”, ездили в этнографические экспедиции. Я бегала в Третьяковку, на фантастические семинары к Лебединской, в Пушкинский…
— Получается, что уже с раннего возраста вы двигались поперек системы и поперек стереотипов?
— Я просто делала всегда свои собственные выводы. Вот поняла в 14 лет, что мне интересно общаться с людьми, и тут же решила стать психологом. В результате окончила психфак МГУ с красным дипломом. Занималась я психологией творчества. Мой первый муж (Алексей Парщиков. — М.О.) был поэтом, и, естественно, наш круг общения был соответствующим — поэты, художники.
— Не страшно было 10 лет назад пускаться в такую авантюру, как создание Дома фотографии?
— Страшно. Мы (я и моя команда) вступали на непаханое поле, даже несмотря на то что нас тогда очень поддержал город. Фотография к тому времени существовала лет 150, и фотографы у нас были, а как искусство она отсутствовала. Больше 50 лет фотография вообще была лишь идеологической служанкой, и ее “заперли” в несколько газет.
— Но начали с того, что в том же 96-м году устроили легендарный первый фотографический фестиваль. Не боялись, что люди, знающие, зачем они идут в Эрмитаж или Пушкинский музей, не пойдут смотреть какие-то там фотоснимки?
— Конечно, боялись. Мы должны были показать сразу шикарные проекты и высококлассный технический уровень выставок. А в 96-м никто даже не понимал, что такое “хорошая рама” и “хороший свет”. Экспозиция первого фестиваля целиком делалась в двух комнатах моей коммунальной квартиры.
— Программу помните хорошо?
— Там было три темы. “Забытая история”, где мы впервые открывали фотографические коллекции наших музеев. Еще мы делали выставки, связанные с юбилеем кино. И конечно, “Новые тенденции в современном искусстве” — тогда я привезла фотоработы Кристиана Болтански, Мартина Парра с английским китчем. Конечно, Картье-Брессона. Всего было 92 проекта, половина из них — зарубежные.
— Правда, что не последнюю роль в вашей фотокарьере сыграл ваш второй, французский муж Оливье Моран?
— Оливье очень мне помог. С 1991 года я жила во Франции. Занималась современным искусством и устраивала выставки современных русских художников в его художественном центре Ля Баз (Оливье Моран — известный галерист и страховой дилер. — М.О.).
— Вы тогда уже были женаты?
— Поженились мы позже, но жили вместе. Скажем — я жила на два дома. И как-то совершенно случайно встретила на парижской улице делегацию комитета по культуре правительства Москвы, которую возглавлял Александр Лазарев. Меня попросили помочь в переводе. Наших чиновников повезли на стройку Европейского дома фотографии, где я познакомилась с его будущим директором — Жан-Люком Монтероссо.
— И он посвятил вас в таинство фотографии?
— Так и было. Нам не хватило места в машинах делегации, и мы полчаса шли с ним пешком. За это время Жан-Люк раскрыл мне всю кухню: концепцию дома фотографии, как он проводит фотофестивали, с чего вообще начинал. Когда я сказала Лазареву, что было бы здорово сделать фотофестиваль в Москве, он меня сначала не понял. Но стоявшие рядом французы, для которых фотография — важнейшее из искусств, пришли в такой восторг, что он обещал подумать. Лазарев уже в Москве рассказал об идее председателю комитета по культуре Бугаеву, тот — Лужкову. В результате мы провели фотофестиваль и вслед за этим получили выставочный зал на Остоженке, который и стал нашим Домом фотографии.
— Выставочный ритм сбился, когда год назад вы встали на реконструкцию?
— Ну конечно, сбился. Мы теряем публику, когда проводим выставки в других местах. Многие до сих пор, слыша “Московский дом фотографии”, по инерции едут на Остоженку. Поэтому я каждый раз не устаю повторять: “Временное расположение выставок МДФ — цокольный этаж Манежа”.
— Когда закончится реконструкция?
— Если верить распоряжению мэрии — осенью 2007 года. Надеюсь, это случится.
— И что мы, зрители, получим?
— Потолок не рухнет. (Смеется.) А серьезно — больше площадей, новое климатическое оборудование и все условия для выставочной деятельности. Появится подземное пространство, где будут фотолаборатории и фондохранилище. Еще у нас 1 февраля будущего года откроется школа имени Родченко.
— Вы же ее вроде уже открывали?
— Открывали и сразу закрыли. Случился жуткий потоп, к счастью, он не затопил уникальную аппаратуру, закупленную для нас городом.
— Желающих поступить много?
— Очень.
— Скажите, Оля, а зачем нужна фотография?
— А что, разве вы не чувствуете энергетики старых фотографий? Я всегда говорю: можно потерять деньги, карьеру — для меня эти вещи ничего не значат (сегодня пришли, завтра ушли). Но нельзя потерять чувство собственной истории. Когда я сравниваю фотографии нынешние и столетней давности, вижу, что и тогда, и теперь при всех режимах были люди с чувством собственного достоинства. Посмотрите, как выглядели люди конца XIX — начала ХХ века на фотографиях Максима Дмитриева — что крестьянин, что нотариус, выезжающий на санях где-нибудь в городе Муроме. Лорды!
— Вы вернули к жизни коллекции Дмитриева. Вы заново открыли фантастического Родченко, после которого, кажется, фотографам уже нечего снимать. Что еще скрыто от глаз зрителей?
— За 10 лет мы создали коллекцию из 80 тысяч единиц хранения. Это много. Но я знаю, что это — для всех нас, для наших детей, и навсегда. Мы проводим огромное количество выставок, но есть, например, гигантский пласт военной фотографии. Зрители знают Бальтерманца, знают Халдея. А сколько было безвестных авторов военной фотохроники, которые ради хорошего кадра жертвовали жизнью? Только у нас в Доме фотографии сейчас есть 5500 снимков, которые еще требуют изучения.
— Сколько сейчас вы делаете одновременно проектов?
— Открыли выставку Родченко. В пятницу к 10-летию открыли экспозицию “Нам 10 лет” — там же, в Манеже. “Русский фотомонтаж” идет в Париже. Книгу большую подготовили — “Фотоэстафета: от Родченко до наших дней”. Везем на московское биеннале современного искусства Пьера и Жиля. Готовим фестиваль “Мода и стиль в фотографии”. У нас всегда в работе 20—25 проектов.
— А жить когда?
— Всегда везде опаздывается, но все равно случается, как запланировано.
— Вы когда спать ложитесь?
— В 5—6 утра.
— На всех ночных монтажах, развесках всегда сама?
— Да, как и сотрудники мои бедные. Живу по Вознесенскому: “Тишины хочу, тишины/Нервы, что ли, обожжены?”
— И где она, тишина, находится?
— На юге Франции, в Камарге. Там у нас на болотах есть плавучий дом. Три-четыре недели в год я провожу там с мужем, иногда с сыном. Вокруг — никого, одно зверье. У открытой террасы дефилируют лебеди, летают утки, стоят все виды цапель. А в окружающем лесу бегают лисы, кабаны и зайцы в таком количестве, что каждый раз я боюсь, как бы кто-нибудь не попал мне под колеса. В этом месте проходит моя релаксация. Я сплю, читаю, плаваю, играю в теннис. И главное — молчу.
— Оливье не ревнует к вашей работе?
— Наоборот. Мало того, он каждые две недели приезжает ко мне в Москву.
— Что вы больше всего ненавидите?
— Самолеты — у меня в среднем 60 поездок в год.
