У Черчесова поразительное чувство русского языка — не бытового, расхожего (Алан и тут мастак!), а глубинного, с редкими оттенками многозначного слова. При разговоре о его романе “Венок на могилу ветра” я спросила Алана, откуда у него это — такой язык с молоком матери можно всосать. Он по-мальчишески рассмеялся: “Вот именно! Я пил его с молоком моей мамы Ольги Суворовой”.
Алан живет во Владикавказе, преподает в университете, блестяще знает европейскую и американскую литературу, постоянно встречается с чужестранцами на равных. Вот почему так непринужденно и весело общение персонажей в романе. Споры, схватки, подначки естественны и остры. Где-то в “печенках” главного героя Суворова прячется сам Черчесов. Не удалось уточнить, чьи писательские тени, эмоции повторяет француз Расьоль и британец Дарси.
Своему персонажу автор подарил фамилию мамы: “По характеру мама — потомок великого Александра Васильевича”, — говорил мне Черчесов. Факт значительный, поэтому отнесемся с доверием к страсти, с которой русский писатель Суворов гнет свою линию в грандиозной, непредсказуемой архитектонике текста, отстаивает ценности бытия, смеется над пошлостью, славит любовь.
Туманная фабула разразилась сто лет назад у озера Вальдзее, в роскошной вилле Лиры фон Реттау, блестящей эрудитки, богатой особы и девственницы, которой вздумалось пообщаться с писателями — французом, британцем и русским. Договором им обещан гонорар в 30 тысяч марок за повесть о впечатлениях от пребывания на вилле. Романисты прибыли. Чаровница предстала перед своими гостями, поразив красотой, а через день безвозвратно исчезла, словно провалилась сквозь землю. Убита? Утонула? Умерла? Или просто тайком улизнула? У-у! Как удивительно и опасно все повернулось! И француз, и британец, и русский потом написали в своих сочинениях, что последнюю ночь она провела только с ним.
Через век, в 2001 году, из тех же стран по приглашению некоего Общества имени Лиры прибывают на злополучную виллу трое писателей — у каждого свои ценности и свой стиль жизни и письма. Всем маячит тот же гонорар за повесть с версией загадочной Лиры. В романе Черчесова из веера штрихов, догадок и намеков, предчувствий и волнений возникает недоступная Лира, гордая интеллектуалка, что когда-то распыляла соблазн и не являлась на встречу. Не так ли волшебная лира приманивает, но дается в руки немногим?
Если жизнь и уход фон Реттау в никуда, ее обжигающе-холодный ум и тоску — все насквозь напридумал Черчесов, то вдвойне молодец: запах Лиры и шарм растворились в роскошном ландшафте. Изумительны письма Реттау творцам, удостоенным вечной лиры. Ее адресаты: Толстой, Рильке, Скрябин, Ницше, Чехов, Ибсен. Эти письма Алан перевел, а может быть, сочинил, нам ведь не важно — в них пружина игры и таланта Реттау.
У Черчесова изощренная организация текста, где даже междометия — как вздох или жест, оберегающий смысловой и эстетический строй фразы. Ритм белого стиха выдержан во всем объеме романа, за исключением “дела” об исчезновении женщины. Отдельные диалоги — просто сценарий цветного кино или готовый спектакль — хоть сейчас на подмостки. Письма Лиры Реттау, не знавшей ни мужчин, ни любви, полны безнадежным отчаянием. Ее страсть — в письме к французскому романисту Маллярме: “Больше всего я мечтаю всецело отдаться — и жадной душой, и опасливым телом — тому, кто познает во мне просто ж е н щ и н у, покорит эту женщину и заставит ее трепетать от восторга, служить, угождать, распинаться, стелиться, рыдать, унижаться, плодиться, повелевать, с т а р е т ь, говорить невпопад, умиляться, быть другом… Пусть терзает мне душу, пытает без устали плоть — я согласна! Лишь бы он не успел утомиться… Не успел никогда!”
Автор писем явно на древней лире играл! Происходящее в книге — встречи и споры, и опасные драки, и простой адюльтер — все разыграно словом граненым и звучным. Можно представить, сколько мук и сомнений доставляло Алану непременное следование ритму, звучащему в нем непрерывно. Огромный роман выплавлялся в горниле пятилетнего труда, чтоб соединилась, сошлась гармония воображенья и жизни. Струн лиры касаются и другие персонажи. Француз Жан-Марк, влюбленный и ревнивый, в сраженьях с Адрианой, им битой и любимой, страдает и острит речитативно и часто грубо: “Что с вами, Суворов? Встряхнитесь! Взгляд у вас сегодня такой, будто вам прищемили ширинку”. Суворов не остается в долгу — по-русски выдает оплеуху, но чаще он бывает нетерпим к себе. Ему важнее — не раствориться в страстях, не страдать, а ощутить изнанку страдания. Безжалостен его психоанализ!
По этой причине не всем читателям хватит терпенья пройти сквозь изысканные зеркала текста. Три творца видят друг друга насквозь, их суждения точно шпаги. Требуется мужество, чтобы признаться за всех: “мы добровольцы своих поражений!” Подспудная цель любого автора (если он не занимается плутовством) — стать хоть самую чуточку больше себя. И это удается Черчесову.
В романе все рассмотрено в зеркалах отражений. Зеркальность давно и много раз опробована и выигрышно обыграна и Набоковым, и лучшими европейскими авторами. Не раз у Черчесова мелькает тень Улисса и самого Джойса. Изощренное мастерство выдвигает Алана Черчесова в ряд с лучшими перьями современности. Возможно, кто-то назовет “Виллу Бель-Летра” романом для романистов, как Велимира Хлебникова считали поэтом для поэтов. Не все страницы романа берутся сходу. Но ведь авторам всегда важны и концептуальные страницы — они животворная глина, из которой творится искусство.
Опасно, увлекательно и терпко балансирование на грани разных жанров — ритмической драмы, улыбки над детективом, литературной дуэли с приправой легкого шутовства. Отсюда переливы настроений, флер туманности и игры: “Расьоль балагурил, Суворов нервно смеялся, Дарси делал старательно вид, что ему хорошо”.
Во всех романах Черчесова присутствует любовное соперничество. Ему удается выгнать пинком дистрофика-духа и принять с наслажденьем “эротический магнетизм листа”. “Виллу Бель-Летра” можно открывать наугад — и ты уже в кайфе. Афоризмы просятся в память: “Что такое тоска? Ощущение внезапной потери”. Философскую вспышку итожит неожиданное обобщение. “По сути все творчество — кровосмешение двух двойников: протагониста (актера в древнегреческой трагедии. — Н.Д.) и автора”.
Черчесов не льстит Суворову, не дает ему шанса переиграть соперников. Он тоже — под ударом метких стрел. Оценим комплимент, полученный Суворовым от француза: “Тоже мне Достопушкин!” Все трое писателей больны тем же самым: они — “придумщики… посланцы красивых обманов, борзописцы на службе у вымысла… корифеи бумаги, пера”.
Каким “измом” можно прижать к стенке роман Алана? Он не стремится к постмодернизму, но ведь мимо него не проскользнешь. Лишь бы не оказаться среди тех, чьи сочинения пробежал глазами и забыл. Хотя сегодня деньжища приносят книжки, сварганенные по рецепту: лишь бы доходчивее да поярче. Клонирование расхожей пошлости претит настоящим писателям. Черчесов предъявляет счет самой современности, склонной к всеобщей игре в заменяемость, в тавтологию, которую выпестовал постмодернизм. В атмосфере, в погоде современности он обнаружил тяжелый недуг — “диффузию верха и низа. Болото из звезд и дерьма”.
“Вилла Бель-Летра” — отважная книга. Там свободно живет в сферах мысли и духа укротитель страстей, не смиренный ничем, недовольный собой интеллект. Радует, что жюри “Русского Букера” благословило в финал роман о тайнах литературного вымысла и ремесла.
