“Домиком малым” назвал Пушкин двухэтажный особняк в Гагаринском переулке, 4, второй от угла с бульваром. Всю сгоревшую Москву застроили подобными и более мелкими, в один этаж с антресолями и мезонинами, домовладениями после свирепого пожара 1812 года. Вторя Александру Сергеевичу, Марина Цветаева, на глазах которой начали рушить дворянские гнезда, получив в наследство бабушкин особняк, писала с грустью:
Слава прабабушек томных,
Домики старой Москвы,
Из переулочков скромных
Все исчезаете вы.
Из тридцати семи подобных “домиков малых” в Гагаринском переулке сохранились на нечетной стороне три. На четной стороне и того меньше, один. Самый миниатюрный, в пять окон, с парадной дверью на улице, поменяв ампир на эклектику, переделал для себя гражданский инженер Николай Фалеев, строивший до революции доходные дома, фабричные корпуса и винные склады. Над крышей домика сидят по углам крылатые мифические существа, похожие на большие игрушки. Штукатурка осыпается по углам, обнажилась почерневшая дранка, бревна и доски, из которых плотники сколотили дом.
Другой особняк построил для своей семьи в 1816 году (о нем я писал в “МК”) барон полковник Владимир Штейнгель, осужденный на 20 лет каторги как декабрист.
Но в душе барон и полковник был никакой не революционер, не республиканец и не либерал. Не смог сказать нет другу Рылееву, когда услышал от него: “Есть в России тайное общество. Хочешь ли быть в его числе?”
Мысли, волновавшие душу несчастного декабриста так давно, актуальны сейчас, кажется, написаны вчера.
Многие с ним согласились бы, а я так точно. Прочтите: “Россия к быстрому перевороту не готова, в городах у нас нет настоящего гражданства, внезапная свобода подаст повод к безначалию, беспорядкам и неотвратимым бедствиям: в одной Москве десятки тысяч дворовых готовы взяться за ножи от одного только вида дармовой водки”.
В феврале 1917-го “внезапная свобода” привела к поражению на фронте и к приходу к власти большевиков, погрому винных складов Зимнего дворца, самосуду, расстрелам на улицах, грабежу магазинов и лавок, о чем “Страшное в революции”, написанное не врагом Октября, а одним из его устроителей, управлявшим делами правительства Ленина. В наши годы “внезапная свобода” породила ужасы, о которых каждый день пишет “МК”.
Позднее в особняке барона жил Иван Тургенев, учившийся в пансионе в Гагаринском переулке. Другие классики русской литературы — Лев Толстой, Достоевский, Салтыков-Щедрин, Фет — посещали особняк. Тогда им владел председатель департамента Московской судебной палаты Михаил Лопатин, писавший в журналах под псевдонимом М.Юрьев. В его доме звучали голоса выдающихся мыслителей ХIХ века, профессоров Московского университета, и среди них “властителя умов” Владимира Соловьева, философа, поэта, литературного критика и публициста.
И в пурпуре небесного блистанья
Очами, полными лазурного огня,
Глядела ты, как первое сиянье
Всемирного и творческого дня.
Это откровение, образ Владимира Соловьева, увиденный в небе над пустыней у пирамид. “Стихи о Прекрасной Даме” Александра Блока навеяны философом, которого поэт боготворил. “Красота спасет мир” — крылатая формула выведена на основании уравнений философа о Красоте и Добре, оказавших влияние на творчество Достоевского, Андрея Белого и многих других фигур нашей культуры.
Неподкупный судья и либеральный публицист устраивал по вечерам литературные “среды”. В тот день гостиную заполняли известные артисты, художники, профессора, адвокаты. Иван Бунин ходил сюда, по его признанию, не столько потому, что переживал платонический роман с дочерью хозяина, сколько потому, что нравился “домик малый”.
Третий из сохранившихся особняков появился в Гагаринском переулке, 25, в 1819 году. С тех пор утратил прежний ампирный наряд, но остался в прежних размерах и былой планировке. Сюда я попал, когда было можно постучать в неохраняемую дверь.
После возвращения из Сибири и жизни в провинции дом купил бывший офицер гвардейского Кавалергардского полка, декабрист Петр Свистунов. Несмотря на особое положение в русской армии в престижном полку, отличившемся в Аустерлицком сражении, служили в разное время свыше двадцати декабристов. Один из них сказал от имени всех: “Мы были дети 1812 года. Принести в жертву все, даже самую жизнь, ради любви к Отечеству было сердечным побуждением нашим”. Среди единомышленников корнет Свистунов отличался радикализмом, “под обаянием ума и красноречия” полковника Пестеля пытался образовать некую партию для “истребления царской фамилии”. В чем преуспели комиссары Ленина в 1918 году.
В Москве Петр Николаевич “вел спокойную семейную жизнь”, принимал оставшихся в живых товарищей, много читал, писал в журналах, по понедельникам устраивал музыкальные вечера. Даже на каторге не расставался с виолончелью, “любил музыку до страсти”. Его игру слушал Чайковский. К нему в особняк являлся Лев Толстой. Он приезжал из Ясной Поляны, чтобы побеседовать с декабристом, обладавшим замечательной памятью и образом мыслей. “Вы не поверите, какое всегда сильное и хорошее впечатление оставляет во мне каждое свидание с вами”, — писал Лев Толстой после встречи. “С нетерпением жду Вашего посещения, граф, — отвечал Свистунов, — дорого ценю вашу беседу и желал бы доставить вам больше материала для предпринятого вами труда на радость всей читающей публике и на пользу ей”. Последний раз Лев Толстой “просидел” в гостях четыре часа. Но задуманный роман о декабристах не сочинил, идея заговора и вооруженного восстания перестала его волновать. Описал “войну и мир” до восстания на Сенатской площади.
У декабриста Петра Свистунова купил дом доктор Нил Берензон, главный врач Яузской больницы для чернорабочих. Принимал гуманный доктор два раза в неделю бесплатно больных во флигеле усадьбы. Его “Записки о нравственности” остались неопубликованными. Особняк в переулке “стесненный в материальных средствах” домовладелец начал в 1905 году сдавать. Все это я узнал тридцать лет назад. Унес тогда подаренную мне фотографию дома, сделанную доктором в 1885 году, воспоминания его сына Павла и историческую справку, составленную последним жильцом.
Перед Первой мировой войной в доме доктора Берензона поселился преуспевавший архитектор Алексей Щусев, сыгравший в ХХ веке роль придворного архитектора правительства Сталина, какую исполнил в ХIХ веке архитектор “Ея Величества” академик Константин Тон, живший поблизости, в доме на Пречистенском бульваре, 5.
Никто не занимался детально изучением биографии Тона и не подсчитывал, сколько раз пришлось ему приезжать по делам из Петербурга в Москву. В последний раз оказался настолько слаб, что в храм Христа его, главного автора проекта, внесли на носилках. Останавливался Тон в доме рядом со стройкой, растянувшейся на три царствования.
Жизнь обласканного Николаем I архитектора длилась 87 лет, но увидел он возведенный им собор не расписанным. Умер за два года до освящения. Император поручал ему самые важные проекты. В Петербурге перестроить после пожара Зимний дворец. В Кремле возвести взамен обветшавшей резиденции новый Большой дворец, Оружейную палату и Апартаменты. В Петербурге Тон построил Московский вокзал Николаевской дороги и таможню, а в Москве — Петербургский вокзал той же дороги, ныне называемой Октябрьской. Стены зданий сохранились, интерьеры безжалостно уничтожили в минувшие шестидесятые годы.
В отличие от сооружений Василия Баженова и Матвея Казакова, все здания Константина Тона не считались шедеврами. Никто из советских архитекторов не протестовал против сноса храма Христа. Сломали в Кремле тронные залы — Андреевский и Александровский. Взорвали в лихие сталинские дни колокольню Симонова монастыря, а она поднималась на сто метров, выше намного Ивана Великого. Колокольню древнего монастыря Тон возвел в 1839 году, и в том году в сентябре состоялась торжественная закладка храма Христа, началось воплощение проекта в камне. Прожитых после этого архитектором сорока с лишним лет ему не хватило, чтобы довести грандиозное дело до конца. За это время по его проекту появились Малый театр и Дом Инвалидов в Измайлове, где доживали свой век ветераны войны 1812 года.
Константин Тон успел сделать как никто много в разных городах: зданий, церквей, памятников. Но самые важные его работы — в Москве. Их можно снова увидеть. Воссозданы тронные залы Большого Кремлевского дворца.
Воссоздан храм Христа в невероятно трудное время. “Вы гениальные люди, как я”, — сказал Мстислав Ростропович строителям, увидев возрожденным собор, где дал концерт и дирижировал оркестром до освящения, чему я свидетель.
До недавних лет Тона либеральная критика ХIХ века и советская ХХ века не признавала за выдающегося зодчего. Стиль Большого дворца, напоминающего Теремной дворец, и стиль храма Христа в духе соборов Кремля называли с пренебрежением “псевдорусским”. По воле Николая I Тон развернул архитектуру Российской империи с Запада на Восток, от форумов Рима к Соборной площади.
С бульвара дом, где жил Константин Тон, увидеть сложно. Чтобы его сфотографировать, пришлось подниматься на возвышающийся над проездом холм. Потому что нынешние владельцы здания закрыли ограду черными глухими щитами. Зачем? Кто им позволил замаскировать залитый асфальтом двор, где прежде рос сад, какие такие там тайны — не знаю.
Появился двухэтажный красный дом с белыми резными колонками, как у Большого дворца в Кремле, в 1852 году по заказу статского советника Секретарева. Построил его родившийся в Москве архитектор Николай Козловский, оставивший на улицах заметный след, хотя его дома и церкви не щадили, уничтожали, как строения Константина Тона.
Дом Козловского, работавшего в Москве особенно много до отмены крепостного права, стоит сегодня в лесах на Воздвиженке, 18. Колокольни, сооруженные “почетным вольным общником” Императорской академии художеств, можно увидеть на Софийской набережной, 32, у бывшего “Кокоревского подворья”. Уцелела колокольня на Рождественке, 18, в воссозданном монастыре. На месте колокольня церкви Троицы в Вешняках на Пятницкой, 59. Церковь Николая Чудотворца “Красный звон” пережила ужас разрушений в Никольском переулке Китай-города.
После революции в доме, построенном Козловским на углу бульвара и Гагаринского переулка, была квартира Станислава Шацкого, великого русского педагога. Он блестяще учился в гимназии, которую возненавидел. Его считали “вечным студентом”, редко кто так долго и притом успешно учился. Окончил естественное отделение физико-математического факультета Московского университета; поступил в Московскую консерваторию на вокальный факультет, бросил его; стал студентом Петровской земледельческой академии, обратив на себя внимание Тимирязева, видевшего в нем ученого-агронома.
Как драматический тенор с большим репертуаром (300 песен и романсов, у Кобзона — 3000!), Шацкий с успехом концертировал по России. Ему предложили дебют в Большом театре, но на взлете артист оборвал карьеру певца. Призванием стало воспитание детей. Антон Макаренко в “Педагогической поэме” описал трудовую колонию, где перевоспитывал правонарушителей, хлебнувших горя в годы революции и Гражданской войны.
Шацкий занялся нормальными детьми Марьиной Рощи задолго до 1917 года. Случайная встреча с архитектором Александром Зеленко, жившим в Америке, положила конец метаниям и поискам себя. Архитектор предложил построить по примеру американцев “Settlement”, педагогическую колонию для воспитания детей.
Так, перед революцией 1905 года группа выпускников Московского университета, включая жену Шацкого, пианистку Валентину, не стала браться за оружие. Энтузиасты образовали педагогическое общество. Собрали деньги у меценатов, и у Бутырской Заставы, в Вадковском переулке, 5, Зеленко построил первый русский “Сеттлемент”.
Каждый подросток в этом “детском царстве” мог выбрать занятие по душе, мастерить, петь, играть, танцевать, ставить спектакли, посещать музеи и театры. Летом жизнь перемещалась в Щелковскую колонию.
Градоначальник Москвы, напуганный социалистами-революционерами и социал-демократами, закрыл заведение “за распространение среди детей социалистических идей”. Спустя год появилось общество “Детский труд и отдых”, а в имении Марии Федоровны Морозовой, матери Саввы Морозова, в Калужской губернии возникла колония “Бодрая жизнь”.
Революцию основатель “Бодрой жизни”, член московской управы, не принял, саботировал. Спустя два года смирился с большевиками. Жена Ленина, Надежда Крупская, бывшая учительница, заместитель наркома просвещения РСФСР, настолько прониклась уважением к идеям и личности Шацкого, что дала ему рекомендацию в Коммунистическую партию, ввела в состав Ученого совета, а затем в коллегию наркомата.
Шацкий на практике претворял идеалы чтимого им великого педагога швейцарца Песталоцци, идеолога обучения и воспитания с производительным трудом.
О том, что случилось с колонией и как сложилась судьба поклонника Песталоцци в годы “развернутого строения социализма по всей стране”, расскажу в следующий раз.
