Ему 76 лет, и он пишет только то, что любит: цветы, обнаженных женщин, лес и старую Москву. Но больше всего — свою жену Майю. Он не умеет жить бытовой жизнью: не знает, почем хлеб в магазине, и даже если захочет сам себе налить чаю, то обязательно половину разольет. Поэтому чай ему наливает Майя — его муза и опора одновременно. В день, когда он сжег все свои картины, ее не было рядом. Она отлучилась, и некому было вытаскивать из огня его работы, потому что запретить их туда кидать ему бы не посмел никто. И это было первое, что я узнала про него, влюбившись в его картины. "Не ждать, пока какая-нибудь бездарная, преступная или случайная рука судьбы убьет тебя, — сам уничтожь себя работой", — записал Арон Бух в свою тетрадь вскоре после того гигантского костра из своих картин. Прошло 15 лет, и его жуткий замысел осуществился: он слег. Майя сказала: "Плохи дела. Лежит, не встает, боли в ноге были такие, что кричал. Сейчас потише, вот только наш врач в отпуске, скоро выйдет — посмотрит". Не хочу писать об истории его болезни — не хочу верить. И думаю только об одном, и каждой строкой этого материала говорю: — Арон Фроимович, я люблю Вас. И постараюсь написать так, чтобы и те, кто еще не знает Вас, полюбили Вас, — и чтобы Вам стало легче. И возвращаюсь к истории его жизни... КОСТЕР ИЗ КАРТИН Тогда же МОСХ предложил Буху выставиться в большом зале здания мастерских. Это было событие — первая персональная выставка такого масштаба. Несмотря на то что она проходила у черта на куличках (от станции метро "Профсоюзная" еще тащиться на троллейбусе, потом петлять через нежилую местность), пришло столько людей, что бабушки на стульчиках, сидящие вдоль стен для порядка в том зале, не припомнили подобного случая в их "степи". МОСХ вручил ему диплом "За лучшие работы года". Раз так, Арон Бух предложил столичному Союзу художников взять у него картины и раздать Дворцам культуры, народным музеям — ну, тем, кому нужно, чтобы у них было красиво. Все, что выставил, — все сто. МОСХ подумал и сказал, что возьмет пять. Не взял ни одной. Мастерской у Буха не было, убирать работы некуда. Он решил: сжечь! Носил прямо из выставочного зала, снимая со стен, вниз по лестнице — и в мусорный контейнер. Чиркнул спичкой — масляные краски запыхтели, завыли, и холсты запылали... Вскоре ему дали маленькую мастерскую в том же здании. Он не любит вспоминать те дни, как вообще не любит говорить о себе, тем более объяснять свои поступки. Только иногда записывает свои мысли, для себя, самому себе — заветы. BИз тетради Буха: "Не уставать каждый день видеть впервые. Самый верный способ бросить что-то — это не начинать с утра. Я работаю — значит живу, я живу — значит работаю". ПОРТРЕТ ЗА ПЯТЬ МИНУТ Была середина лета. Когда мы вошли, Бух заканчивал писать. Появился из-за мольберта минут через десять, произнес: "Новый, каждый день Бух новый! Вот в чем моя особенность!" Довольный, показал картину (все подрамники работ — в отпечатках его пальцев), потом вытер руки, сел, глянул на меня — так, мельком бросил взгляд из-под козырьков-бровей, — и сказал Майе: — Ну-ка, убери это все. Решительно сдвинул чашки, приготовленные для чаепития с гостями. — Давай-ка знаешь что... — это уже мне, смахивая мой диктофон. Тут же в только что пустых руках откуда-то взялся лист бумаги и фломастер — он попался под руку. — Вот сюда чуть подвинься. Так-так-так. Сюда больше, еще... На меня посмотри. Через минуту уже и сама забыла, зачем я здесь... И только вошла в образ модели... "Бэм-с!" — говорит Майя, лист летит ко мне. — Пожалуйста, подарочек! — довольный Бух потирает руки. — Оформите как полагается и повесьте чуть выше уровня глаз, — Бух кончил рисовать и перешел на "вы". (Как на приеме у врача: пока лечит, называет на "ты", вылечил — и уже на "вы".) Вот в 90 лет посмотрите — и знаете, сколько вам радости будет! BИз тетради Буха: "Я счастлив, что живу лишь потому, что верю в завтра". ВЫСТАВКА В БОЛЬНИЦЕ Арон Бух никогда не менял имя и, родившись в Бердичеве, никогда не скрывал этого. Он никогда не врет. Словами ли, поступками, картинами — все равно, все одно — его жизнь. Где главное — то, что он рисует, все остальное — пунктир между картинами. Это не значит, что он затворник: до болезни любил посидеть с друзьями за рюмочкой водочки. Выпьет, поговорит. Потом возьмет первый попавшийся лист бумаги, карандаш... Он рисует всегда и везде. Когда лет пятнадцать назад Бух попал в больницу с первым инфарктом, чуть оправившись, сразу попросил Майю принести бумагу и карандаши. Сначала нарисовал всех соседей по палате, потом ему стало лучше, и он стал рисовать всех, кого видел вокруг: врачей, сестер и санитарок, студентов, которые проходили практику в их отделении, больных из других палат и их родственников, приходивших навестить своих сердечников. Никто не помнит, сколько он тогда нарисовал этих портретов, — ни он, ни Майя, потому что никто не считал — он вообще никогда ничего не считает. Листами завесили весь коридор. Палатный врач посадил его под работами и сделал снимок, который с тех пор висит в мастерской Буха. Сразу после больничной выставки автор раздал моделям их изображения. А как-то, лет десять назад, у него что-то долго не было модели — дня два; он томился, вышел из дома и направился в ближайший детский сад. Перерисовал всех детей, закармливая их конфетами, чтобы немножко тихо посидели, потом разместил их портреты, как на настоящей выставке, а на прощанье изобразил еще прямо на стене Дюймовочку — по просьбам юных натурщиков. BАрон Бух говорит: "Только работа дает возможность отличить явь ото сна". ВИЗИТ ХУДОЖНИКА Начал рисовать, когда ему было годика полтора, — тогда первый раз, как он помнит, взял в руку карандаш. В три, как рассказывала ему потом тетка, его уже нельзя было оторвать от этого занятия. Когда ему было три, семья, спасаясь от погромов, переехала из Бердичева в Москву. — Это я сделал по памяти, — Бух достает с полки рисунок, на котором куча ребятишек катится в телеге, размахивая руками. На месте коня — бородатый мужчина. — Дедушка торговал каким-то мелким товаром и в конце дня возвращался домой с пустой тележкой. Мы, внуки, а нас было очень много, в нее садились, и он нас катал, — это было такое счастливое состояние! — Бух рассказывает о себе тогда только, когда показывает свои рисунки или картины: вспоминает то, что было с ними связано, объясняет, откуда они появились... Семья поселилась на 2-й Брестской улице, в глубоком подвале, — окна упирались в тротуар. Однажды в них постучал человек самого доходящего вида, в руках — большая зеленая корзина. Попросил: "Не будет ли горелой корочки?" Мать его прогнала и выговорила сыну: "Вот смотри, это твое будущее, вот что тебя ждет!" У нищего из корзины торчали кисти — он был художник. Мать умерла, когда Арону было за пятьдесят. Он жил в углу мастерской своего друга-художника... А тогда он учился в пятом классе. В шестом бросил школу и пошел спрашивать: где учат на художника? Прямо на улице хватал людей за рукав, пока кто-то не показал дорогу. Так он попал в Дом художественного воспитания Советского района. BИз тетради Буха: "Я не знаю другого способа побывать в детстве, как только бесцельно бродить по улицам". В ЖИЗНИ ОТМЕТИНА В 41-м году он оказался в эвакуации в городе Энгельсе Саратовской области. Просился добровольцем на фронт — не взяли. Определили на оборонный завод — делать приборы для ночного видения, которые устанавливали на самолеты. С радиоактивным веществом работали голыми руками, безо всякой защиты. В редкие выходные Бух ходил в центральный кинотеатр города "Ударник" и читал там вместе с местной интеллигенцией перед сеансом с хроникой стихи — Маяковского, Есенина. После Победы вернулся в Москву. Занимался в изостудии художника Юона. Влюбился, женился. На следующий день после свадьбы побежал сдавать подарки в комиссионку — надо было чем-то кормить жену. Молодая семья жила на чердаке; там же, в год, когда Бух окончил Художественное училище памяти 1905 года, в 48-м, — у него родился сын Феликс. Любовь ушла — остался быт. Сын вырос, и Бух в 50 лет ушел из семьи в чем был. И тут случилось чудо, от которого он ведет отсчет своей новой, настоящей жизни. Его пригласили на выставку, после торжественных слов и восторгов все расселись за столы, и... — О июнь, 25-е, года семьдесят третьего, В жизни моей отметина, Света и взлета день... Он декламирует так, словно все случилось вчера. Этот день они бережно отмечают каждый год. "Все, что я сейчас есть, — это благодаря Майе", — не устает повторять. На своем юбилейном дне рождения в прошлом году сказал: — Мне было 50 лет, а ей — 40. Я влюбился не в нее, а в цвет ее: черные глаза и рыжие волосы. И писал ее день и ночь, поначалу даже ни о чем другом и не думал. В один из ее дней рожденья, в начале нашей любви, я сочинил: Такая Майя могла родиться только в мае. В сиянье золотых волос Она сама, как солнце мая. Вот, между прочим, немногие художники могут похвалиться, что они пишут своих жен! — и поднял бокал. Их свел случай. Художница, на чью выставку тогда пришел Бух, — Нина Сергеева — и Майя оказались приятельницами. Нина посадила Майю за столик к Арону. Весь вечер они проговорили, как будто сто лет были знакомы. Он проводил ее домой — старомодно, пешком. — И он так прицепился — ужас: только приду с работы, как уже звонок: "Что делаете?" — вспоминает Майя. — Через неделю мы с подругой собрались на Соловки в отпуск. Он посадил нас на поезд, и только приехали — мне письмо. Все из рисунков: как мы познакомились, как гуляли, как он звонил... Когда я вернулась в Москву, он уже не отходил от меня. Как ухаживал? Без конца объяснялся! Три года мы скитались по разным углам, пока получили квартиру. BИз тетради Буха: "Любовь — это непрерывное состязание, кто для кого совершит большее чудо". КАК БАБУШКА ПОЖАЛЕЛА Бух любит рисовать на улице. Он был среди первых, кто вышел на Арбат, когда тот стал пешеходным. Сел на стульчик — народ идет мимо, никто не останавливается, а работать Буху хочется. Тогда он написал: "Рисую бесплатно". И его чуть не задавили. — Рука не устает много рисовать? — Нет, когда рисую, ничего не замечаю. Вокруг может толпа собраться — он не обращает внимания. Как-то один дядя постоял, посмотрел, вздохнул и произнес: — Стало быть, заставляют... Так неистово Бух работал. Он всегда так пишет: быстро, ни на минуту не прерываясь; если начал, то тут уж никаких перекуров, перекусов. Однажды расположился на Чистых прудах. Поставил мольберт, достал коробочку из-под молока, вытащил из нее бутылку с растворителем (в коробку бутылку Майя поставила — чтоб не протекла, ничего не испортила). Ну и тут же забыл про все на свете. А коробочка так и осталась перед ним стоять, как у нищих для милостыни. Вдруг что-то брякнуло рядом. Старушка денежку бросила, пожалела. УЧЕБНИК БУХА — Вам никогда не хотелось взять себе учеников? — Нет. Правда, есть люди, которые со мной общаются, слушают меня, но я не учу их. Бух слишком импульсивен для того, чтобы объяснять. Хотите понаблюдать — пожалуйста. Он, когда работает, сам с собой всегда разговаривает и столько рассыпает — хоть учебник составляй. Едва усадит натурщицу позировать, сразу заводится: — Я как будто живу один день, нет у меня вчера, нет завтра. Нет ничего — ни хорошего, ни плохого, есть только белый свет. Это он так сам себя тормозит, чтобы не наброситься на холст тут же. Причем берет любой, на котором уже писал, — глянет, поморщится: не то. И уже ставит его на мольберт, выдавливает на палитру белила, рвет газету, мнет клочки, окунает их в краску и яростно трет, трет, замазывает старое. Все — в минуты. — Главное в жизни — быстрота. Кто сказал: так можно, а так — нельзя? Ерунда. Есть только ты. Ты — Бог. Пока ты себя считаешь Богом, ты есть. Как только перестаешь, тебя уже нет, ты никому не нужен... Когда ты спишь, это хорошо; когда у тебя бессонница, еще лучше. Тогда ты и отдыхаешь, и работаешь. Ты мыслишь — и значит, ты работаешь. Что может быть лучше?! — Бух "скачет" с одного на другое, забалтывая свое нетерпение. Наконец старое полотно затерто, и начинается самое главное: — Сейчас ты увидишь, на что Он способен. Надо любить материал, которым ты работаешь. Надо начинать живописью, заканчивать рисунком, и будет все в порядке. А самые лучшие кисти — это руки. Запомни: ты здесь получишь такую академию, что начнешь по новой работать. "Такого, как я, нет, не было и не надо", — сказал один. Я думаю, все-таки надо. Картина почти готова, Бух замедляет темп и речи и движений, растирая комки краски по холсту то деревянным концом кисти, то шпателем для живописи. — Что такое сеанс? Это взрыв! Главное — больше меня, чем тебя, и в этом ценность искусства. Знаешь, как сказал Поль Синьяк: "Искусство не есть точность, а способ мыслить и выражать себя". Вот здесь я выразил себя. Натура не есть предмет для изображения, а есть источник для вдохновения! Мы всю жизнь находимся в плену у себя, а надо вырываться в какие-то высшие сферы. Вот ты в утробе матери. Родилась и думаешь, что на свободе. Ни черта! Вырасти из себя и поднимайся — чем выше, тем лучше... Сейчас ты увидишь очередное чудо. Наконец будет последнее прикосновение. (Берет кисточку пальцами — прямо за беличий хвостик. Речь уже совсем спокойна. Извержение состоялось.) Ну надо было всю жизнь проработать, чтобы к такой простоте прийти! Как кто-то сказал — будет просто, коль попишешь раз по сто. А так вдруг простота не приходит. Помню, еще в училище нам говорили: "Многие хотят начать с того, чем Рембрандт кончил". — Бух замер на мгновение и... начал пальцем прорисовывать черты лица, вслух поясняя: — Так, теперь обязательно рукой пройтись. Надо же пощупать, а то работал-работал — и не поверишь сам себе... BИз тетради Буха: "Процесс живописания подобен половому акту, где стихия красок превращается в произведение, как сперма в плод". ШЛЯПА На своих выставках Бух бывает недолго и обычно молчит. Но не в своей любимой галерее "ЭКСПО-88", куда пришел 11 лет назад в стареньком пальто и шляпе, измазанной краской (потом ее забрали иностранцы и выставили вместе с картинами как уникальный художественный объект). А тогда у него просто была одна шляпа — в ней работал, хватался за поля руками в краске, поправляя, в ней ходил по улицам. И вечный вопрос: где взять деньги на краски и на еду?.. В "ЭКСПО-88" его полюбили сразу и тут же выставили. Лед тронулся. Буха заметили иностранцы и... растащили по всем континентам. Правда, квартиру побольше (так и живут в однокомнатной малогабаритной), мастерскую хорошую (так и работает в той, первой и единственной крохотулечке), дачу, машину, жене и себе по шубе купить так и не удалось. Деньги появились — как раз на краски, на нехитрую еду да на лекарства. А на выставках у своих старых друзей он любит поговорить. Обычно немного посидит, отдышится, потом начинает обходить свои картины, да так, как будто видит первый раз: придирчиво кряхтя, покусывая ус. Второй заход обычно с дамой — берет под локоток какую-нибудь юную художницу, пришедшую на вернисаж, и начинает теперь уже вслух размышлять: — Настоящая живопись оживает на расстоянии. Надо уметь из красок извлекать звучание цвета в пространстве. Главное — вырваться из плена правильности. Во имя своей личной правды. И тогда ты обретешь. Сейчас я срываю плоды накопленного. Я уже настолько напоен натурой, что делаю просто сочетание красок. Важнее даже не цвет, а сочетание красок. Я отпускаю руку, как птицу в полет, и она сама парит по холсту вне зависимости от меня. И цвет оживает. А это я писал с натуры на Пахре, потом довел по впечатлениям, чувствуя, какой холст. Ведь нужно холст писать, а не натуру. Потом — дать ход и вовлечь тем зрителя в соавторы, чтобы он был свободен домыслить по-своему. Описывать работы Арона Буха — занятие почти невозможное: пир красок. BИз тетради Буха: "В живописи должен быть запах воздуха. Солнца должно быть больше, чем предмета, так же, как восторга больше, чем красок. Главное в живописи не то, что сделано на холсте, а то чувство, которое эта живопись вызывает. Свет к нам идет не только от звезд, но и от всего видимого мира, который мы изображаем. Писать не предметы, а сияние, которое от них исходит. Любой пейзаж — это прежде всего небо. Живопись — гимн солнцу". Еще он говорит, что недоволен собой. Всегда. Но иногда останавливается, чувствуя, что некоторые вещи уже нельзя трогать. Хотя обычно наносит на один холст слоев по десять. Некоторые полотна даже тяжело поднять — вес почти как у листов стали. — Я завоевал право не говорить слов, — сказал Арон Бух на своей последней выставке в "ЭКСПО-88". — Живопись, если ее полюбить, ответит на все. Живопись — музыка тишины. Самое высочайшее состояние — тишина, и в ней гармония живописи. Мазня — мой высший принцип. Настоящий живописец занимается только мазней, а кто делает свои картины — тот уже ремесленник, имитатор, занимается рукодельем. Раз ты есть, то будь живой. Ведь 90 процентов людей — неживые. Если у человека открыты глаза, то это еще не значит, что он не спит. Выплесни все свои возможности, чтобы всегда быть живым. Как-то он сломал ногу и целый день проработал, не замечая, пока не упал от боли. На днях Третьяковка приобрела у него два автопортрета, он надеется подарить галерее еще портрет матери, написанный незадолго до ее смерти. Он — то, что останется от нас. Когда дописывала, позвонил Бух: — Уже работаю, пишу акварелью, — лежа приспособился. Так когда зайдете?..
