...А ведь не отправься Петр тогда в Голландию, мы до сих пор могли бы справлять Новый год в сентябре. Так повелел еще великий князь Иван Третий — тот самый, что освободил Россию от татаро-монгольских захватчиков.
Почему-то мне кажется, что Новый год может быть только зимой, когда хрустит под ногами накрахмаленный свежевыпавший снег и от белизны начинают слезиться глаза. Когда наступает ощущение какой-то свежести, чистоты — словно в одночасье вся страна устроила поголовный коммунистический субботник.
Не беда, что скоро снег покроется гарью: выпадет новый снег, чище прежнего. И еще сильнее будет пахнуть он свежевыстиранным бельем и чем-то трудноуловимым, похожим на муравьиный сок...
Если бы и в жизни можно было бы так же легко засыпать всю гарь, все плохое, что осталось в памяти, белым снегом... * * *Всякий раз в преддверии Нового года начинаешь тешить себя иллюзиями, что уж этот, приходящий год обязательно должен быть лучше, удачнее предыдущего. (Точно так же, садясь выпивать, думаешь, что сегодня уж точно остановишься на полпути.)
И в 41-м, и в 17-м — тоже говорили тосты, и тоже чокались хрустальными бокалами, и, может быть, даже успевали написать желание на бумажке, чтобы сжечь ее, пока разносится перезвон кремлевских курантов.
Сколько уже вставали мы на эти грабли, но неистребима тяга народа к сказке. Нам по-прежнему кажется, что, как только президент скажет праздничную речь, моментально начнется новая жизнь, безногие станцуют краковяк, слепые пойдут служить в артиллерийские наводчики, и всем будет счастье.
Что бы там ни говорили про Павла Грачева, в одном он молодец: ввел войска в Грозный в новогоднюю ночь, когда Россия жила в предвкушении сказки. Сделай он это в любое другое время года — осенью или весной — вся страна крыла бы министра матюками, потому что вводить в город танки — это такое же безумство, как прорывать оборону противника “Мерседесами”.
Но в новогоднюю ночь все воспринимается по-другому. В новогоднюю ночь хочется сказки, и посему — знаю доподлинно — люди поднимали тосты за непобедимую русскую армию. А в это время “непобедимая армия”, преданная и проданная бездарными полководцами, гибла на своей же земле, и смрадно горели подбитые в центре Грозного наши танки.
Будь я художником, обязательно написал бы картину — Новый год, отпразднованный Министерством обороны в Чечне: гигантская елка, увешанная вместо игрушек и мишуры телами русских солдат...* * *Собственно, уходящий год был для меня не самым худшим. Я наконец-то стал дипломированным специалистом. Мужем. Лауреатом премии МВД.
Впрочем, все, кроме последнего, ничего сверхъестественного под собой не имеет. Рано или поздно это должно было случиться.
С премией МВД — вопрос особый.
Еще год назад ничего подобного я и представить себе не мог. Вход в МВД был для меня “заказан” — в иракском посольстве меня бы и то приняли с большим радушием, ибо у прежнего милицейского руководства одно упоминание моей фамилии вызывало истерику.
Но время нельзя приватизировать. Время все расставляет на свои места и воздает должное...
Интересно было наблюдать, как меняется отношение милицейских чиновников после того, как мне вручили лауреатскую медаль и диплом, где черным по белому было написано: “награждается имярек за серию публикаций о коррупции” (если быть совсем уж точным — о коррупции внутри МВД).
Из прокаженного, ВИЧ-инфицированного, с которым просто находиться рядом — и то опасно, я в одночасье превратился в персону грата, обласканную властью.
“Как я рад, дорогой, — вскричал один полковник из тех, кто еще вчера делал вид, что мы не знакомы. — Поздравляю! Искренне! От всей души!” (Вообще, я заметил, чем неискренней человек, тем больше он повторяет слово “искренность”.)
В его лице не было ни грамма смущения. Все оно, казалось, светится любовью и нежностью, и от такого хамелеонства мне стало даже немного по себе.
“Подожди, — я отстранился от его объятий. — Но разве не ты еще совсем недавно бегал к своему руководству, говоря, что меня давно пора прижать к ногтю?”
“Я?! — он удивился так искренне, что не поверить в это было нельзя. — Да ладно, чего старое вспоминать”.
Как удобно, когда идет снег. Не надо убирать накопившуюся грязь — все равно ее накроют падающие белые хлопья...* * *Сверкающие под потолком люстры бликовали на золотом шитье генеральских погон.
Почему-то вспомнились симоновские строчки — “я вышел на трибуну в зал, мне зал напоминал войну...”
О чем я должен был сказать? Подобно тем, кто поднимался из зала до меня, поблагодарить управление кадров за заботу? Отделаться дежурными словами? А может быть, просто забрать диплом и молча уйти?
Ну нет. Так не пойдет.
“При позапрошлом министре, — откуда-то издалека я услышал свой голос, — меня посадили в тюрьму. При прошлом — в сумасшедший дом. При действующем — наградили премией. Значит, в МВД действительно происходят перемены”.
На какое-то мгновение зал опешил. Замолчал.
“...А тишина — ту тишину, что разрывает первый залп”.
Но, когда замминистра и начальник Главного управления кадров захлопали, вслед за ними взорвался аплодисментами и зал. И сквозь эту канонаду я отчетливо услышал, как один милицейский начальник, наклонясь, сказал на ухо другому: “До чего мы докатились?! Раньше такого и представить себе было нельзя...”
Потом эти люди подходили ко мне, жали руки, говорили положенные по уставу слова. Я не в обиде на них, нет. Наоборот. Они спустили меня с заоблачных небес на землю, потому что там, в роскошном зале на 2-м этаже МВД, я окончательно понял, какие тяжелые бои предстоят команде нового министра и какую непосильную ношу взвалила она на себя.
Когда враг находится в другом окопе, стреляет в тебя, а ты стреляешь в ответ, это опасно, тяжело, но это ясно и понятно: здесь — наши, там — чужие.
Воевать с теми, кто сидит в твоем же окопе... Кто клянется тебе в любви и вечной преданности... Это тяжелее не то что вдвойне: втройне. А может, и больше, потому что нет ничего противнее и поганей, чем терять веру в людей...
И когда, счастливый и пьяный, с дипломом под мышкой, выходил я из здания МВД, мне вдруг вспомнилось, как каких-то полтора года назад стояли у этих стен наспех сколоченные трибуны. Хмель сразу же сняло как рукой. Я вновь увидел лица людей, пришедших на митинг в мою защиту, и от морозного, пропитанного табаком воздуха защемило дыхание, и на глазах выступили слезы.
А может быть, дело вовсе не в морозе?
Не верьте тем, кто говорит, что слезы — это призрак слабости. Слезы — это тот же самый снег. Просто растаявший...* * *Никто не знает, каким будет наступающий год. Удачным или бездарным. Тяжелым или счастливым.
Кто-то не проживет его до конца. Кто-то лишь появится на свет.
Но я знаю одно: человеку обязательно надо на что-то надеяться. Верить в лучшее.
В то, что на место грязного, черного снега обязательно выпадет свежий, пахнущий выстиранным бельем и еще чем-то неуловимым, похожим на на муравьиный сок.
И потому, когда начнут отсчитывать последние секунды старого года кремлевские куранты, я обязательно напишу на бумажке свое желание. Главное, чтобы она успела сгореть, пока не закончится бой: слишком велик список тех ведомств, о премиях которых я и мечтать пока не могу, — от Генпрокуратуры до Министерства путей сообщения...
