Если женщина раздевается на глазах у двух десятков зевак, это называется стриптизом. Если женщина из года в год, на протяжении жизни оголяет всю себя перед тысячами тысяч, значит она — поэт.
Римма Казакова не боится чужих взглядов. Все свои слабости, горести, искушения и грехи она привыкла доверять перу, бумаге и незнакомым людям. Для себя остается только самое тайное, сокровенное — да и то иногда сквозит сквозь строчки. Так устроены поэты.
Завтра Римме Казаковой исполняется семьдесят. Лирик на общественной работе — сочетание довольно парадоксальное. Но Римма Федоровна полна энергии, гражданских чувств и желания перевернуть этот мир.
В 1999 году “МК” опубликовал материал “Зона рая”, где Казакова впервые рассказала, какая страшная правда скрывалась за внешним благополучием ее семьи. Как сын Егор сидел на наркотиках, как шагнула из окна невестка, какие муки пришлось пережить матери. Сына она спасла и благодаря своей откровенности в газете помогла огромному количеству людей — письма и звонки читателей продолжаются до сих пор. Поэтому разговор я начинаю с вопроса о Егоре Радове.
— Как сейчас живет ваш сын?
— Я специально положила рядом три его книжки, вышедшие за последние годы. На одной есть дарственная надпись: “Моей единственной маме. Спасибо за прекрасный мир, спасибо за сияющее все. Я счастлив. Егор Радов”. Я уже не рыдаю и не плачу, читая эти строки, хотя слезы у меня всегда близко. Прошло практически три года с тех пор, как он вылечился.
— Чем он занимается?
— Сочиняет. Он профессиональный писатель, зарабатывает статьями, книгами, рецензиями. Сейчас он в Таиланде, потому что недавно получил крупный гонорар за книгу. Он сказал: “Я впервые получаю деньги не за статьи, а за свой литературный труд. Меня это приводит в состояние полного восторга”. Без цветов он ко мне теперь не приходит. Хотя иногда мы сталкиваемся лбами, потому что я более общественно ангажированный человек, его это злит, он говорит: “Ты же поэт, и поэт с именем. Зачем тебе общественная деятельность?” Я же сейчас руковожу Союзом писателей Москвы.
— А действительно — зачем вам общественная деятельность?
— Я во многом, конечно, продукт советской эпохи. Я окончила исторический факультет Ленинградского университета, и у меня была вполне коммунистическая мечта — поехать куда-нибудь в глубинку и заниматься там просветительской деятельностью, чтобы через четыре года там вырос город-сад. Я и сейчас верю, что поэзия — не только элитарный вид духовной деятельности. На мой взгляд, стихи — самая мобильная идеология, они могут сказать больше, чем любая публицистическая статья. Когда-то я была секретарем Союза писателей СССР, сейчас судьба меня снова вывела на эту дорогу. А все те люди, которые тогда спихнули меня с поста, сейчас тоже находятся в лагере, с которым я слегка сражаюсь.
— Несмотря на столь бурную общественную работу, вас знают как певца любви.
— Я мечтала издать книгу стихов о любви, и недавно ее издали. Называется “Безответная любовь”, в самом начале — стихотворение, давшее название книге. Сейчас оно стало песней, ее Ирина Аллегрова поет. А еще здесь очень интересный эпиграф: фраза уругвайского писателя и философа Хосе Энрике Родо, которая меня потрясла: “Любовь — достоинство того, кто любит”. Я подумала: “Боже мой! Вот высказывание о любви, которое мне ближе всего”. Конечно, обилие стихов вовсе не значит, что я сто раз была в любовной связи с мужчинами. Это пишется, когда ничего еще не получилось или когда ничего уже не получилось.
— Ваш опыт любви печален?
— Любой опыт любви прекрасен. Я переводила стихи индийской поэтессы Пробджот Каур и тоже была потрясена ее строчкой: “Как быть, чтобы вместе навеки остаться? Расстаться...” Почему-то у нас сложилась традиция, что если любишь, обязательно надо жениться или выходить замуж. Как можно крепче скрепить чувства всякими формальностями, которые часто убивают любовь. А в моем понимании любовь — это когда я вижу красивого человека, восхищаюсь им, я счастлива, он меня окрыляет. Но я не хочу приобрести его в собственность.
— Такие убеждения никак не вписывались в моральный облик гражданина СССР.
— А меня тогда никто об убеждениях не спрашивал. Правда, когда в 58-м году вышла моя первая книга “Встретимся на востоке”, местная хабаровская печать сочла, что даже ранняя Ахматова писала о любви целомудреннее. Во какой я заслужила комплимент! Хотя, конечно, это чушь собачья, потому что я тогда была невинная девочка. Я только открывала для себя, что такое любовь, часто оказываясь в положении жертвенном или печальном. Получала горький, но опыт.
— Опытом люди чаще всего называют свои прошлые ошибки и заблуждения. У вас много было разочарований?
— Конечно. Жизнь меня лупила и била, как хотела. Я же некрасивая женщина. Я такая звезда, которая всегда хотела взлететь на пьедестал, для нее не предназначенный. Я иногда говорила своему второму мужу: “С житейской точки зрения, любая длинноногая молодая девчонка даст мне сто очков вперед. Чтоб меня любить и держаться за меня, надо очень многое во мне видеть и находить”.
— Кто вам сказал, что вы — некрасивая женщина? Мужчины убедили?
— Да плевать мне на мужчин! Я сама знаю. Мне часто твердили, что я себя недооцениваю — и в смысле стихов, и в смысле внешности. Но все-таки я — дитя войны, мне не хватает каких-нибудь пяти сантиметров роста. Я не так сложена, чтобы спокойно и свободно себя чувствовать. Мне всю жизнь приходится что-то менять, подкрашивать, приукрашивать, заниматься собой. Но с другой стороны, это приучило меня к порядку. Иные бабенки-халды: утром встала, провела граблями по волосам и пошла. А я — нет. Я даже к пишущей машинке (сейчас к компьютеру) не сяду абы как. С немытой шеей или непричесанной головой я не могу оставаться даже наедине с собой.
— А какая вы наедине с собой?
— С годами я поняла, что я самодостаточная, мне есть что делать. Мне компания не нужна. Наоборот, на мой прошлый круглый юбилей еще в старой квартире собрались гости, человек тридцать. Стоял огромный стол. А когда к утру они все разошлись, уже домывая посуду, я сказала себе: “Пора размусоривать свою жизнь”. Очень часто мы окружаем себя не теми людьми и не в тех пропорциях. Но сейчас вместо бурной полосы жизни пришла относительно тихая, которая дает возможность почитать, поработать и подумать. У меня есть стихи “Тишина”: “Я услышала тишину, раньше этого не бывало, может быть, я ее одну, и услышав, не узнавала”.
— Вы недовольны своей внешностью, а ведь в вас влюблялись мужчины значительно моложе вас.
— Почему — мужчины? Был мальчик, лет на четырнадцать меня младше, которого я любила и даже считала, что он — моя последняя любовь. Ну и что из этого? Может, ему было просто приятно закрутить роман с поэтессой? Потом, когда у него с женой все утряслось, он вернулся туда, где и должен был обитать.
— А ваш второй муж?
— Подумаешь — одиннадцать лет, тоже мне “моложе”. Я сейчас его встречаю — так я лучше выгляжу, чем он. Женщины сохраннее, они больше делают для того, чтобы хорошо выглядеть и жить в гармонии с миром. А мужчины небрежно к себе относятся.
— У вас есть строчки о встрече с бывшим возлюбленным через много лет: “Ах, какое лицо у тебя заурядное. Заурядное очень лицо”.
— Да, так случается. Когда-то я страстно любила одного человека: мне было уже довольно много лет, и я с первого взгляда приняла его в себя целиком. Человечество делилось на две половины — он и все остальные. Я обожала каждый его жест, каждое движение, мне хотелось его съесть. Так и написала в одной своей песне, ее Маша Распутина поет: “Рядом с тобой иду, словно в огне, в бреду, каждый свой день встречаю. Рядом с тобой иду, а по тебе скучаю”. Потом мы расстались, но однажды нас снова свела жизнь. И он, обнимая меня и целуя, сказал: “А помнишь, как ты мне из Италии привезла голубую маечку и часики с голубым циферблатом?” Внутри меня что-то оборвалось: “Господи, я-то с ума по тебе сходила”. Действительно, я его до небес возносила, а оказывается, почти все, что осталось в его памяти, — голубая маечка и часы. Недаром в Библии сказано: “не сотвори себе кумира”. Нужно стараться ни одну страницу своей жизни не делать основополагающей и главной, иначе можно так наколоться! Надо осторожно любить.
— Разве у вас получается так? Вы ведь всегда как в омут с головой бросались.
— Теперь уже не бросаюсь. Я постою у омута, мысленно брошусь и пойду дальше. И правильно, потому что порой совершаешь поступки, о которых потом жалеешь. Я очень вспыльчивая, я поору-поору, разобью пару тарелок, а потом думаю: ну и зачем я это сделала?
— В творческом плане вы так же строги по отношению к себе?
— Я всегда понимала, что я не тяну. Всегда понимала, что я хуже тех-то и тех-то. У меня всегда были кумиры. Но я заметила: если ты терпишь поражение, как бы ни было тяжело, скажи себе об этом. Истерзай себя, рань себя, сделай себе больно — вот единственный путь перешагнуть свой промах. Скажем, однажды я поехала в Ашхабад на праздник великого туркменского поэта Зелили. И совершила ошибку, которая со мной иногда случается: мне совершенно противопоказано говорить по бумажке. Когда я читаю, получается невыразительно. И вот я написала умнейшую речь, но она с треском провалилась. А другая поэтесса, которая, с моей точки зрения, не так хорошо подготовила свое выступление, вышла и сказала: “Туркмены, я вас люблю!” И все вокруг счастливы! Мне было так больно, я искала слова утешения и видела, насколько все разочарованы мною. И только к утру сообразила: да что ж я верчусь как уж на сковородке. Да, я провалилась, да, сделала ошибку, хотела успеха, а получилось наоборот. Как только я себе это сказала, я перешагнула через свою боль, и мне мгновенно стало легко. Потом подошла к той поэтессе и поздравила ее.
— Вы обмолвились о кумирах. Кто входил в их число?
— Я всегда любила Евгения Евтушенко. Однажды Женя позвонил и сказал: “Римма, я тебя люблю, ты никогда меня не предавала”. И это правда. Я очень высоко ставила Андрея Вознесенского, Беллу Ахмадулину, Юнну Мориц. Но годы шли, и постепенно я осознала: чего я, как бедная родственница, как горняшка, кручусь у стола бар, господ. Пускай они живут сами по себе. Я другая. Я поняла, что я все-таки поэт и что по жизни меня вело то, что называется призванием. Не знаю, какое место я занимаю в современной поэзии, у меня нет ни званий, ни наград, но иногда я понимаю, что у меня есть свой читатель. Он сохранился.
— Вы назвали Беллу Ахмадулину в числе своих кумиров. А разве между вами не велась борьба за звание королевы поэзии?
— Что вы! Если и происходила борьба, то только в сердцах читателей. У меня никакого состязания с другими поэтами не было, я их по-прежнему люблю. А как они ко мне относятся — их дело. Если они считают, что я хуже, чем они, — это тоже их проблемы.
— С чего вы взяли, что кто-то так считает?
— Помню, как однажды я вошла в кабинет Георгия Сергеевича Березко, руководителя Московской писательской организации в 60-е годы, там стояла Зоя Богуславская и говорила: “Вознесенский — такой блестящий поэт, а сегодня “Лит. Россия” опубликовала рецензию на какую-то Римму Казакову. Кому она нужна?” Я покрылась краской, попятилась назад и вышла незамеченной. Потом как-то Андрей сказал мне: “Ты растешь. От книжки к книжке пишешь все лучше”. Я удивилась: “Но ты же утверждал, что поэтами рождаются”. Он ответил: “Значит, ты рождена поэтом, но еще не открыла в себе этого”. Я никогда не претендовала на то, чтобы подвинулись и дали мне место. У меня было свое.
— Но вам знакомо чувство конкуренции?
— Я избавилась от многих вещей, которые раньше меня мучили. Я живой человек: конкуренция не конкуренция, но, конечно, волновало, что кто-то лучше, чем ты. Иногда я слушала чужие стихи с желанием понять: так ли они хороши и что же в них плохо. А потом успокоилась. Допустим, я люблю стихи Юнны Мориц. Сама она мало мне нравится, она высокомерная и злая. Я прекрасно помню, как сказала ей: “Юнночка, какие у тебя замечательные стихи в “Дне поэзии”. А она ответила: “А мне мама говорит: Юнна, ну почему ты не можешь писать так просто и понятно, как Римма Казакова”. Это хамство, потому что ей хотелось дать мне понять, какая она умная-заумная, а я такая простая.
— Почему хамство? Может, комплимент?
— Интонация говорила сама за себя. Но я спокойно читаю стихи Юнны Мориц и нахожу блистательные строки, хотя многие меня и не устраивают.
— Андрей Вознесенский действительно делал вам предложение?
— Да. Шел 59-й год, Ленинград. Сначала он сказал: “Чтой-то ты все со стариками ходишь?” А потом то ли всерьез, то ли в шутку предложил: “Выходи за меня замуж, у меня трехкомнатная квартира”. Но я мыслями уже была на Дальнем Востоке, я понимала, что мне нужно туда. У того же Вознесенского есть строки про Гогена: “Чтоб в Лувр королевский попасть не с Монмартра, он дал круголя через Яву с Суматрой”. А я уехала на Дальний Восток и уж оттуда скаканула в Москву.
— Вы вот читали свои строчки, которые поет Аллегрова и Распутина. Их эстрадное звучание не режет ваш слух?
— Меня уже ничего не режет. Песни я начала писать от большого желания, я с юности их сочиняла. Когда уезжала на Дальний Восток, у меня с собой был маленький аккордеончик, и я писала для себя и музыку, и слова. Позже я поняла, что музыка довольно бездарная — монофоническая, однообразная.
Римма Федоровна неожиданно звонко и чисто запевает: “У дружбы настоящей нет названия, она приходит, сердце согревая...”
— Ого, да у вас голос!
— Если бы я играла на гитаре, может, стала бы бардом. О том, что мне надо писать песни, первым сказал Михаил Аркадьевич Светлов. Я прочитала ему стихотворение “Парус”, и он воскликнул: “Старуха! Так это же песня!” Потом эти слова положил на музыку Никитин. Позже Александра Николаевна Пахмутова прочла стихи “Ненаглядный мой” в “Юности” и написала песню, которая живет до сих пор. Несколько лет спустя я познакомилась с Игорем Крутым, появился Александр Серов, потом с Сашей Лукьяновым мы писали для Киркорова. И пошло-поехало. Я сама порой не понимаю, почему мои песни становятся популярны. Вот, например, “Стрелки” поют: “Я хорошая, а ты меня не любишь”. Очень примитивно, но очень типично.
— Я ловлю себя на том, что из ваших уст те же строки звучат совсем по-другому: серьезнее, глубже.
— На самом деле за ними стоят мои довольно-таки серьезные переживания: “Отчего, ну отчего ты сердце губишь? Стала странная душа твоя слепой. Я хорошая, а ты меня не любишь. Я люблю тебя, а ты такой плохой”. За это ведь заплачено кровью. Потому что влюбляешься иногда в какого-нибудь идиота. Вообще, видимо, по сути своей я женщина-мать. Я всегда выбирала себе мужиков — самых таких поганеньких. Мне их было жалко. А еще мне нравились красивые дубины. У меня был один такой большой мужчина — физик, кандидат наук, редкий жлоб, редкий! Иногда я приглашала его, скажем, на концерт Рихтера, потому что больше никто не хотел идти на Рихтера: тяжело слишком. А этому хотелось потом билетик в своем учреждении показать, чтоб за интеллектуала прослыть.
Хотя все это, конечно, ерунда. Я сыну своему всегда говорю: “С кем бы ты ни жил — с Таней, Маней, — запомни: ты женат на литературе”. Так и я служила одному богу — поэзии. Раньше я это чувствовала, а сейчас понимаю.
— В чем разница?
— Раньше я действовала интуитивно, не осознавая, что со мной происходит. Гуляю я с Даниилом Александровичем Граниным по Москве, идет второй съезд Союза писателей. Гранин мне очень нравится, он прекрасный, умный, талантливый, мужественный. Да еще хорошо ко мне относится, протащил меня, молодую девку, на писательский съезд. И вдруг вижу на стенде “Литгазету” со стихами Вознесенского. И как легкое головокружение, как тошнота к горлу подступает — у меня возникает непреодолимое желание немедленно ответить Андрею. Я говорю Гранину: “Вы меня извините, я пойду домой”. Он изумляется: что случилось? Но я убегаю и сажусь писать стихи. Так появилось стихотворение “Подмастерье”, которое я посвятила Вознесенскому. Оказалось, что для меня стихи важнее, чем все: чем роскошный мужик, который идет рядом, чем съезд писателей.
— Сегодня мне показалось, что вы самоедка. Не цените себя по достоинству.
— С чего вы это взяли? Я знаю себе цену, но и не претендую на пьедестал. Например, мою книгу два раза выдвигали на госпремию. Премию не дали. Я живая женщина и полдня страдала от обиды. А потом приложила силы и прогнала гордыню и скверну. Объясняла себе: да, дали Евгению Рейну. Я не считаю, что он — поэт, заслуживающий госпремии больше, чем я. Но! У меня квартира хорошая, а у него — плохая. Ему эти деньги важнее. И потом, он долго ходил в друзьях Бродского, пора ему стать самим собой. Пошла и с чистым сердцем его поздравила. Потом Инне Лиснянской дали. В тот же год ей дали премию Солженицына: не многовато ли? Но я снова себе сказала: она много страдала, она живет с Липкиным, они были диссидентами, общество их помучило как следует. Инку я люблю, и если наша тусовочная комиссия предпочла ее, то надо порадоваться, и все тут. Потом я и вовсе остыла к этой идее, я поняла, что свою премию я уже получила. Когда я подхожу к киоску и покупаю там картошку, мне говорят: “А мы знаем, вы — поэтесса Римма Казакова. Может, вы нам стихи почитаете?” И я с улыбкой читаю. Произошло то, что я сама себе предсказала в юности: “А случится беда — я шагну, назову свое имя. Я своя у своих, меня каждое дерево примет”. Сейчас, перед юбилеем, меня спрашивают: “А вы не хотите звание заслуженный работник культуры России?”. Я отвечаю: а о чем Россия до сих пор думала? Я ей всегда служила. Когда-то мне это звание было нужно, а сейчас — уже нет. Сейчас я и есть заслуженный работник культуры России.
— Вы много раз начинали жизнь сначала?
— Как всякий нормальный человек, я ничего не подсчитываю. Будем считать, что сегодня я тоже начинаю жизнь сначала: “Начнем с нуля. Сегодня и начнем”. Так я устроена.
