Сергею Соловьеву долго не удавалось снять кино. Он не выпустил ни одного фильма с 1994 по 2001 год. Но после “Нежного возраста”, сделанного по сценарию сына Дмитрия, режиссера прямо-таки прорвало. На днях он начнет экранизировать Антона Павловича Чехова. Летом примется за съемки киноленты о дореволюционной действительности “Елизавета и Клодиль”. Да еще в этом году очень надеется закончить, наконец, своего “Тургенева”. И во всех этих картинах в главной роли снимается его “гражданская жена” Татьяна Друбич.>
— Когда я шел к вам, меня все просили: узнай, он с Татьяной Друбич в разводе или они все еще вместе живут?
— А мы с Таней в никаком особом “своде” никогда, собственно, и не были. Как жили всегда на два дома, так и живем до сих пор. Но при этом у нас, как мне кажется, хорошая и дружная семья. У нас выросла дочь, ей уже семнадцать. Она играет на фортепиано, участвует в различных конкурсах. И с Таней у нас чудесные отношения, которые становятся день ото дня все лучше и лучше. Мы все больше уважаем друг друга, все больше становимся друг другу нужны. И главное — у нас есть ощущение, что мы все-таки некое единое целое. Тут вот ведь какая штука. Во времена развитого социализма, когда людей в судах разводили, их спрашивали: “Было ли у вас, граждане, совместное ведение хозяйства?” И если было, значит, мол, распадается крепкая советская семья. На мой же взгляд, семья и “общее ведение хозяйства” — вещи, почти никак не связанные. “Общее хозяйство” можно вести хрен знает с кем, и даже весьма успешно. А в семье двое могут “общее хозяйство” развалить к чертовой матери, но при этом чувствовать себя счастливыми людьми. XX век помимо компьютеров и полетов на Луну принес еще и разнообразие форм, в которых может существовать семья. Многие классические нормы, характерные для века XIX, сломались, они неактуальны.
— Да вы аморальный тип! Не боитесь блюстителей нравственности?
— Блюстители нравственности со мной уже почти не борются. Устали. Они уже других дурачков ищут, которые бы тратили свое время на споры с ними. У меня же есть ощущение своей правоты. Понимаете, мне кажется, семья — это естественное состояние души и внутренняя убежденность. Вот живет некий человек, который убежден, что он одинок. И сколько бы ему ни твердили, что у него есть тетя, бабушка, три племянника и четыре внебрачных сына, он на это все отвечает: “Да пошли они все вместе, хором, в задницу! Я одинокий шкипер!” И, несмотря на обилие родичей, он одиночка. А бывает, люди, напротив, чувствуют, что они неодиноки. Вот это и есть, на мой взгляд, семья.
— Но чада-то ваши видели родителя в детстве? Или безотцовщиной выросли?
— Вот сейчас мы с вами на “Мосфильме”. Сын мой, Митя, сидит в соседней комнате и занимается там своим компьютерным дизайном. Сидит он здесь, как вы понимаете, не потому, что я его палками туда загнал. А потому, что ему в этих коридорах нравится заниматься своей абстрактной профессией. Ему чем-то, выходит, интересны мои картины, какие-то мои замыслы. Ему интересно со мной работать. А ведь мог бы сидеть сейчас совсем в другой стране, в опиумной комнате — и дуть гашиш. Аня сильно младше Мити. У них разные мамы. Но они при этом дружат, ощущают себя как брат и сестра.
— Ну а семейный бюджет — как с этим быть?
— Я понимаю, что легко болтать про новые формы брака, а между тем есть такая банальная вещь, как деньги. Я понимаю, что бывают у людей ситуации, когда двое могут купить телевизор только в складчину — и никак иначе. Тут волей-неволей появляется “общее ведение хозяйства”, и в этом случае я к нему очень уважительно и даже с почтением отношусь. Но у нас с Таней такого “телевизора в складчину”, слава богу, никогда не возникало. Она зарабатывала столько, сколько ей нужно было. И я зарабатывал в общем столько, сколько нужно было мне. А если не зарабатывал столько, сколько нужно, то жили на то, что зарабатывали. Так было, так и есть. Такая вот семейная экономика.
— Что ж, перейдем от личной жизни к творчеству. В Доме кино осенью покажут ретроспективу ваших фильмов. У вас какой-то юбилей намечается?
— В том-то и дело, что никакого юбилея! Акция готовится не к какой-то там дате, не к 7 Ноября и не к 1 Мая. А так просто. Захотелось вот людям ретроспективу моих фильмов сделать. Да и мне идея пришлась по душе. Госкино в свое время понапихало в мои картины много всякой ерунды. Теперь, надеюсь, зритель увидит их в первозданном виде. Еще мы представим там пилоты “Тургенева”, “О ©”, “Елизаветы и Клодили”, “Анны Карениной” — моих незаконченных картин. Будет устроена большая выставка, на которой свои эскизы покажут работавшие со мной художники. Исаак Осипович Шварц, надеюсь, даст большой концерт с оркестром в день показа “Станционного смотрителя”. А Боря Гребенщиков с новым “Аквариумом”, соответственно, когда “Ассу” будут демонстрировать. Вечер памяти Сережи Курехина, думаю, организуем с его вдовой Настей. Ну и книгу свою презентую заодно.
— Вы уже и книги стали писать?
— Как-то сами собой два тома набрались. Сегодня два предложения, завтра — еще три. И так — годами. В итоге увесистый фолиант образовался. Называется “Записки конформиста. “Асса” и другие сочинения этого автора”. Это не мемуары, не целенаправленное выуживание каких-то фрагментов из памяти, а веселый, как мне кажется, рассказ о жизни в кино. Как у Булгакова был “Театральный роман”, так и у меня, можно сказать, “Кинороман”.
— Что за фильм вы собираетесь снимать летом? Что это за “Елизавета и Клодиль” такая?
— Начну издалека. Смотрю я на юношей-девушек лет пятнадцати от роду и понимаю, что наиболее настырные и живучие из них в конце этого века будут подводить итоги. Я представляю себе, какой таинственный и необыкновенно интересный сюжет ждет их. Ошеломляющий сюжет! Если считать, что первые два года третьего тысячелетия были легкой увертюрой века, каков же будет сам век?! Я уверен: настоящий Миллениум случился 11 сентября. Потом, в две тысячи сто каком-то году, историки будут вести отсчет именно с этого дня. Черт знает, быть может, это и не увертюрка, а лишь настройка оркестра?.. По молодежным каналам показывают иногда дискотеки. Там молодых девчонок спрашивают: “Что вы здесь делаете?” — “А мы здесь отдыхаем! А мы очень любим отдыхать!” — “Почему именно в этом клубе?” — “Потому что отдыхается нам здесь хорошо!” От чего они отдыхают? Как будто где-то наработались... Но, независимо от их интеллектуального коэффициента, все эти тинейджеры будут жить в мире, который я уже не увижу. А сухой голос в трагедии — как говорил Мейерхольд — уже слышен. Они живут, не замечая этих таинственных всполохов, которые из-за многообразия впечатлений, энергетики юности они пропускают мимо... Ну вот, пришла мне как-то в голову мысль: взять подростков начала прошлого, двадцатого века и рассказать историю их отрочества, их “начала века”.
— Чтобы они тоже говорили, как им “отдыхается хорошо”, но при этом мы знали, чем все кончится?..
— Да! Эти девочки убежали из дома по одной-единственной причине: они боялись, что в конформистских условиях буржуазной сытости жизнь проскочит мимо. Не понимали, что должны просить у судьбы пощады. Только фиг она кого пощадит!.. Как великое евангельское “да минует меня чаша сия”. Но она никого не минует. Это одна из самых важных вещей, которую я понял за свою жизнь. Вне зависимости от их воли век уже начинает затягивать их в свой трагический круговорот, в воронку. Они принимают это за легкий ветерок, но на самом деле начинается буря. Они этого не видят, не понимают. Но мы-то знаем, что ждет их впереди. Мы-то знаем, что не пронесет и не проскочит!..
— У вас, говорят, там два очень колоритных персонажа будет?
— Малюсенькие персонажи. У них и текста-то почти нет. Один — австрийский художник, 18-летний мальчишка по фамилии Шикльгрубер. Его даже не девочки, а их сиськастая гувернантка задела. Он клеился к ней как мог. Утверждал, что она его интересует только с эстетических позиций. Исключительно от макушки до пояса. Ему бы, мол, порисовать только. В результате этого интереса гувернантка почему-то забеременела. Хотя бы эта дама на своей шкуре испытала, что не такой уж он и эпизодический персонаж. А девочки его всерьез не восприняли вовсе. (Шикльгрубер — настоящая фамилия Адольфа Гитлера. — Прим. авт.) И еще одно действующее лицо — почти сорокалетний дядя, который прибыл во Францию по партийной линии следить за тем, как издается “Искра”. Господин от нечего делать поймал муху и лишил ее конечностей. Дурацкий абсолютно господин. Стал он кадриться к одной из девочек, а та его давай бить по голове газетой и приговаривать: “Ты зачем муху мучил, зачем ей ножки отрывал? Вот тебе бы, глупому, ножку оторвать!..” Н-да, а зовут его Владимир Ульянов. Тот самый человек, который запустил маховик, переломавший миллионы судеб. И судьбы этих девочек в том числе.
— Эта картина, если вас послушать, будет вводить в тяжелую депрессию...
— Вовсе нет. Может, это звучит дико, но я надеюсь, что у нас в результате получится почти комедия. Эдакий веселый и смешной “Доктор Живаго”. Потому что в юности часто бывает беспричинно смешно. Эти девочки с их открытостью, душевной свежестью и незамусоренностью голов должны радовать. И еще я хотел бы, чтобы фильм было интересно смотреть. Там будут летать первые самолеты, которые сделаны из реечек и бумаги. Пилот фактически садился задницей на траву, и четыре велосипедиста его разгоняли. Пока он летал, публика через закопченные стеклышки — чтобы солнце не слепило глаза — следила за первым пилотом. Там должно присутствовать то легчайшее обаяние нарождающегося, которое вскоре выродилось в Хиросиму.
— А говорите — комедия! Но почему, собственно, девочки, а не мальчики?
— Ну-у, о мужской дружбе сложено бог знает какое количество саг. И мужская дружба обычно — это кого-нибудь на пару укокошить, выпить огромное количество водки, скурить на брата четыре пачки “Беломора” и еще, обнявшись, спеть что-нибудь мужественное. Вот и вся эта мужская дружба в классическом исполнении. Здесь же, у девочек, изысканнейшие подтонкости взаимоотношений. Один из страшных итогов прошлого века — вселенское, космическое исчезновение женственности. Все эти эмансипахи, которые так яростно боролись за свои права и в конце концов их получили. Только вот в ходе сего победительного движения они полностью утратили вторичные половые признаки. А век-то начинался со “Стихов о Прекрасной Даме” Блока. С ощущения исключительной драгоценности этой самой женственности... Поэтому “Елизавета и Клодиль” — это еще и история о двух девочках, которым некого любить. Они так очаровательно женственны, что малое и тупое скопище мужиков, которое возле них образовалось, поворачивает их лицами друг к другу. Здесь вы можете задать мне вопрос: а может, вы, Сергей Александрович, решили снять фильм про латентное лесбиянство? Все ведь складывается к этому. Нет, отвечаю я вам, — это совсем о другом.
— У вас постоянное желание кого-то защищать и оберегать. Но ведь эти ваши девочки были правы, когда сбежали от своей буржуазной сытости. Люди, которые ничего в жизни не испытывали, неинтересны.
— Я и не собираюсь снимать фильм о том, что “ах, заменить бы этим девочкам век на другой!”. Да никогда в жизни! Я говорю о жесточайшей исторической диалектике. Испытания важны. В “Нежном возрасте” именно это я и хотел сказать. Мне все время, кстати, повторяют, что я снял картину о потерянном поколении. Да это картина о найденном поколении!
— Ваш сын, насколько я понимаю, тоже кое-что пережил. Зачем же вы заставили его пройти через это еще раз? Ведь когда актер по-настоящему вживается в роль, он тоже страдает.
— Именно поэтому Митя изначально и не захотел, чтобы его герой именовался Дмитрием Соловьевым. Он сказал мне: “Я не хочу играть себя. Я выдумал персонажа и буду играть этого персонажа”. Внук Громова действительно учился у него в классе. И если в фильме был внук какого-то гипотетического Громова, то там был внук Громова настоящего. А то, о чем вы говорите... Митя отлично все это понимал. Он понимал, что это больно. Но кино устроено так, что чем больше собственной жизни и собственных душевных сил ты в него вкладываешь, тем лучше оно получается.
— В “Нежном возрасте” родители Мити выведены людьми не слишком-то хорошими. Что это за самобичевание?
— Никакого самобичевания. Я не испытываю ни малейшего желания выходить на площадь, посыпать голову пеплом и кричать: “Посмотрите, какой я негодяй!” Там есть фраза: “Вы все просрали”. Это как бы данность. Я не хочу этим сказать, что вот наше поколение плохое, а их поколение — хорошее. “Нежный возраст” вообще внеидеологичен. Эта картина — ни за красных, ни за белых, ни за зеленых, ни за педерастов, ни за гомофобов. Если ты в принципе неангажирован, становится намного легче на сердце. И достойнее. Совсем по-другому себя ощущаешь, нежели когда борешься за светлые идеалы, пусть даже и демократии. И я уже не брызжу отравленной слюной при появлении на горизонте коммунистов, как это было в “Доме под звездным небом”. Единственная идеология, которая есть в “Нежном возрасте”, — это идеология здравого смысла. И идеология любви.
— Вы идеалист. Вас ведь часто называют идеалистом.
— Различные теории по преобразованию социума вызывают у меня отвращение. Чем дальше, тем противнее мне все это становится. Ну, повесим вместо таблички “Выход” табличку “Вход”. От этого что-нибудь изменится?.. Любые попытки позитивистски перестроить мир не ведут ни к чему. Да, я идеалист и романтик. Вот говорят, что Жуковский — поэт романтизма. А кто поэт неромантизма, если он в принципе поэт?.. Просто романтизм преображается. На самом деле все творцы романтики и идеалисты. Любая идеология рассыпается, а вечные вопросы остаются. Странная история: Бог зачем-то предложил мне это путешествие через жизнь. Откуда мы взялись? Зачем мы тут болтаемся? Как бы мы ни пытались с помощью различных гипотез ответить на эти вопросы — ни черта не выходит. Значит, есть тут, должно быть, все же некий идеальный замысел.
— Прежде чем взяться за “Клодиль”, вы, насколько я знаю, хотите снять фильм по Чехову?
— Экранизации сейчас не в моде, но я надеюсь: зритель пойдет. Пусть не толпы... В “Чехове о любви” есть несколько взрослых любовей-нелюбовей, которые все вдруг замыкаются на первом чувстве четырнадцатилетнего гимназиста. Он нежданно-негаданно овладевает женщиной, которая ему нравится. А после расставания с ней стреляется. Почему стреляется? Да потому, что это даже не разочарование — это вообще нечто другое, чему в языке и слова-то нет. Да и сама жизнь, которая многое обещала ему своими зарницами, — это нечто другое. Снова история молодой души. Но на сей раз история, показывающая ее в самый болезненный и критический момент. Так что в “Елизавете и Клодили” я хочу рассказать о двух девушках, на которых всей своей мощью наваливается век. Представляете: весь век — на хрупчайшую субстанцию человеческой души! А здесь — о юноше, которого сломила махина-нелюбовь.
— Кто будет юношу играть?
— Отыскался один замечательный мальчик, Кирилл Быркин зовут. Найти подростка, который станет центром картины, — это удача, на которую никогда, в общем-то, нельзя рассчитывать. А здесь отыскался. Еще хочу использовать музыку Сережи Курехина. Тоже был чеховский юноша, который сломался под инфернальным натиском. Чем больше времени проходит с его смерти, тем больше я склоняюсь к этой точке зрения. Хочу, кстати, поставить “Чайку”, посвященную Сереже. Музыкальный спектакль, в котором от лица Треплева будет использован “Детский альбом” Курехина — замечательное, как мне кажется, произведение.
— Чехова, как многие считают, ставить сложно.
— Знаете, почему его сложно ставить? Когда его читаешь, ловишь себя на том, насколько он утилитарно-ненужный. В том смысле, что из его пьес и рассказов никакой морали вывести невозможно. Он ничего не объясняет, а только все еще больше запутывает. Растворяет любую позитивную идею в какой-то ерунде типа того, что через 300 лет мир будет совершенно прекрасным. Как бы нас ни уверяли в школе, что Лопахин сволочь, у Чехова нет ни однозначных злодеев, ни однозначно положительных героев. Но, в конце концов, от чеховской прозы остается такое чувство замечательное. Человек у него — это некое необъяснимое и потому восхитительное соединение несоединимых черт.
— У Тургенева, о котором вы фильм снимаете, тоже не всегда все однозначно.
— Тургенев очень хорошо понимал закономерности того искусства, которое я люблю. С годами я все больше убеждаюсь, что искусство действительно существует ради искусства, а не ради общественного блага. И Иван Сергеевич был первым провозвестником Серебряного века, первым декадентом. Он ушел далеко-далеко вперед своих современников, и за это они его ненавидели.
— Но почему вы взялись рассказывать историю именно о Тургеневе? Не о Толстом или там Достоевском?..
— Как писатели мне, несомненно, больше симпатичны Гоголь и Достоевский. Но ни про того, ни про другого я бы не стал снимать кино. Потому что у них была какая-то нечеловеческая тухлятина в башке. И на преодолении этой тухлятины рождалось у этих писателей божественное зарево. Так мне кажется. Вот мне сейчас принес бы кто-нибудь дикие деньги и сказал: “Сними фильм про психов в дурдоме”. Я не пошел бы на это, какими бы коврижками меня ни заманивали. Просто потому, что надорвался бы, сам сошел с ума. Мне предлагали недавно снять историю Достоевского по “Мертвому дому”. Я отказался. Стоит влезть в это — и завтра захочется намылить веревку и повеситься.
— Вернемся к более приятным вещам. К любви Тургенева и Виардо. Что в ней было такого особенного?
— Приятным вещам?.. Как говорится во всех документах: “При звуках голоса Виардо Тургенев бледнел и становился близок к обмороку”. То есть это некая физиология. Но есть и другой слой... Ведь это модель взаимоотношений России и Запада. История о том, как Россия и Запад честно влюблены друг в друга. Как они не могут прожить друг без друга. Как они очаровываются до обмороков. Но как они при этом ни хрена не понимают друг в друге по существу! Больше того — мучают друг друга. И как они обречены в этой игре! Обречены и ненормальны. И чем влюбленность сильнее, тем глубже бездна, в которую они падают, тем сильнее их боль. “Мертвый дом” — это, конечно, жутко. Но ты прошел испытание и оказался на воле. А Тургенева его любовь не отпускала до конца дней. И каждый раз при звуках ее голоса он становился бледен и близок к обмороку.
— А вам это чувство знакомо?
— Конечно! Уж который год это продолжается. Как увижу Татьяну Друбич, так сразу становлюсь бледен и близок к обмороку.
