Помню, когда я впервые выезжал с группой студентов МАИ в Польшу, меня спрашивали, какие удои молока давала среднепольская корова в 1939 году на душу среднепольского населения. И, что самое удивительное, я на этот вопрос, кажется, ответил правильно. Иначе бы не побывал первый раз за границей и не увидел первый в своей жизни стриптиз. Зато уже тогда я понял, как бывают в жизни связаны совершенно несвязуемые, на первый взгляд, вещи. Например, среднестатистические надои молока среднепольской коровы до Второй мировой войны и первый стриптиз периода застоя.
Конечно, стриптиз в то время был рискованным мероприятием. Даже смотреть на него считалось антисоветчиной, антигосударственным поступком. Все-таки 74-й год. Не шутка. Мы были уверены, что секса в нашей стране нет. Эротика — неотъемлемый атрибут буржуазии. Советские мужчины, поголовно одетые в серые костюмы фабрики “Большевичка”, могли разволноваться от неожиданно приподнятой сотрудницей юбки, когда та, скажем, поднимала руки, чтобы причесаться.
Чтобы по возвращении из Польши мне не “пришили дело” за просмотр безнравственного мероприятия, я пригласил пойти со мной на стриптиз в Закопане главного стукача нашей группы, надсмотрщика за моралью, блюстителя порядка и нравственности, старлея КГБ. Пригласил, естественно, не за его, а за свой счет. Предварительно для этого продал дубленку. Тогда у меня была лучшая дубленка в моей жизни. Цвета балтийского пляжа осенью. Я стоял в ней на закопанском рынке и ждал покупателя. Помню, подошла цыганка. Дубленка была настолько изящная, что даже она, почти ясновидящая, не угадала во мне советского гражданина.
— Швед? — спросила цыганка по-английски.
Я отрицательно покачал головой, как глухонемой, чтобы не выдать акцентом советского гражданина и тем самым не совершить антисоветский поступок, раскрыв всему рынку, что советский человек может опуститься до того, чтобы продать в Польше цыганке дубленку, купленную в закрытом распределителе при Верховном Совете СССР.
— Ирландец? — переспросила цыганка, окончательно разочаровав меня в своем цыганском ясновидении.
Я невольно улыбнулся.
— О, русский! — воскликнула она, увидев у меня золотой зуб.
Тогда я впервые с гордостью осознал, что золотые зубы есть только у нас, советских людей. А лет через десять, вспомнив этот случай, в каком-то интервью сказал журналисту, что эмиграция из Советского Союза — это утечка не умов, а зубов.
Я правильно вложил вырученные за эту дубленку деньги. Во впечатления и в будущее досье на меня в архиве КГБ. То есть практически заимел своего, если можно так сказать, “домашнего” стукача, который за пару стриптизов и, страшно сказать, за совершенно антисоветский напиток того времени — кока-колу — позитивно настучал на меня. И что я морально устойчив и ни в каких порочащих Отчизну связях и действиях замечен не был. Видимо, потому что остался стойким и не разволновался во время стриптиза, как это позволяли себе распоясавшиеся граждане неустойчиво-аморальных капиталистических стран.
Когда же мы с моим кагэбэшником вернулись после стриптиза в отель и швейцар, унюхавший своим опытным швейцарским нюхом, что у нас чуть больше денег, чем положено банальным советским туристам, спросил, не нужны ли нам девочки, я гордо ответил:
— Нет. Мы же советские люди!
— Что, советские не нуждаются в девочках? — ухмыльнулся швейцар уже в то время польско-антисоветской улыбкой.
— Нет! — с еще большей гордостью ответил я. — Советский человек девочек себе найдет сам.
После такого, я бы сказал, патриотического заявления мой кагэбэшник окончательно убедился в том, что я истинный защитник своей родины и что он имеет теперь полное право написать на меня правильное досье, как мы с ним и договорились. Вот так, благодаря той дубленке, которую мне жалко по сей день, меня стали выпускать за границу и впредь, и я продолжал изучать страны, в которые предстояло выехать. Я узнал все партии Венгрии, длину Берлинской стены и сколько раз поцеловались Брежнев с Хонеккером за последние десять лет.
Однако нет худа без добра. Изучение страны назначения теперь забито в моем генетическом коде, и оно достанется от меня наследникам вместе с моими фотографиями.
Как только я, пытаясь подавить в себе раздражение на броуновское движение туристов, решил заняться общественно-полезным делом — сфотографироваться на второй ступеньке пирамиды — и кое-как забрался на нее, ко мне тут же подбежал араб и сказал, что залезать на пирамиду строго запрещается. Он сам секьюрити и должен за этим следить. Поставлен здесь государством. Я, естественно, понял это как вымогательство. Предложил ему денег, чтобы он меня сфотографировал сам. Однако произошло невероятное: араб от денег отказался. Даже извинился, мол, не положено, но один раз, так и быть, он сфотографирует меня бесплатно, исключительно из уважения к тому, что я русский. Его папа летал на русских истребителях и сбил несколько израильских агрессоров. Единственное, что ему досталось в наследство от папы, — это любовь к русским. А то, что я из России, он догадался по моим шортам Ферре и очкам Гуччи!
“Какой благородный араб!” — искренне порадовался я тому, что среди арабов может найтись кто-то, с кем израильтяне все-таки смогут договориться!
На радостях я ему во второй раз предложил денег, уже чуть больше, чтобы он сфотографировал меня еще раз. Но он опять отказался. Правда, за мои намерения осчастливить его проникся ко мне таким уважением, что предложил посмотреть неподалеку тайные раскопки. Туда туристов еще не водят, но для меня он сделает исключение. Тем более что у меня глаза, как и шорты, человека непростого, а значит, я смогу по достоинству оценить эти раскопки. Из его рассказа я не понял, о каких раскопках идет речь. То ли гробницы жены какого-то фараона, то ли склепа, где были спрятаны останки его любовницы. Английских слов он знал примерно столько же, сколько я. Но почему-то в большинстве своем это были другие слова.
Он сразу подчеркнул, что за осмотр-маневр надо будет заплатить. Но не ему, а тамошним секьюрити. Правда, они тоже денег не берут, но ради меня возьмут, потому что их папы тоже с благодарностью вспоминают о России: они учились в университете имени Патриса Лумумбы. При этом он все время говорил не “Лумумбы”, а “Лукумбы”.
Поддавшись на лесть, я с радостью согласился на осмотр, подумав, что хоть что-то увижу без толпы. Эксклюзивное и соответствующее моим шортам.
— Куда идем? — спросил я.
— На запад! — ответил сын летчика и показал рукой точь-в-точь, как Саид в “Белом солнце пустыни”.
Мы прошли по пустыне на запад всего пятьсот метров. Раскопки появились неожиданно, вынырнув буквально из-под земли. Прикрывшись барханами, они издали ничем себя не выдавали. Это были похожие на сморщенные в песках траншеи. Как наши окопы военной поры, только выдолбленные в камне. Кое-где темнели входы в подземные катакомбы, словно норы анаконд, ведущих к центру земли. В них чертовски хотелось заглянуть.
— Вот! Самое последнее достижение в Египте! — гордо сказал мой гид, правда, не сказал, в чем это достижение заключается.
Он провалился в подземный ход, вернее, нырнул в него так ловко, как будто проделывал это каждый день. Я последовал за ним, но менее элегантно, сняв очки и боясь за свои шорты.
— А сколько платить? — спросил я. — Что-то никого вокруг не видно?
— Отдадите позже. Я им передам. Они все сейчас на обеде, — он включил фонарик, и мы пошли вдоль его лучика в потустороннем мире. Уже после двух-трех вопросов я понял, что по истории он не читал даже учебника средней школы за шестой класс. Например, направляя луч фонарика на стену коридора, по которому мы осторожно продвигались, говорил с максимальной важностью:
— Вот это стена. Очень древняя! А это дверь. Еще древнее!
На мой вопрос, какого века подземелье, он ответил, что оно очень древнее, такое древнее, что он уже и не помнит. Но то, что ему больше ста лет, — это точно.
Наконец он завел меня в глубь этого загадочного лабиринта, который, судя по всему, вырыли специально для того, чтобы заводить жаждущих эксклюзивных зрелищ туристов. Мы находились, естественно, в очень древней комнате. В ней пахло сыростью и плесенью истории. Земля сверху давила. Можно было только порадоваться за мумии, которые не боятся клаустрофобии.
Именно здесь мой гид сказал мне, что за такую экскурсию надо платить не меньше пятидесяти долларов, потому что эти раскопки сторожат пятьдесят секьюрити. Все-таки то, где мы находимся, — государственная тайна. А государственная тайна дешево не продается. Каждому по доллару. И хоть они сейчас на обеде, он им передаст обязательно. Причем платить надо именно на этом месте. Иначе, судя по его тону, я рисковал навсегда остаться здесь и сам превратиться в мумию, покрытую исторической плесенью.
Мне ничего не оставалось, как заплатить и запомнить этот случай, чтобы рассказать его будущим журналистам, когда те в очередной раз зададут вопрос: “А над вами кто-нибудь смеялся когда-нибудь?”
Да, смеялся! Секьюрити — сын летчика. Он до сих пор, наверное, смеется надо мной. Во всяком случае, когда мы вышли из катакомб, у него улыбались не только глаза, но и уши. Он тут же побежал от меня восвояси отдавать пятьдесят долларов друзьям детства. А я грустно пошелестел по барханам обратно, переживая не столько за пятьдесят долларов, сколько за испачканные навсегда пылью вечности шорты Ферре.
В тот день я плелся по пустыне с твердым убеждением, что правильно говорят — в Египте, как в Венеции, один раз в жизни побывать надо. Но, в отличие от Венеции, в Египте одного раза побывать вполне достаточно.
Правда, в первый раз, как и с пирамидами, мое знакомство с Красным морем оптичить не удалось. Местный инструктор по дороге рассказывал с упоением мне о чудесах Красного моря. Из-за нехватки английских слов пытался описать жестами, какие там бывают чудеса: рыбы, моллюски. Изображал лицом кораллы. Растопыривал руки, стараясь стать похожим на водоросли, вращал, как краб, глазами. Это несколько скрасило двухчасовую дорогу в безрессорном, пыльном микроавтобусе к тому месту, где все это водилось. В конце дороги мы уперлись в какой-то мол, куда для ныряния свезли, по-моему, всех итальянских туристов со всей Синайской округи. Подводное царство буквально кишело итальянцами, как старый пруд планктоном. Интересно, что итальянцы умудряются быть шумными даже под водой. Они распугали всю рыбу. Казалось, что в этом безрыбном пространстве в масках и ластах они просто охотятся друг на друга. Я плавал между их ногами в надежде увидеть хоть что-нибудь из того, что, хлопоча лицом, обещал мне гид. Но похоже было, что от такого гвалта расползлись даже кораллы.Словом, что касается подводного мира, самое сильное впечатление в этот день у меня осталось от мимики инструктора, который на обратном пути изображал мне те чудеса, которые я так и не увидел.
Зато на следующий день мне повезло. За завтраком в ресторане гостиницы меня узнала русская официантка. Таня из Днепропетровска. Первым ее желанием было накормить меня булочками, потому что арабы, по ее словам, худых не уважают. Если ты худой — значит, глупый, не можешь даже заработать себе денег на приличную еду. Поэтому лично она каждый день вынуждена есть местную выпечку. Хотя ее друг не местный, не араб. Он шотландец, инструктор подводного плавания. Но поскольку здесь работает много лет, то рассуждает уже как настоящий абориген. Ему тоже нравятся девушки, похожие на булочки.
Я рассказал Тане о своем неудачном опыте подводного плавания между итальянскими ногами. Таня без тени иронии ответила, что сейчас сезон итальянцев. Для меня “сезон итальянцев” прозвучало, как будто итальянцы — это рыба, которая тянется в Красное море на нерест. Этакая итальянская путина. “Тем не менее, — сказала она, — есть места, где их нет”. Ее друг такое место знает и сделает мне все правильно. Он же европеец.
Европеец оказался мексиканцем, который долгое время жил в Ирландии. Видимо, поэтому Таня называла его шотландцем. К тому же он был не инструктором, а любителем подводного плавания. Правда, любителем профессиональным. Но таким полным, что не верилось, что вода его не вытолкнет вместе с аквалангом, как понтон. Его круглое лицо напоминало подрумяненную мексиканскую пиццу с помидорами, но, что было приятно, весь этот понтон был наполнен интернациональным чувством юмора и латиноамериканской веселухой.
— Конечно, он же большую часть жизни проводит под водой, — жаловалась на него Таня. — Практически живет среди рыб, поэтому и веселый. А поработал бы с мое среди людей... Да еще в Днепропетровске...
Мексиканский шотландец сказал, что действительно знает места, где нет итальянцев. Прежде всего это очень глубоко под водой. А так как там очень опасно, сначала нужен тщательный инструктаж по технике безопасности, после которого я должен буду сдать зачет. Тщательный инструктаж он проводил минуты четыре. Языком полужестов и полуглавных слов:
— Первое и главное: под водой никого и ничего руками не трогать. Опасно. Как и у людей, чем привлекательней выглядит какой-нибудь гад — тем он ядовитее. Один раз погладишь — всю жизнь потом будешь мучиться. Второе: опустимся глубоко. Если вдруг под водой тебе станет плохо, покажешь мне рукой вот так. — Он повертел кистью, как будто вкручивал в люстру электрическую лампочку. — Я же тебе покажу в ответ три знака. Первый, — он поднял вверх два пальца, — указательный и безымянный, разведенные буквой “V”, — этот знак будет означать кредитную карточку “Visa”. Следующий знак, — он опустил вниз три средних пальца, тоже разведенных, но уже буквой “М”. — Этот знак будет означать “Master card”. — Затем он изобразил, как он ест.
— “Dinner club card”, — догадался я.
— Смышленый, — одобрил сэнсей. — А это что такое? — Он расставил руки и ноги и стал похож на заплывшую жиром английскую букву “Х”.
— Не знаю.
— Это главный знак — “American Express”! Если тебе станет нехорошо, я покажу тебе по очереди все эти знаки. Ты мне на один из них кивнешь, и я пойму, какой карточкой ты будешь расплачиваться там, наверху, если я тебя спасу. О’кей?
— О’кей, — ответил я.
— Молодец! Поехали!
И мы после самого сложного в моей жизни экзамена нырнули в долгожданное безытальянское безмолвие.
Когда люди смотрят на что-то очень пестрое, они часто говорят: “Ну, просто все цвета радуги”. К подводному миру Красного моря это выражение может употребить только дальтоник. Радуга по сравнению с ним — скряга и скупердяй. Она по законам физики не может расщедриться бананово-кардамоновыми оттенками с бирюзово-гранатовыми вкраплениями и зеленовато-малиновыми отливами цвета сверкающего в свете софитов костюма летучей мыши Киркорова.
Многие рыбы действительно были разукрашены, как мировые звезды эстрады на сцене. Но неэстрадная тишина придавала им более философский и умный, чем у эстрадных звезд, вид. Они не унижались, не заискивали перед зрителями излишней дерготней и трясучкой. Они все плавали очень важно, неторопливо, сознавая собственную красоту. Рыб и всех этих морских чудищ было вокруг столько, что, казалось, от них можно отталкиваться ногами. Говорят, соленая вода особенно щедро разукрашивает всю живность в ней. Действительно, Балтийское море пресное, и все рыбешки в ней — маленькие и серые.
А тут?! Коралловое дно вперемежку с водорослями было похоже сверху на расстеленную ткань для японского праздничного кимоно, из которого с удовольствием бы пошили себе рубахи горячие кавказские кореша и наши иммигранты на Брайтоне. Выражаясь современным языком, подводный мир кишел наворотами. Это было настоящее подводное шоу. Немое, но удивительно впечатляющее.
