Русский день на ММКФ на все сто оправдал возложенную на него миссию и взорвал-таки сложившуюся за первую половину фестиваля обстановочку “ничего такого вроде не происходит”. Вначале Кира Муратова “разогрела” публику, показав свой обычный класс (о ее “Чеховских мотивах “ – ниже ), а затем Александр Рогожкин выдал такой прозрачной красоты картину, что уже с первого кадра стало ясно: сегодня он лучший, и он не промахнется. Так и вышло: его “Кукушка” стройна и ровна без скуки, лирична без пошлости и забавна без вульгарности. Это не “Особенности национальной охоты” (слышать о которых он, кстати, уже совсем не может) и не жестко-актуальный “Блокпост”, это совсем другое кино совсем другого человека.
От “Кукушки” ждали, что она удивит. Но никто не думал, что настолько. Хотя сам Александр Владимирович недоуменно и даже слегка раздраженно реагирует на первый после просмотра четко сформулировавшийся вопрос, с которого и началось его эксклюзивное интервью “МК”:
— Как вам удается снимать такое разное кино?
— Господи, ну если б я знал... Да нет... Я сейчас стал достаточно однообразным. Если бы лет двадцать назад, то я, наверное, смог бы снять индийскую мелодраму или оперетту. А сейчас я стал более избирательным. Мне кажется, то, что я снимаю, — все свое. Это не жанр, а мое кино .
И директор программ ММКФ Кирилл Разлогов в день после показа признался: “Это мое любимое кино”. Даже не знаю, кому “Кукушка” может не понравиться — она доступна всем. Той простотой, что отличает, не побоюсь этих слов, настоящие произведения искусства. У нее нет временного посыла (хороша, потому что в нужном месте в нужный час), хотя именно то, что именно сейчас появилась такая (без налета сиюминутности, но сделанная с учетом всех современных требований) картина, — хороший знак для нашего кино в целом.
Сюжет “Кукушки” прост. Время и место четко оговорены и условны одновременно. Война (Вторая мировая) на исходе — лица наших (а массовки совсем немного) — победны. Пейзаж — небольшие деревья, каменная речка, мхи и морошка. Немцы приковывают к большому камню (сажают на цепь) своего снайпера, оказавшегося финном ( Вилле Хаапсало ), не хотящим ни воевать, ни тем более умирать. Русские везут своего арестованного по доносу солдата “наверх” разбираться. Где-то за деревьями, вдалеке от всей этой суеты живет женщина из народа саами ( Анни-Кристина Юссо ) — заготавливает на зиму рыбу, доит олениху, укрепляет свое жилище. Взрыв. Наши самолеты почему-то обстреляли нашу машину. Женщина натыкается на мертвых и собирается их хоронить. Один оказался живым, и она забирает его выхаживать оленьей кровью. Финн приходит к ней же — снять с ноги цепь — он высвободился из каменного плена. Они все говорят на разных языках, никто не понимает, и все понимают. Наш ( Виктор Бычков ) на вопрос об имени отвечает: “Пшол ты”, так его потом и называют. Будет все: и смешно, и любовь — так, как ее понимает нецивилизованный, а значит, естественный мир. Наш простой мужик, так и не смогший перебороть ненависть к финну (немцы одели смертника в эсэсовское обмундирование), и финн с университетским образованием, так и не смогший объяснить, что он и не фашист. И женщина, которая всех поняла так, как единственно возможно, — как мужиков, от которых пахнет войной и оружием. И оттого оставшаяся, как она говорит, “не в убытке” — с двумя детьми, которых зовут, как и их отцов, — Вейко и Пшолты. А настоящее имя Анни – Кукушка.
И вторым вопросом к режиссеру, конечно, стал:
— Откуда взялась сама тема?
— Совершенно случайно. В принципе я живу в достаточно ограниченном пространстве: Стремянная улица в Санкт-Петербурге, дом 16. Однажды ко мне пришли Вилле Хаапсало с Виктором Бычковым и попросили написать пьесу для трех человек: 39-й год, война, финский солдат попадает на хутор к карелке, и русский солдат. Я двадцать минут подумал и сказал: “Почему должна быть карелка, почему 39-й год, почему северная война? Почему не 44-й год, когда Финляндия вышла из войны?” И тут же рассказал им этот сюжет. Родилось, наверное, все из финала, который я придумал с Анни — так я ее сразу назвал. И когда появилась актриса Анни-Кристина, я подумал, что это дар свыше и его не надо упускать.
— А как появилась Анни-Кристина?
— Искали актрис среди народа саами... Саами, кстати, не склоняется, поэтому меня раздражает, когда говорят саамка, саамский язык, — нет. Анни нашел Вилле по Интернету. Я ездил в центр саами в Оленегорск и видел людей, которые просто исполняли их народные песни, и было сложно предположить, что они смогут что-то сыграть. А Вилле прислал мне четыре кассеты с финскими саами. А они живут и у нас, и в Норвегии, и в Швеции, и в Финляндии, и все говорят на разных языках. Хотя это одна финно-угорская группа языков, но Вилле Анни совершенно не понимает...
— И как же они общались на съемочной площадке?
— Анни говорит на семи европейских языках, она и русский учила, но это было смешно... (Выучила “кошмар”, “большой кошмар”, “блин” и “завтра”. — Авт.) Все саами небольшого роста, и у них маленькая голова, поэтому глаза выглядят очень выразительно — очень большие. А Анни мне понравилась тем, что во время пробы, которую я увидел на видеокассете, ей было скучно — она зевала...
— Может, специально, чтобы как раз привлечь внимание?
— Нет, она интеллигентная девушка. И мне очень понравилось, что в фильме она кажется неопределенного возраста — можно дать и очень мало, и за 30. Она вообще была у нас любимицей. Хотя я понимаю, как ей было трудно — без знания языка в России, да еще в съемочной группе, где все кричат.
— Но она, конечно, не росла в тех условиях, которые показаны в фильме?
— Нет. Саами так жили очень долгое время, но и стойбище, которое вы видите, — временное явление, потому что они с оленьими стадами три раза в году должны были мигрировать — каждая миграция километров шестьсот. Сейчас они живут, конечно, иначе. Не надо думать, что их жилище — такое убогое — показатель духовной убогости человека. Такое стойбище строилось двумя людьми за два дня. Вы помните, в фильме Анни говорит, что она там осела, потому что враги — непонятно кто: русские, фашисты — увели четыре года назад оленье стадо вместе с мужем, и она осталась его ждать. Мы построили точную копию такого стойбища — достаточно нормальную, потому что, когда зажгли внутри костер, из отверстия дым выходил правильно и стало тепло.
— А снимали в Финляндии?
— Нет, под Кандалакшей. 20 августа приехали, 29 сентября вернулись. А совсем все закончили — сведение звука — уже в Финляндии, 30 марта.
— Вы могли успеть попасть и на Каннский фестиваль. Почему именно Московский?
— Я не могу выбирать фестивали, и я не выбираю покупателя — это не моя прерогатива.
— Кажется, вам все равно: будут ли призы, награды...
— Нет, я не могу сказать, что такой закоренелый скептик, которому все безразлично, нет, мне приятны награды. Но я не люблю их получать — выходить на сцену, раскланиваться, это лучше без меня.
Еще Рогожкин удивил тем, что он никогда не смотрит своих фильмов — в зале, со зрителями. И тем, что он все время как бы пытается защитить своих героев: “Есть культура мнимая и явная. Анни — носитель, по определению обывателя, самой низкой культуры, оказывается — самой высокой. Я пытался доказать, что мир един и нет ни эллина, ни иудея, есть человек”. И тем, что дальше он собирается заняться мультфильмом — про то, как тараканы помогли нам выиграть Вторую мировую войну.
Выяснилось, что и “самый любимый финн Советского Союза” — Вилле Хаапсало (за его “Охоты”) тоже не смотрел ни одной своей картины. Причем вообще.
— Конечно, мне интересно, жутко интересно. Я видел куски из фильма, когда делали звук, но я смотрел работы других, когда я появлялся, я закрывал глаза... Когда выйду на пенсию, буду смотреть все! Подряд!
— Вилле, а какая сцена стала самой тяжелой? Не та, где Анни вас оживляла?
— Нет. (Смеется.) Я просто лежал, и все. Самым впечатляющим оказался момент, когда я лежал прикованный к скале, а к нам прилетели самолеты. И я почувствовал, что такое война — это такая страшная вещь, я ночью плакал потом. У меня дедушки оба воевали — один умер, один остался жить. Конечно, все это сложно, но у меня такое ощущение, что я понял, война — это страх.
— Вы на самом деле такие неразлучные друзья с Виктором Бычковым?
— Я как минимум раза четыре-пять на неделе созваниваюсь с ним. У меня жена уже говорит: “Может, ты с ним будешь жить?” У меня друзей таких нет больше: если мне плохо, я могу позвонить ему хоть ночью, хоть утром, и он меня поймет. И он меня очень многому научил, и по-актерски, и по-человечески. Хотя мы и ругаемся часто — из-за ерунды, — мы же все сложные люди, Виктор — такой человек... Из-за него я не мог бы пойти воевать с Россией.
