Интеллект вне времени и пространства

     Общепризнанно, что научная столица, интеллектуальный центр Италии — отнюдь не Рим, а Милан. Может быть, так сложилось на рубеже XV—XVI веков, в годы правления герцога Сфорца, когда суровая цитадель Сфорцеско укрыла за своими зубчатыми стенами флорентийского иммигранта Леонардо да Винчи.
     В Милане и сегодня кое-что напоминает о деятельности гения. Юго-западная окраина вытянулась вдоль ровного канала, построенного под руководством Леонардо для упрощенной доставки к центру города известняковых блоков, из которых возводили миланский собор. Невдалеке от города до сих пор функционирует единственный в мире паром, приводимый в движение течением реки: достаточно лишь поменять положение руля — и потоки воды начинают перемещать паром в нужном направлении.
     В музее истории науки и техники центральная галерея уставлена деревянными моделями и макетами технических устройств, созданных по замыслам Леонардо. Не все из них реалистичны, почти ничто не было воплощено, зато все остроумны и порой неожиданны. Здесь можно увидеть гусеничный танк, вертолет, технологическую линию по добыче руды и выплавке металла, вантовый мост… Кстати, в ноябре эта замечательная коллекция приедет в Москву и будет выставлена в Политехническом музее.
     Одну из центральных площадей города занимает гигантский, неуклюже подавляющий человека павильон крупнейшей в Италии научно-технической выставки Triennale di Milano. Со времен Муссолини здесь каждые три года обновляется экспозиция новейших достижений технической мысли. Говорят, даже в годы Второй мировой войны Триеннале не прекращала своей работы.
     Сегодня центральные залы, привлекающие в равной мере детей и их родителей, населены роботами. Встречает посетителей собранная из деревянных элементов голова, смешно шлепающая губами и вращающая глазами с загорающимися лампочками. Это встроенный в стену экскурсовод — жаль только, не обученный никакому языку, кроме итальянского. По мне, так это не более чем забавная игрушка. А вот сопровождавший меня инженер-физик Витторио Тольятти объяснил, что “говорящая голова”, созданная одним из крупнейших в мире робототехников Грациано Равицца, обучена эталонной итальянской артикуляции. Так что деревянный губошлеп оказался артистом. Неизмеримо более искусным, чем его “бабушка” ELIZA, первая “машина для говорения”, созданная в 1967 году Йозефом Вайценбаумом.
     Многие наверняка и не знали, но изобретать думающие машины начали еще в XIX веке. Одной из первых была, как ни странно, дочь лорда Байрона Ада Лавлис, владелица ателье, которая мечтала создать машину для пошива модных жакетов. Но мечты мечтами, а эта интеллектуалка написала первую программу для такой машины.
     Рядом выставлены швейцарские часы 1830 года изготовления с двигающимися фигурками, которые принимают всевозможные эротические позы. Хулиганство почти двухсотлетней давности, но ведь с каким умом сделано!
     Первые современные роботы 50—60-х годов внешне напоминают скафандры для космонавтов. А вот с интеллектом у них, конечно, слабовато. Зато роботы последнего десятилетия, хоть и похожи на больших насекомых, интеллектуально на несколько порядков выше “луноходов”.
     Так, глазами им служат видеокамеры, вызывающие в электронном мозгу мгновенную реакцию на препятствия. Вот, допустим, два “паука” изображают драку: один подползает, агрессивно задирает кверху членистые лапы; его визави пятится назад, “инстинктивно” защищая передними лапами морду.
     Доктор Карло Брайда приподнимает защитный пластиковый купол и любезно позволяет мне поднести руку к морде “паука”. Как только мои пальцы приблизились на 10—15 см, “паук” попятился, закрывая морду лапами.
     Ну чем не детский аттракцион! Однако Карло Брайда поясняет мне, почему это — высшее на сегодня мировое достижение в робототехнике. Ведь “паук” действует не по заложенной в него наперед программе, но, быстро самообучаясь, принимает собственное решение в случайной, не спланированной заранее ситуации. А это уже элементы самостоятельного машинного мышления!
     Другая парочка “насекомых” играет в “дочки-матери”. Легко увидеть, где здесь “мама”, а где “младенец”: “старший” робот заботливо укутывает, оглаживает “младшего”.
     Третья парочка — явно не для детских глаз (это по-моему, но администрация Триеннале, видно, считает иначе). Шестиногому “насекомому” отведена активная мужская роль, а четвероногому — женская, но не сказал бы, что пассивная. “Мужчина” то и дело наскакивает, демонстрируя далеко не скромные намерения, а “женщина” отступает, вихляет задними лапками, одним словом, ломается, вроде бы сопротивляется, но тут же провоцирует партнера на новый штурм. Такая вот “роботоэротика”, весьма популярная как раз у посетителей школьного возраста.
     Все эти роботы изготовлены в Массачусетском технологическом институте по программам, разработанным итальянским кибернетиком Грациано Равицца. По мнению миланских специалистов, в ближайшие десять лет мыслительные способности роботов сравняются с собачьими. Достигнут ли уровня человека, покажет более отдаленное будущее.

     Из-за проливных дождей поезда из Падуи в Виченцу не ходили. Пришлось ехать на автобусе по змеистому шоссе, извивающемуся вокруг железной дороги. Это оказалось гораздо дольше, день стремительно убегал к вечеру, и мои шансы успеть до закрытия музея поминутно таяли.
     Виченца — средний по итальянским меркам город, не больше Серпухова. Вот почему открывшийся в окне при подъезде к центру палаццо Кьерикати показался мне чрезмерно величественным для провинциальной Виченцы. Два поэтажных колонных портика, словно пронзающие карниз и втыкающиеся в небо стройным рядом скульптур, — скорее для шумной столицы.
     Но маленькая Виченца эффектней многих столиц как раз потому, что ее застраивал Андреа Палладио — величайший архитектор всех времен и народов. Уже отгремел Ренессанс, уже стали признанными классиками Рафаэль и Микеланджело, когда на округлых холмах приморской области Венето расцвел гений Палладио. Вроде бы ничего небывалого он не изобрел — просто соединил достижения зодчих античности и недавнего Возрождения. Зато как никто другой Палладио прочувствовал гармонию “золотых” пропорций, которые пронизывают буквально все его постройки.
     Билеты в музей уже не продавали: осталось меньше получаса до закрытия. Я помчался к директору, взмолился: хоть на десять минут, я не задержу, закроетесь вовремя, четверть века мечтал здесь оказаться… С недоумением и опаской меня все же пропустили. И я бросился к лестнице на второй этаж мимо изумительных портретов Виченцо Фоппа, мимо величественных алтарных композиций Бартоломео ди Монтанья (в другой раз, если посчастливится). Вихрем взлетел по винтовой лестнице, вбежал в просторный зал, до сих пор самый вместительный в городе, и стал искать эту точку, хотя бы одну из четырех.
     Сел на одно кресло, потом перебрался на соседнее, чуть ближе к окнам, и наконец нашел то единственное, под которым пол отшлифован подошвами до блеска. Сел и замер. Стал прислушиваться к телу, которое должно, наверняка должно откликнуться на музыку золотого сечения, заданную архитектурой. Закрыл глаза. А открыв их, увидел в дверях чуть ли не весь корпус музейных смотрителей с сумками и зонтами в руках: перед уходом они тоже решили поглазеть на чокнутого иностранца с рыкающим по-азиатски английским.
     Конечно, мне не хватило времени, чтобы все клетки организма запели в резонанс с пропорциями дворца. Я лишь представил себе счастливцев из семейства Кьерикати, которые четыреста лет назад могли позволить себе уникальную роскошь расслабиться в точках золотого сечения, сняв с себя бремя забот, скопившихся за день.
     Потом, в предзакатные часы, я отправился на южную окраину и отыскал некогда загородную, а теперь уже пригородную виллу Ротонда — купольное сооружение, ставшее прообразом самых поэтичных русских усадеб (таких, как Сиворицы и Тайцы под Петербургом, Знаменское-Райки под Торжком, Таврический дворец). Это творение совершенно загадочно: не очень-то и большой павильон раскрыт на все четыре стороны одинаковыми шестиколонными портиками, за ними — просторный центральный зал, функционально вроде бы бессмысленный, никчемный. А жилые помещения располагаются под самым карнизом: тесные, с невысокими потолками, они далеки от дворцовых. Тогда для чего все это громоздилось?
     Чтобы ответить на столь прагматичный вопрос, надо оказаться внутри этого гармоничного объема, слиться с пространством, расчлененным рукой гения, пропустить через свое тело живительные потоки “золотой” пропорции. Наверное, только тогда можно осознать: такая релаксация, такой медитативный полет сознания и души стоят немалых затрат на “архитектурные излишества”.
     Ни один, должно быть, художник не оставил такого числа учеников во всем мире, как Палладио. Габриэль с его Версалем и Нэш с классической застройкой Лондона — палладианцы. Так же, как создатели нашего Петербурга Растрелли и Фельтен, Кваренги и Росси, Камерон и Старов, как лучшие зодчие екатерининской Москвы Баженов и Казаков. Как Николай Львов, построивший самые очаровательные русские усадьбы, который признавался, что без наследия Палладио не стал бы архитектором.
     То, что сотворил в своей жизни этот вичентинец, хватило на полтысячелетия развития мирового зодчества. Придуманные им амбивалентные трактовки крайних пилястр портика, одновременно являющихся составной частью фасада; скульптуры над карнизом, продолжающие вертикальное устремление колонн; лоджии, связывающие парадные залы дворца с пространством городской площади; монтаж контрастных элементов, на триста лет опередивший достижения кинематографа… Эти и многие другие изобретения Палладио многократно переосмысливаются все новыми поколениями зодчих и перетекают из одного архитектурного стиля в другой. Поэтому Палладио всегда современен и непостижимо нов.
     А открытые им связи золотого сечения архитектурного сооружения и биологического организма, самой природой созданного в тех же пропорциях, заложили основы еще не созданной науки. Лишь древние китайцы с их до конца не понятой системой фэн-шуй по-своему приблизились к решению задачи органической связи живого с неживым.
     Полтора десятка построек Палладио в Виченце — это неоценимое наследие, которое изучается специально созданным Центром. Можно изучать, а можно просто побродить по опустевшим вечерним улицам среди палаццо и лоджий. Построенных — неужели из камня, твердого, неживого?

     Знаменитая туринская плащаница остается главным предметом раздора между религией и наукой, но в то же время и звеном, объединяющим две эти сферы познания мира.
     В красочном путеводителе по Италии, лежащем на прилавках всех крупнейших московских магазинов, можно прочитать, что с помощью научных исследований, проведенных в последние годы, окончательно развеян миф о том, что в плащаницу якобы было завернуто снятое с креста тело распятого Иисуса. Дескать, хранящаяся в Турине ткань — не более чем дело рук средневековых мошенников.
     Множество газетных и журнальных публикаций и даже специально написанные книги (одна из последних — “После Воскресения” Светланы Сальниковой) утверждают абсолютно противоположное: не осталось сомнений, что отпечаток мужского тела на туринской плащанице принадлежит Иисусу Христу.
     Конечно, отправляясь в Турин, я вовсе не рассчитывал раз и навсегда рассудить этот спор. И даже не надеялся своими глазами увидеть реликвию, зная, что она содержится в глубоком вакууме и не будет из него извлечена до 2025 года.
     В полукилометре от собора Сан-Джованни, в приделе которого и хранится главная христианская реликвия, расположен музей Сакре Синдоне (священной плащаницы) и Международный центр синдонологии.
     Музей чрезвычайно любопытен. Прежде всего перед зрителем развернута точная копия плащаницы со всеми отверстиями, заплатами, следами крови, огня и воды, которой в 1532 году тушили пожар, едва не погубивший плащаницу.
     На специальных стендах отображены различные методы исследования реликвии. Некоторые настолько убедительны, что лично у меня отпали бы всякие сомнения в подлинности плащаницы.
     Ну вот, например, контур лица, негатив которого отпечатан на ткани, совмещен с наиболее древними из сохранившихся икон, изображающих Христа. Линии губ, носа, местоположение глаз на византийской иконе VI века до миллиметра совпадают с отпечатком на плащанице.
     В соседней витрине выставлена холщовая ткань, изготовленная в Палестине в I веке до н.э., рядом представлен ручной ткацкий станок. Каждый желающий может сопоставить текстуру холста и плащаницы и убедиться в их полной идентичности.
     Палинологи — ученые, изучающие пыльцу растений, — провели анализ спор, застрявших в ткани плащаницы. Вот эти увеличенные в десятки тысяч раз споры и — для сравнения — споры злаков, произраставших в Палестине времен Иисуса. Отличий найти невозможно.
     Представлен химический анализ бурых пятен, создающих на плащанице негативное изображение мужчины. Что это за вещество, непонятно. Но точно доказано, что не краска.
     А вот и загадка, отгадать которую ученым пока не удается. После пожара XVI века ткань плащаницы была залатана. Заплаты делались из тогдашней голландской ткани. Шов — тоже из голландских ниток. Однако сегодня структура ткани заплат и ниток неотличима от структуры “родных” холста и ниток I века до н.э. Объяснить эту странность никто не берется.
     Знаменитый терновый венец, коловший голову мученика-Христа, — он был, вероятно, таким же, как этот, сделанный из высохшего палестинского терновника. А вот мелкие пятнышки крови, оставшиеся над бровями покоившегося в плащанице мужчины. Их геометрия соответствует геометрии терновых колючек.
     Отпечаток мертвого тела, завернутого в плащаницу, был сфотографирован в поляризованном свете. И тогда выяснилось, что глаза умершего были прикрыты монетами (чего по отпечатку, рассматриваемому в лучах обычного света, не видно). Прикрывать монетами глаза усопшего — обычай, традиционный для иудейского ритуала погребения. Но когда ученые внимательно рассмотрели одну из проступивших монет — лепту Пилата с надписью “Император Тиберий”, — в надписи обнаружилась ошибка. Причем откликнулись коллекционеры, располагающие несколькими точно такими же, с той же самой ошибкой (!), монетами.
     И, наконец, самое невероятное — то, чего вот уж точно никак не может быть. Президент братства “Сакре Синдоне” Лаура Лигуори рассказала мне о сенсации, полученной в ходе последних, в юбилейном 2000 году, исследований реликвии. Ученые проделали разумный опыт: обработали на компьютере отпечаток лица умершего в соответствии с различной интенсивностью оттенков множества точек. На экране дисплея появилось трехмерное изображение удлиненного мертвого лица. Но если обработать таким образом обычную фотографию или рисунок, изображение окажется плоским, двумерным. Значит, отпечаток на плащанице — некая голограмма: заключает в себе объем. Как именно — никто не знает.
     — Скажите, — спросил я синьору Лауру, — зависит ли разница в результатах исследований от того, верующий исследователь или он атеист?
     — Мы никогда не спрашиваем ученых об их отношении к религии, это частное дело каждого. Нас интересует только профессиональный уровень исследователей.
     — Но можно ли, в конце концов, уверенно считать, что в плащаницу было завернуто именно тело Христа?
     — Все имеющиеся факты — перед вами. Выводы делайте сами.
     — А к каким выводам пришли ваши ученые?
     — Надо продолжать исследования.