За две недели знакомства с Натальей я была свидетелем того, как она почти каждый день репетирует, отработала три спектакля во МХАТе и пару — в антрепризе, съездила на фестиваль в город Орел, несколько раз — на дачу, которую давно строит, положила в больницу маму с высоким давлением, забрала маму из больницы, перестелила линолеум на кухне, получила звание народной артистки России. При этом связаться с ней — не проблема, и про назначенные свидания Наталья не забывает.
На “ты” мы перешли сразу. Дело в том, что ей некогда рефлексировать, пускаться в абстрактные рассуждения, но она максимально плотно существует “здесь и сейчас”, а главное — откликается на любой внешний импульс.
Чаще Наталья откликается с юмором, реже — с обидой, но не тая. На все бурно реагирует, зато без намека на неутолимую жажду мести или зависть, разъедающую внутренности. В общем, две недели знакомства, и ты понимаешь, почему она стала артисткой, а ты сама никогда не смогла бы ею стать.
— Ты сейчас больше связана с театром или с кино?
— С театром. Когда пришел Табаков, захотелось попасть в команду. Его подвижность и эмоциональный заряд как-то со мной совпадают. На этот сезон дали Матрену в “Горячем сердце” и “Обломов” нового автора — еще не читала, но дома уже лежит. Это притом что я занята в “Антигоне”, “Чайке”, ефремовских “Трех сестрах” и “Вечность и один день”. Грех жаловаться. В кино снялась недавно у Лены Цыплаковой в шестисерийной “Полосе препятствий”. Фильм для детей, роль совсем небольшая, но мне сценарий понравился.
— Жизнью в принципе довольна?
— Нет. Куча домашних проблем, которые тяготят, как гири на ногах. Раньше куда-то ходила, из театров не вылезала, а сейчас и дома меня нет, и нигде нет. Начну вспоминать, где была, — не помню. Это, наверное, и есть “возраст”. В общем, недовольна собой. Своим отношением к себе тоже.
— Занимаешься самоедством?
— Ага. У меня постоянная недооценка себя и ситуации. Теперь хоть улыбаться научилась, а в юности была полная пессимистка. То ли в детстве ко мне так относились, то ли еще что. С другой стороны, на каком-то этапе поняла, что так нельзя, и стала относиться к себе лучше. Я знаю, что как женщина живет, так она и стареет, а у меня морщинки на лице правильные. Незлое лицо, скорее доброжелательное.
— До сих пор переосмысливаешь прошлое?
— Наверное. У меня было не очень прозрачное детство. Нас с младшим братом мама растила одна, я много болела, была вечно белая, бледная. Под Иркутском холодные зимы, летом надену сарафан, а маме говорят: “Вы что, ее в подполе держите?”. Трудно было. Но ей честь и хвала за то, как она нас воспитывала. Легкая атлетика, вокальный ансамбль, танцевальный — дурных мыслей в голове просто не успевало рождаться.
— Ты в детстве была такая же красивая?
— Нет, что ты. Пока не начали мальчишки влюбляться, я была совершенно уверена, что нехороша собой. Это вот мама была невероятно хороша. Потрясающая фигура — тонкая талия, узкие бедра, стройные ноги и изумительное лицо. Она прекрасно шила и если делала платье себе, то сразу же и мне. Я маленькой ходила в крепдешине и крахмальных юбочках. Но, помню, однажды стою рядом с ней, а кто-то проходит мимо и говорит: “Надо же, у такой красивой женщины такой уродливый ребенок”. С этой мыслью и выросла.
— Как ты попала в Москву?
— Поступила в театральное училище в Иркутске сразу после школы, на кафедре обо мне говорили хорошо (мы подслушивали), и я с весенней сессии помчалась в Москву. Опоздала, конечно, набор уже был закончен, но гордая же, не могла возвращаться. Меня взяли в студию при Центральном детском театре, и я знала, что на будущий год все равно буду поступать в Школу-студию МХАТ либо в Щукинское. Попала во МХАТ, и слава богу. В Щукинском я бы пропала как совершенно периферийный человек. Там сплошная эксцентрика, а я была тогда не просто скромной, а патологически застенчивой. Патологически.
— Но ты же при мне спокойно гримируешься.
— Ну, это не то. Краситься — ерунда. Да и потом, сколько уже мне… Но вот что-то говорить, как-то проявляться мне безумно трудно за редким исключением. И спасибо Виктору Яковлевичу Станицыну, который возился со мной на курсе. Приду с утра, сяду в угол, колени к подбородку, как волчонок, и все время молчу. Он говорит, говорит, смотрит, поняла ли, а я не мигаю. Обычно все как-то участвуют в разговоре — вот ты сейчас то кивнешь, то бровью поведешь, — а когда он меня спрашивал: “Наташ, ты поняла?” — я отвечала только: “Дальше”. Станицын очень хорошо ко мне относился. Он был из “мхатовских стариков”, я больше не встречала таких людей.
— Твой первый фильм — “Старший сын”?
— Да, он до сих пор — что-то вроде визитной карточки. И кто меня научил работать в кино, так это режиссер “Старшего сына” Виталий Мельников. Меня пригласили на четвертом курсе, и мы все тогда были неизвестные — Миша Боярский, Коля Караченцов…
— После премьеры проснулась знаменитой?
— Ну, тогда такого не было. Приходили на меня посмотреть, а я за занавеску пряталась. Работы было много, из нашего курса организовали Новый драматический театр, где я проработала восемь лет. Еще в студенчестве вышла замуж за своего сокурсника, Колю Попкова, у нас родился сын. Почти каждый вечер на сцене, от “Пигмалиона” до “Прошлым летом в Чулимске”, плюс постоянно брала какие-то фильмы. Мы были... два провинциала, которые пытались выдвинуться.
— Лицо твое на экране помнится все 70—80-е годы, а названия и режиссеры — хоть убей. Вот что такое “Канал”, “Срочный вызов”, “Вторая весна”, “Половодье”?
— “Канал” — первая картина Бортко, кого играла — не помню. В “Срочном вызове” снимались Киндинов, Евгений Лебедев, хорошие артисты, это про врачей. “Вторая весна” — с Анатолием Кузнецовым, в “Половодье” мы в Минске играли с Борькой Невзоровым, моим сокурсником. Пойми, я не одна работала над чем-то малоизвестным. Так поступало большинство. Жить надо, жрать надо, а еще сын рос в Свердловске. Там были Колины родители, они помогали его растить, и я специально несколько фильмов делала в этом городе, чтобы хоть изредка видеть ребенка. Это сейчас все такие смелые, не скрывают, что “ради денег”. А тогда просто все скрывали, но было все то же самое. Мне предлагали — я соглашалась, но сколько еще отказывалась… После “Приказ: огонь не открывать” и “Приказ: перейти границу” стали мне что-то давать одних жен военных. И вот приглашают на “Беларусьфильм”, а там так: приезжаешь, привозят в гостиницу, дают сценарий, читаешь. Тут вдруг: “Вы отдохните, — говорят, — потом встретимся”. Насторожилась, настояла, дали мне все-таки этот сценарий, прочла и обомлела. Не помню, про что, опять что-то гарнизонное, но полная чушь, ерунда. Такое можно предлагать только артистам, которым вообще жить не на что. Ну, я решила “дать красоты”, пришла и сказала без предисловий: “Не нужно мне никакого вашего гонорара, я даже пробоваться не буду”. И уехала. Обиделась ужасно: “Как низко я пала!!!”. Вот тогда у меня и пошла полоса отказов.
— Когда-то я хотела посмотреть “Луна-парк” лишь по одной причине: как там Егорова играет жуткую стерву.
— Говорят, прилично. Тем не менее в команду Лунгина я не попала. Все зависит от отношений. После “Старшего сына” прошло много лет, встретились как-то с Мельниковым, он и сказал: “О, я знаю, что тебе нужно”. Пригласил в “Царевича Алексея”, стал первым, кто увидел во мне императрицу Екатерину. Тогда я прочла Мережковского, Карамзина… Потом Дружинина начала снимать “Тайны дворцовых переворотов” и спросила его: “Кто у тебя?”, он показал ей фотопробы — и все, она взяла. Теперь “Тайны” — то, за что мне не стыдно. Вторую серию я посмотрела года через три после съемок. Заметила, что реагирую не на себя-актрису, а на ту несчастную женщину, Катерину. Значит, что-то в этом есть правильное.
— Как получилось, что из худенькой бледненькой девочки ты стала роскошной дамой? Тебе все идет, но почему вдруг?
— Я после родов была все такая же худая, пришла, а мне снова стали давать роли сплошных страдалиц. Но невозможно изображать все время одно и то же, я с трудом специально чуть-чуть поправилась, и когда стали шить костюмы на спектакль “Годы странствий” — был такой, — вдруг обнаружила свои формы. Я раньше не ощущала тела, все летала, а тут оказалось, что в формах что-то есть. Это неплохо, когда все на месте. Ну, а потом я сильно переменилась, когда в 89-м году в Одессе играла в “Женщине для всех”. В конце съемок нас повезли на остров отдохнуть, из чистого пижонства я прыгнула с парохода, упала на спрессованный песок, сломала щиколотки. Хорошо, что не позвоночник. Месяца четыре не ходила, ползала по дому на четвереньках. Было очень смешно.
— Нет чувства, что ты пока сделала меньше, чем можешь, — по таланту, по умению?
— Есть такое чувство, много об этом думала, не хочу больше говорить. Кажется, будто оправдываюсь. Я люблю мемуарную литературу и заметила, что артистка обычно реализуется, если есть человек, в ней заинтересованный. К примеру, муж — режиссер, друг — драматург... Он знает все ее возможности, грани ее таланта. У меня такого не было.
— Почему вы разошлись с мужем после 16 лет брака?
— По прошествии стольких лет трудно сказать... Сын жил у бабушки с дедушкой, мы были предоставлены самим себе, друг другу, театру. Бегали по музеям, было много друзей, читали вслух стихи, “Мастера и Маргариту”, “Сто лет одиночества”. Было довольно интересно и необычно. Но и тогда, знаешь… Вот, например, у Кольки день рождения, и я дарю ему Киев: покупаю СВ, заказываю гостиницу, мы там гуляем, празднуем… Но это я придумывала, я так поступала, а со мной… Вообще, в какой-то момент я устала. Перед школой сын вернулся в Москву, и на мне оказалось все: быт, зарабатывание денег, воспитание ребенка. Хотя, когда мы разошлись, все удивлялись. Внешне мы производили впечатление счастливой пары.
— Что было дальше?
— Дальше, конечно, многое было, но знаешь, как странно — в жизни не встретилось ни одного человека, щедрого на чувства. Не на деньги, нет, а на поступки, на красоту. Я не умею копаться в мелочах, не люблю никого ни о чем просить. “Экая самостоятельная”. Наверное, при моей активности у них просто атрофировалась дееспособность. Соседка говорила: “Наташ, не делайте сами. Дождитесь, перетерпите, пока он сделает”. А мне проще самой. Муж однажды так и сказал: “Тебе же проще в магазин сходить, в прачечную, в сберкассу”. Сам он жил для себя. И так у меня получалось всегда — когда уже были какие-то отношения с другими людьми.
— Не боишься одинокой старости?
— Знаешь, у нас одна артистка есть, ей за шестьдесят, и она, как говорится, “сохранила семью”. Рассказывает: “По молодости еще были какие-то отношения, а сейчас что? Он приходит, ну, в тапках, с газетой, а я его обстирываю-обглаживаю”. Вот я бы не хотела так. Для меня выйти замуж — не проблема. Но если я не буду любить, я не смогу. С другой стороны, я ни у кого ничего не могу отнять. Ни в одном случае не возникало, как у многих моих подружек, желания “увести”. Даже не потому что “на чужом несчастье счастья не построишь”, а в принципе — нет, и все.
— Много читаешь?
— Раньше — запоем, сейчас все гораздо сложнее. Я маму взяла к себе, и сын Саша вернулся от девушки, с которой жил. Но я никогда не забуду свои “коровьи дни”, которые были когда-то. Наберешь в постель еды, книжку — в руки, и так до глубокой ночи. У нас была роскошная библиотека. Когда с мужем расставались, это единственное, что пришлось делить. Я же отовсюду возила книги — тогда был дефицит, а я много ездила…
— Что самое любимое?
— По периодам. Был период Хемингуэя, были Толстого, Чехова, Достоевского. В какой-то идиотский момент по молодости даже влюбилась в Николая Ставрогина. Романтическая была девушка!
— Вот есть артистки — красивые, умные, интеллигентные, а играть не могут совсем...
— Я знаю одно, что мне бог дал. В каждый данный момент я пытаюсь сказать, объяснить, выразить все, что у меня на душе. А на душе и то, что мы сейчас здесь, и то, что дома происходит, и мое собственное прошлое, и какие-то случаи с другими людьми. Я выплескиваю это сразу, в жизни может казаться сумбурно, сбивчиво, а на сцене — наоборот. Как ни парадоксально, при любом рисунке роли я все время существую сиюминутно, конкретно. Переживаю то, что играю.
— Как Сибилла Вэйн в “Портрете Дориана Грея”?
— Я ушла из Нового драматического театра, когда обнаружила, что варюсь в собственном соку. Стало невмоготу, надо было срочно бежать, и я это сделала, хотя раньше, когда Ефремов сам приглашал, отказалась. Правда, когда пришла к нему, он вдруг сказал: “Наконец-то”. Будто всю жизнь меня ждал. Для меня это много значило.
— Очередная роль — это “ах, какое счастье”, “неужели” или просто нормальная работа?
— Конечно, работа. Просто я тружусь не с бумагами, а с нутром. Недавно в антрепризе, в “Призраках” Эдуардо Де Филиппо мне дали роль, где буффонада в чистом виде. Сначала я не знала даже, как репетировать, а потом все пошло, и запела, и получаю сейчас огромное удовольствие. В каждом из нас есть все, и надо только уметь это достать.
— Что “это” — жест, интонацию?..
— Да ты что, если еще их фиксировать, я вообще играть не смогу. Нет, надо просто достать из себя того человека, которого ты в данный момент работаешь. У кого-то это получается, у кого-то нет.
— В жизни тоже играешь?
— Нет, не могу. Адреса нету. Когда выходишь на сцену или съемочную площадку, имеешь в виду публику. Я обожаю публику, переживаю, когда вижу в зале пустые места, но играть в жизни, играть в “отношения” — я не понимаю природу этого.
— А как же закулисные интриги? Разве в театре можно без них?
— Видишь ли, как-то одна артистка решила меня просветить на этот счет — “кто с кем и зачем, и что от этого будет”. Сидели мы с ней между репетициями, чай пили, и началось. Мама дорогая! Я после этих откровений стала избегать людей, о которых она мне рассказывала. Когда ничего не знала — они как чистый белый лист, улыбнулись, поздоровались, и все. А тут вдруг я стала стесняться, что я про них знаю… Боже упаси от таких подружек. Даже при Ефремове, когда весь театр был “одной большой семьей”, я оставалась от этого далека.
— А если сравнить МХАТ времен Ефремова и времен Табакова?
— Их нельзя сравнивать. Они — два совершенно разных человеческих типа, но проблемы плюс-минус одинаковые: где достать хорошую пьесу, найти талантливого режиссера. Когда сейчас на сборе труппы называют 12 пьес, принятых к постановке, я пугаюсь, но понимаю, что Табаков не просто занимает артистов. Он пытается поменять репертуарную политику. Ведь сейчас во всем театре, везде какое-то болото, зыбь, затишье перед бурей. Может быть, предвестие чего-то великого.
— Кого еще хотела бы сыграть?
— Важнее — что мне предложат. Вот ты говоришь — мамаша Кураж. Да, могла бы. И Гедду Габлер могла бы. Но кто будет ставить? Как?
— Какой совет дашь начинающим артистам?
— Мне кажется, боженька все уравновешивает. Если он дает хорошую семью, счастливое супружество, то отнимает в профессии. Практически не бывает, можно перечислить по пальцам, таких пар, чтобы оба реализовали себя и не предали друг друга. Таким образом, кто что выберет. Для меня важнее всех романов всегда была работа. Без работы я начинаю умирать.
