Игорь Иванович Сукачев, в миру — Гарик, крайне редко дает интервью журналистам. Почему — сам объяснить не может: “Да вроде и так все ясно!” Добраться до тела помог случай — выход нового альбома музыканта. Договариваемся с Гариком встретиться в одном из самых модных бильярд-клубов. Только присели за сервированный стол, Сукачев моментально начинает перебирать столовые приборы. Уже потянулся с вопросом к официанту по поводу меню, но тут же одергивает себя: “Тьфу ты! Вилки, ножи — и сразу, понимаешь, условный рефлекс сработал! А есть-то я и не хотел. Ну так что, начнем?”
Испытание звезды шкафом
— Однажды ты рассказал историю. Как родные попросили тебя перевезти шкаф, а ты в тот момент думал: “Ну я же... рок-звезда! Они что, этого не понимают? Заставляют какой-то шкаф перевозить”.
— Ха-ха-ха. Да-да-да! Помню!
— Такие мысли звездные часто приходят в голову?
— Всегда, когда я гружу шкаф. (Смеемся вместе.)
— Родные помогают тебе в творчестве? Некоторые музыканты, готовя новый материал, любят уезжать куда-нибудь, никого не видеть, ни с кем не общаться.
— Не знаю, насколько родные помогают, но то, что никогда не мешают, — это точно! Я могу по пальцам пересчитать песни, которые я написал вне дома. Ну, может быть, рук и ног вместе взятых, хе-хе-хе!
Все остальное я писал всегда дома и всегда ночью. Сколько бы я ни пытался это делать в других местах — у меня не получается. Вот Юрка Шевчук — он в деревне пишет, Саня Скляр, по-моему, тоже уезжает, Костя Кинчев — тоже, я — нет.
— У тебя много посвящений родным: жене, отцу...
— Да и про Саньку (сына. — Авт.) была песня, не помню только, в каком альбоме. “Окно на окраину” — это даже не то чтобы посвящение. Мы тогда жили на улице Перерва. Я открыл дверь, а сын стоял, грустно смотрел в окно и рисовал на запотевшем стекле улыбающееся солнце. Он такой печальный стоял, мне его так жалко стало. Не знаю, почему маленький мальчик был такой печальный.
“Плачу на раз!”
— Ты своими песнями можешь завести зал или, напротив, заставить плакать. А сам плачешь?
— На раз! Все зависит от настроения. Ты находишься в таком состоянии, в котором находятся все в зале. Черты между сценой и людьми не существует. Поэтому я так люблю маленькие клубы — все рядом.
Меня самого это трогает офигительно. Какая-то божественная энергия появляется. Тебе это не принадлежит, к тебе лично это не имеет никакого отношения.
— Не понял.
— То, что ты когда-то написал — слова, звуки, — не имеет к тебе лично никакого отношения. Это имеет отношение к чему-то другому. К чему? Ни я, ни ты — мы никогда не узнаем. К чему-то, что живет помимо нас.
Почему музыка — это самое великое искусство? Потому что вообще непонятно, как это происходит. Ничего более глубокого в мире нет, чем музыка. Все остальное — производные от нее. Все искусство рождено музыкой.
— Когда ты пришел к мысли, что выступать надо в более камерных заведениях? Стадионы — это же деньги, известность.
— Я думаю, тогда, когда в нашей стране стали появляться клубы, когда стало возможным в них играть. Я люблю играть и на стадионах, но редко. Маленькие залы сердцу милее.
Первый в очереди к костлявой
— Это правда, что твой папа до последних дней своей жизни считал, что ты не музыкант, потому что не умеешь читать ноты?
— (Смеется.) Понимаешь, теперь это уже... Когда мой отец умирал, я ждал, может быть, он мне сейчас скажет что-то. Отец сказал мне какие-то там слова, но того, чего я ждал, не произнес. Наверное, к счастью.
— Почему?
— Ты же не можешь вот так просто задать вопрос? Не можешь. А через несколько дней моего любимого человека не станет. И ты в этой очереди к костлявой стоишь теперь на первом месте.
Понимаешь? В семье, в родовом стволе теперь ты занимаешь это место. “Кто следующий?” — “Я!!!”
Странная, дурацкая, может быть, мысль. Но она для меня очевидна и понятна.
— А как относился к тебе отец?
— Я уверен, что отец мною гордился. По-человечески, знаешь, как родители говорят: мол, у сына все есть, ему не нужно думать о куске хлеба, его дети одеты-обуты. Хотя он никогда об этом не говорил.
“Меня должны были звать Сергеем”
Гарик задумался, повертел в руках вилку: “Что-то мы все о грустном с тобой! Русские такие... Это вот наша “телега” — мы всегда говорим об очень личных вещах. Да!”
— Многие, когда добиваются популярности, начинают стесняться своих родителей. У тебя было все наоборот, ты отца даже приглашал выступать на концертах группы “Неприкасаемые”.
— Наверное, и я стеснялся своих родителей, но в каком-то бытовом плане. Когда папа надевал куртку, которая мне не нравилась, или мама надевает пальто, которому тридцать лет, понимаешь? А я говорю: “Мама, давай я куплю тебе новое пальто”. — “Нет, мне ничего не надо!” И ты понимаешь, что твои отец и мать одеты, как обыкновенные дедушки и бабушки, которые торгуют у метро носками. Это ломает. Но это, наверное, не чувство стеснения.
— А родители стеснялись приходить к вам на концерты? Или когда вас вместе узнавали где-нибудь?
— Мой отец очень стеснялся. Мы как-то играли во МХАТе. Еще был жив великий актер Ефремов. Отец сел за сценой и так тихонько, чтобы его не видели, сидел и стеснялся. Мне так жалко его было.
— И ничего не сделаешь.
— И ничего не сделаешь! Он все равно будет сидеть и стесняться. Потому что он знает свое место.
Дурацкое словосочетание, жестокое. Он ощущал некое превосходство этих людей над собой. Он из рабочего класса, а они — небожители. Я запросто общаюсь, а ему неловко.
— Можно сказать, что Игорь и Гарик — это два совершенно разных человека?
— Думаю, да! (Смеется.) Внутренне это два разных человека. Гарик — это такой бренд, а Игорь — это все-таки я! Это судьба. Бренд и судьба — разные вещи.
— А дома как тебя зовут?
— Меня Гариком сроду не звали. Никогда! Только тетя Зина, и то в детстве. Собственно, она меня и назвала Гариком. Вообще-то меня должны были звать Сергеем. Но тетя пришла, когда мне выбирали имя, вытаскивая бумажки из шапки, и сказала: он будет Гариком. Меня и назвали Игорем.
Сына-лондонца в деревню не загнать
— Что для тебя изменилось с рождением дочери?
— Мы молоды вновь, понимаешь? Это офигительно! Как будто у нас опять родился первый ребенок.
— Снова пошли бессонные ночи?
— Как раз бессонных ночей у нас нет. Настюха на Сашку — сына моего — в этом смысле не похожа. Тот был суровым младенцем, а Настюшка — очень веселая девочка. Хорошо спит, но при этом сова. И это нам на руку, потому что и я, и моя жена Ольга очень поздно ложимся спать. Мы ведь не ходим на работу, как двадцать лет назад, когда нужно было вставать в пять утра.
А потом, уже не думаешь о деньгах. Сейчас много красивостей продается, сейчас так прелестно баловать детей. Сашку баловать было трудно. За границу мы стали ездить, когда Сашке было три года, (переходя на шепоток) я помню, как ему шмоток навез. Тогда еще валюту не платили, приходилось копить.
— Наверное, трясся за вещи больше маленького сына?
— (Смеется.) Да. Я ему долго не давал выносить игрушки, которые покупал за границей, во двор. Но не потому, что было жалко, а потому, что у детей, с которыми он играл в песочнице, таких игрушек не было. И мне не хотелось, чтобы они завидовали мальчику.
Настино детство полюбэ будет другим. Очень здорово, что я еще не дедушка, что это мой ребенок.
— Ты отправил Сашу на учебу в Лондон. Что он изучает?
— Он учится на операторском факультете университета. Камеру не очень любит, ему больше всего нравится быть режиссером монтажа. Он самый молодой в университете, ему только двадцать лет. А у них в универ поступают ребята, закончив колледж в двадцать пять лет. И поэтому с друзьями в университете у него трудновато. Все его друзья — лондонцы-скейтбордеры, с которыми он катается в свободное от учебы время.
— Вы с ним понимаете друг друга?
— Да, конечно, господи! А потом, мы редко видимся. Поэтому нам остается только любить друг друга.
Мы теперь живем в деревне, и, когда он приезжает на каникулы, то живет у бабушки, его в деревню не загнать. На последних каникулах (он приезжал на Рождество) мы его видели четыре раза. То есть я его встречал, я его провожал и два раза, хе-хе-хе, мы с ним увиделись, когда сходили в кино и зашли в какой-то ресторан.
Уйти в запой, чтобы вернуться
— Раньше ты говорил, что пьешь потому, что не хочешь видеть этот говенный мир. Как сейчас с этим обстоят дела?
— С говенным миром? Ха-ха-ха! В России к пьянству, алкоголизму этому, относятся не так, как к этому надо относиться. Это дано тебе с рождения как ген. В западных странах от этого лечат в медицинских учреждениях: это является болезнью. Точно такой же болезнью, как бронхиальная астма, например, которая с человеком навсегда. И время от времени ее надо лечить.
Например, в Силиконовой долине при подписании контракта с учеными в договоре есть пункт: алкоголик он или нет? И если в этом человеке заинтересованы, то в контракте указывается, что они обязуются его лечить.
Мы же относимся к этому как к понятию добра или зла. У нас в любом случае такой Достоевский. Полюбэ!
— А как ты со своим пьянством борешься?
— Как я с этим существую? Вполне нормально. Когда мне это не надо, это не надо абсолютно, я не хочу этого.
Но когда это происходит, я хочу только одного: найти место, чтобы я где не надо не тусовался (смеется). Чтобы, например, рядом был мой Женька (личный охранник. — Авт.) и он меня куда-нибудь увез, к каким-нибудь, условно, девкам, где бы я мог зажигать пять дней. До тех пор, пока я сам не произнесу: “Все, больше не могу, дайте капельников!” И я звоню своим капельникам.
Я это делаю сам, никто меня не заставляет. Потому что заставить невозможно.
Для меня это необходимо. В определенный момент у тебя скапливается вся усталость, все проблемы, все депрессии. В итоге они начинают перехлестывать. Есть единственная вещь в мире, по крайней мере для меня, — это алкоголь! Он снимает все это. Как в произведении “На дне” было произнесено: “Стыдно, а выпьешь — не стыдно!”
Но самое главное, чтобы это не вошло в опасные для твоей жизни рамки.
— Что за рамки?
— Чтобы время твоей пьянки не было опасно для твоей жизни. А я до сих пор попадаю в очень плохие истории. Когда я балансирую на грани: дадут мне по башке или не дадут?
Вот это хреновая черта! Она, впрочем, присутствует и у моих близких друзей. У того же Ивана Охлобыстина, у Димки Харатьяна, у Мишки Ефремова. В этом смысле у нас один и тот же диагноз.
Слава тебе господи, что запой у нас начинается не одновременно, а по кругу. По-моему, это сказала Маруся Харатьян: “Ужас бы был в Москве, если бы у всех у вас запой начался одновременно. Москва бы просто сгорела!” (Смеется.) Вот. И она абсолютно права, потому что все начинают шалить.
Важно не шалить. Или шалить в закрытом месте, где ты знаешь, что все разрешено! Это как клуб “Маячок”, который закрыли. Я его обожал, потому что ты можешь делать то, что ты хочешь, и не придет никакой чужой человек.
Люди вокруг сидят, которых ты знаешь. Ты можешь подсесть, поболтать, нажраться, заснуть. Тебя положат. Хочешь на сцене, хочешь за столом. Утром проснешься, тебе опохмелиться нальют, или кто-нибудь тебя увезет к себе. Типа: “Мы закрываемся — заберите его к себе!”
Эта модель очень важна. Если ее нет, тогда плохо. Вот мои отношения с алкоголем.
По локоть в вечности
— Одно время я видел тебя с трубкой, а теперь ты куришь сигареты.
— Фишка в том, что трубку тяжело курить. Они у меня лежат дома, и табак приятели по старой памяти дарят. Я все опять хочу перейти на трубку, но тяжело.
— Тяжело постоянно носить с собой несколько штук, ухаживать за ними?
— Нет. Есть физиологически тяжелый момент: когда ты начинаешь курить трубку, через четыре-пять дней начинает болеть сердечная мышца и болит долго. И днем, и ночью дней десять. Потом перестает.
Но это очень больно! Внутренне эту боль помню, поэтому тяжело решиться. Да и сигареты я до конца пока не возненавидел.
Но я перейду на трубку. А если честно, мне вообще нельзя курить, потому что я пользуюсь ингалятором. Меня реально убивает курение, но мне это нравится и помогает (кашляет).
— К татуировкам с возрастом поостыл?
— Я сделал себе новую. Сейчас был в Токио и понял, что не хочу никакого шопинга, хочу сделать себе татуировку (Сукачев с удовольствием демонстрирует свое предплечье, на котором выколоты иероглифы). И написано здесь — ВЕЧНОСТЬ! (Смеется.) Так что такие
дела!
