Всегда улыбающаяся, приветливая, светлая Светлана Владимировна последние дни чего-то вдруг захандрила. Засуетилась, задергалась — сама не своя. Может, и крикнула бы, выругалась — глядишь, и легче стало бы. Да характер не позволяет. И репутация. Улыбающаяся, приветливая, светлая.
— Я объясню почему, — немножко с нервинкой говорит она. — Просто потому, что мне стремно от такого внимания к моей персоне. Стремно, понимаете?
Предъюбилейный синдром, вот оно что. Тогда понятно.
Да, жертве “Служебного романа”, обделенной в “Гараже” и обласканной в “Маяковке”, актрисе Светлане Немоляевой завтра стукнет 70. Перед спектаклем “Карамазовы” сижу в ее гримерке, наблюдаю за перевоплощением г-жи Немоляевой в г-жу Хохлакову.
— Светлана Владимировна, вы еще артистка Немоляева или уже госпожа Хохлакова? — задаю первый вопрос, лишь только непослушный в ее руках чайник наконец забурчал, начал нагреваться и перестал нервировать юбиляршу.
— Я — Светлана Немоляева. Потому что если сейчас начну отвечать вам, как Хохлакова, будет черт знает что, путаница полная в интервью.
— А у вас путаницы не бывает в голове? От бесконечной смены персонажей?
— У меня?! У меня не бывает никакой путаницы. Я люблю свой театр, я люблю свою профессию, я люблю свои пьесы. Я могу только посетовать, что устала очень, что иногда идет перебор некий, понимаете. Но только и всего. А ведь бывает, знаете, такая работа, которую терпеть не можешь. И тогда это — зря прожитая жизнь. Как у папы моего. Он, когда был молодым человеком, закончил коммерческое училище и получил возможность работать бухгалтером в ГУМе. Потому что у него был замечательный почерк, он был каллиграф. И вот папа мне рассказывал: он приходил на работу, садился в свой кабинетик, смотрел наверх — наверху были часы круглые, стрелка показывала девять. И думал: боже мой, скорей бы шесть часов… И до тех пор это с ним происходило, пока он не поступил во ВГИК и не стал кинорежиссером. Вот тогда папа на часы уже совершенно не смотрел.
— Как и вы сейчас? Тоже счастливая, тоже часов не наблюдаете?
— Нет, я смотрю на часы, безусловно, как и любой другой человек. Но я просто считаю, что это большое счастье — заниматься в жизни любимым делом. Конечно, бывает, что устаешь. Но не забывайте: мне уже немало лет.
— А многие знаете как говорят: эх, скорей бы пенсия, отдохну тогда…
— Опять же связано с работой. А может, и не так: ты любил свою работу, а потом просто устал от нее. Тут и прожитые годы, и отсутствие здоровья, энергии. Я от своей работы пока не устала.
“Моему мужу лучше ничего не говорить”
— Но надо выходить на сцену, играть какую-нибудь характерную роль: смеяться, шутить… Когда, быть может, в жизни катастрофа и слезы душат.— И так может быть. Ну что делать — приходится превозмогать себя: включаешь волю, стараешься психологически отрешиться. А потом, сцена же лечит. Если у тебя на душе очень тяжелое состояние, что-то расстроило, единственное, что может тебя спасти, — это выход на сцену, где забываешь обо всем. Но, конечно, чтобы выйти на сцену в такой момент, нужно очень большое усилие воли… Вы знаете, были случаи разные, и иногда очень трудно справиться с собой, со своей психикой. Мне часто приходилось играть, когда у меня были горестные минуты: когда и мама уходила, и папа. И в общем-то я могла отказаться, и мне наверняка пошли бы навстречу, понимая мое горе. Но как-то справилась с собой…
— Тяжело дается эта ваша вечная лучезарная улыбка?
— Но я же оптимистка по натуре. Это моя природа, мой характер. У меня папа был оптимист, и я в папу пошла, очевидно.
— И вы оптимист неисправимый?
— Неисправимый и неоправданный. Вообще, все артисты очень впечатлительные и очень эмоциональные. Чуть что, сразу рисуют себе картину: какую-то нереальную, какую-то фантастическую. Вот у меня Саша, муж, Александр Сергеевич, — если, не дай бог, ему скажешь, что что-то случилось, сразу: а-ах, ты могла бы упасть, у тебя оторвалась бы нога, у тебя вылетели бы глаза!!! Вот такой ужас, понимаете, — ему ничего нельзя сказать.
— Если человек эмоциональный, он же и кричит много. Вас кричащей представить ну никак не могу.
— Ну почему? Я знаете как могу завопить — о-ой! Дома, правда, в основном. Если мне кажется, что что-то не так, могу и разораться. Но мы с Сашей не ссоримся серьезно: можем поругаться, обидеться друг на друга, а через 15 минут уже обо всем и забудем.
— Ваш крик можно сравнить с криком Гончарова? (Андрей Гончаров — знаменитый в прошлом главреж “Маяковки”. — Д.М.)
— Не-е-ет! С его криком ничто не сравнимо. Это была поистине драматическая ситуация.
— Вам доставалось часто?
— Очень. Если сейчас абстрагироваться, встать над ситуацией и постараться быть объективной, думаю, его, наверное, что-то во мне не устраивало.
— Его, наверное, во всех что-то не устраивало. И в себе самом в том числе.
— Ну, естественно. Но почему был этот крик, а он кричал на всех, было очень мало людей, с кем мог мирно беседовать? Просто он все и всех опережал. Вот он создал образ, он видит уже его. И не понимает: почему до сих пор актер этот образ не сделал?! А Гончаров мог даже не сказать, в какую сторону пойти. И начиналось: “А-а! Почему вы это, почему вы то, почему вы не туда?!” — “Вы мне ничего не говорили”. — “А-а-а-а!!!”
— Как же вы терпели?
— Я? Терпела.
“В жизни плакала меньше, чем в театре”
— Сильнее, больнее переживаете неприятности, связанные с работой или с личной жизнью?— Ой, и то, и другое — жутко переживаю. У меня портится настроение, я ухожу в себя, у меня все валится из рук, я ничего не могу делать. А проходит какое-то время, все устаканивается — и я думаю: чего, собственно, так страдала?
— Актеры, они ведь люди чуточку ненормальные…
— Я про это и говорю. Излишне, повышенно эмоциональные, неуравновешенные психически.
— Еще и в том ненормальны, что работа у них по-любому будет на первом месте.
— Ну, не скажите. С возрастом понимаешь главное. Мне все время задают этот вопрос — что важнее: семья или театр? В любой форме, в самой разной. И всегда я отвечаю: конечно, семья — без семьи я бы умерла. Если что-то случится и мне скажут: семья или работа, конечно, я выберу семью. Но если у меня отнять театр, мне будет очень тяжело.
— В свое время у вас отняли кино. Тяжело было?
— Я страдала, я очень переживала, болезненно переживала. Но! У меня всегда был театр, мои стены родные. В театре я всегда много играла, я всегда работала с очень интересными режиссерами…
— Это мы знаем, вы — прима.
— Какая прима! Я не про то, солнышко, друг мой, не про то. Я говорю, что всегда работала, что у меня были очень интересные режиссеры, у меня были потрясающие партнеры. Всю мою жизнь. Вот то, чем наградил меня Бог. Поэтому: ну не взяли сниматься — ну что делать? У кино свои законы…
— И вы не плакали, не ждали звонка?
— Ну чтобы так: сидеть ждать звонка и рыдать в три ручья — конечно, нет. Но когда меня приглашали, и я ждала, что мне ответят: возьмут или не возьмут, и не звонили, и я понимала, что провалилась, — конечно, переживала. Обидно было. Очень.
— Просто я слышал, вас называют “водопровод театра Маяковского”. За частые и обильные слезы.
— Ну, это по театру. Сейчас, кстати, по-моему, уже не называют, ведь я в основном комедийные роли играю, характерные. А раньше, когда помоложе была, играла героинь: лирических, трагических. Очень много плакала на сцене, вот и называли “водопроводом театра”. Шутя и любя, я так думаю.
— Может, и хорошо, что много плакали на сцене? В жизни было меньше слез?
— В жизни я плакала меньше, чем в театре, естественно. Но тоже плакала. И вот как сильно отличаются физические слезы, твои собственные, от актерских. Потому что актерские слезы приносят тебе облегчение: ты выходишь из театра и про себя думаешь, что правильно сыграла, удачно сцена прошла. Как, знаете, рассказывают, что актер, который сыграл Отелло, выходил из театра и говорил: ах, как я сегодня здорово ее задушил. А когда я плакала по своим трагическим ситуациям, когда и мама болела — самая большая трагедия в моей жизни, и папа, то я была обессилена, это такое опустошение, и слезы мне никакого облегчения не приносили.
“Мягков меня и погубил”
— Но о кино. Продолжите фразу: если бы не Рязанов, то…— Если б не Рязанов, я думаю, такой судьбы у меня не было бы в кино. Зрительского такого внимания, отношения ко мне. Просто в силу того, что кино смотрят миллионы людей. Тем более в то время, когда я снималась.
— А это важно для вас? Или всю жизнь можно было безвылазно в театре проработать?
— Да, естественно, можно, можно было и в театре проработать, не имея кино. Но кино приносит много очень счастья, уверенности. Ведь когда тебя знают, люди приходят в зрительный зал, и ты для них как добрая знакомая, они к тебе испытывают уже определенные чувства, интерес. И Рязанову, конечно, я благодарна в этом смысле. Ведь он мне создал имя в кино.
— Однако до вашего “Служебного романа”, насколько я знаю, особой любви к вам Рязанов не испытывал. Не утвердил на роль Шурочки Азаровой в “Гусарской балладе”, не дал сыграть Надю Шевелеву в “Иронии судьбы”. Сейчас можете сказать почему?
— Ну, “Гусарская баллада” — это было давно очень, я была еще совсем молоденькая. Толстенькая такая. И действительно, он правду говорит, не подходила на роль Шурочки. Потому что если меня нарядить мальчиком, я была бы совсем на него не похожа. А в “Иронию судьбы” — да, не взял, не взял…
— А вы хотели?
— Очень. Было восемь проб. И Рязанов не виноват нисколько, я во всем виновата. Может, из-за того, что у меня случился огромный перерыв в кино, может, была еще очень не уверена в себе. Несмотря на театр, где такие сложные роли играла. Но тут выходила на площадку, где камера, — и все такое незнакомое…
— Вы с Мягковым репетировали или с кем-то еще? Знаю, Миронов также пробовался, Любшин, Даль…
— Нет, с Мягковым. Он замечательно играл. Все его обожали, боготворили, умирали от него. Он был такой импровизатор на площадке фантастический: раскрепощенный, свободный. А я такая зажатая, как не знаю кто. Поэтому, думаю, косвенно, не желая того, он меня и погубил. Такой изумительный, на него все с обожанием смотрели. А знаете, как артисту тяжело, когда на одного с обожанием, а на другого — бэ-э?
“Я беру хитростью: не мытьем, так катаньем”
— Кстати, насчет двух артистов. Если в семье один актер, все остальные живут его жизнью. У вас же семья — одно сплошное кино. Это же дурдом какой-то.— Нет, не дурдом. Мы как раз по поводу работы не спорим, мы можем ссориться из-за бытовых каких-то мелочей: сын может быть нами недоволен, мы им. Но в отношении работы, его или нашей, я не помню ни одной ссоры. Мы друг друга в этом плане не огорчаем — все понимаем, что такое нанести удар, сделать больно. Даже партнеру ты порой не скажешь: мол, ты плохо сыграл, а уж родному — и вовсе. Единственное — у нас с Шурой, с сыном, были какие-то нестыковки, когда на заре своей жизни актерской он снимался в тех фильмах, которые мне не нравились. Я говорила: мне это не нравится, Шурик. Да и то — не категорично, не то что я ругалась там, скандалила. Просто говорила: ну не надо тебе в таких картинах сниматься.
— А он с вами советуется? Ему нужны еще советы мамы, папы?
— Я так думаю, что в душе, конечно, ему интересно. Раньше папа читал все его сценарии, да и Шурик с радостью ему показывал. А теперь у него так много картин. Свои-то предложения не успеваешь прочитать — вон видите сколько (над столом у Немоляевой действительно возвышается стопка пухлых, не разобранных еще папок). Так что мы на него не давим. Вот я пыталась давить однажды — не хотела, чтобы в одном фильме снимался, так все равно ничего не получилось. Он сказал: а мне нравится.
— Знаете, вот Александр Сергеевич, мне кажется, такой мягкий, деликатный человек. А Саша — жесткий, нервный. В кого он такой — неужто в вас?
— Нет, Шурик не жесткий. Он и сам очень ранимый, чувствительный. Даже если что-то не поладим, ссориться с нами он долго не может — тут же позвонит: отходчивый очень. Но чем я восхищаюсь в нем — тем, что он точно знает, что хочет. И в нем больше независимости, чем во мне. То, что я испугалась бы сделать, вот ни за что бы, он делает спокойно и даже не волнуется. Александр Сергеевич тоже человек такой, независимый. Самостоятельный очень.
— Так все-таки он ведущий, вы — ведомая? Мне казалось, вы в семье заправляете.
— Но при всей своей зависимости и дипломатичности я очень часто ведущая. Все бытовые дела — это моя сфера, Александр Сергеевич в них не вмешивается. А в смысле жизненных, человеческих ситуаций…
— То есть он мыслит глобально? Размышляет: будет ли война в Ираке?
— Во-во. Он такой человек, что если, предположим, считает, что так должно быть, а не иначе, я его никакими доводами, хоть тресни, не собью. Но я думаю, это хорошее качество в мужчине. У него есть своя упертость. Свой взгляд, своя точка зрения. Он берет силой, мужским характером. А у меня больше дипломатичности, хитрости. Не мытьем, так катаньем въеду.
* * *
— Итак: муж — актер, сын — актер, брат — кинооператор, его дочь — актриса. Часто вы собираетесь вместе?— Да мы все разбросаны, и всем некогда. В молодости все побольше собирались: и с друзьями, и с родней.
— А Бондарчуки вон держатся. И в кино друг друга снимают.
— У нас нет режиссера в семье. Объединяющая сила — это режиссер… Кстати, о режиссере. Мне пора, скоро выход.
— Тогда скажите напоследок: вы все еще артистка Немоляева или уже г-жа Хохлакова?
— Немоляева.
— Значит, пока вас не интересуют ни Митя, ни его три тысячи?
— Вот выйдете за дверь, сразу же станут интересовать.
