Узник страсти нежной
Валерий Леонтьев: “Как простил человеку первое свинство, считай: ты его приручил”
Он — в неприметной одежде: мягкие штаны, легкая куртка с капюшоном. Лицо без тени привычного по сценическому образу макияжа спокойно и расслабленно. Голос тихий, взгляд притушен опущенными ресницами: “А, привет. Дела нормально. Да нет, ничего нового”.
Он — полуодетый, перед зеркалом сосредоточенными, точными движениями наносит театральный грим — лицо приобретает яркость, резкость и становится внимательно-замкнутым. “Ты спрашивай, между делом проще отвечать”. Голос уже звучит. Взгляд становится острым.
Он — в полной актерской раскраске, в затянутом на все бесконечные шнурки костюме. Лицо — властное, прописанное до последней черточки, выражает полную сосредоточенность. Как за считаные мгновения из закрытой наглухо куколки — серой, неброской — появляется на свет фантастически яркая бабочка, так за тот же промежуток времени из просто человека рождается кумир миллионов. Мне столь же неизменно нравится наблюдать за этим превращением, как ему не по духу его демонстрировать. Просто иногда так случается, что другого времени для разговора просто нет.
“Ну, так что? Время-то идет!” Голос уже на диафрагме, а глаза блестят в полную силу.
“Из всех смертных грехов моих — два”
Статус-кво восстановлен, артист и журналист разбегаются по разные стороны баррикад. Что у него спросить? Как отдохнул? Да и так видно, что весьма неплохо: загорел, накачался, находится в прекрасной физической и моральной форме. А как похудел! Да уж, чревоугодие явно не является... Кстати!
— Валерий Яковлевич, а какой смертный грех — ваш?
— Чревоугодие! — немедленно говорит он.
Ну, нет... Так нечестно!
— Ай, ай, ай, — говорю, — нехорошо обманывать! Разве мама вам в детстве про то не говорила?
— Говорила, — кивает он, — у меня вообще была строгая мама. Но я не обманываю — на данный момент времени именно этот грех — самый что ни на есть мой. Я же сильно похудел и теперь целыми днями хочу есть. Даже среди ночи просыпаюсь и мечтаю о сковороде, полной картошки! Мечтаю, мечтаю! ...Пока снова не засну.
— Допустим. Но это — на данный момент времени. А вообще?
— Лень.
— А прочие?
— Зависть мимо.
— Может быть, просто нечему?
— Ну почему нечему? Кто-то имеет свой собственный самолет, а я спокойно пользуюсь общественным воздушным транспортом. Жадность? Тоже мимо. Других вон с утра до вечера по телевизору показывают, а меня всего раза два. А я не суечусь, чтобы показывали, не жадничаю. Гордыня? Да нет, не страдаю. Прелюбодеяние? Ну... Есть немного. Что там еще осталось?
— Гнев.
— Ты меня когда-нибудь в гневе видела?
— Нет... Впрочем... теперь уже я вру. Да, видела.
— И что, — спрашивает он с иронией, — это было заметно со стороны?
— Нет, — ожидаемо соглашаюсь, — не было. Просто... Холодный гнев — это вообще зрелище не для стороны.
— Пора идти, — замечает он. — Еще чуть-чуть проболтаем, и в гневе будет уже зал.
Валерий Леонтьев открывал своим сольным концертом Международный фестиваль “Славянский базар”. Концерт начинался в половине первого ночи и тянулся почти до восхода солнца. Строго говоря, это не самое удобное время для подобного шоу. С одной стороны, конечно, романтика — открытый зал (правда, в нынешнем году сверху навели крышу, но он все равно остался продуваемым всеми рассветными ветрами), как правило, золотящиеся поутру облака... С другой — завтра, то бишь уже сегодня, через несколько часов после окончания концерта, людям надо будет спешить на работу. Не многим такого хочется. Но у Леонтьева был аншлаг со всеми вытекающими составляющими: заранее распроданными билетами, перекупщиками, волнующимися зрителями, охапками цветов. Так что насчет зрительского гнева — если он на пару минут опоздает к выходу... Впрочем, ему видней.
На песне “Боже, дай!” случились громы и молнии
Но вот откуда точно исходил гнев, и я ощущала его всей кожей, и не только я — все, и он в том числе, — так это с неба. Да уж, нежные, смущенные солнцем до румянца облака в ту ночь в небесной программе не значились. Тучи полюбопытствовать, что, собственно, внизу происходит, пришли весьма даже грозовые. И гром все-таки грянул!
Прямо посередине концерта молния разорвала небо на неизвестные геометрические фигуры, а удары грома сопроводили басами песню “Боже, дай!” Второй особенно мощный удар грома пришелся точно на песню “Бал”.
Зрители на словах: “Мы танцуем в обнимку со смертью!”, сопровождаемых небесными росчерками белых зигзагов, непроизвольно поежились.
...Вообще-то в концертной программе появились две новые (те, которые хорошо забытые) песни — “Бал” и “Дельтаплан”. Между прочим...
— Валерий Яковлевич! Почему у вас в концертах в последнее время так много ремейков? — не без желания порезвиться спрашиваю я.
— Знакомых песен в концерте должно быть строго лимитированное количество, — с охотой объясняет он. — Будет перебор старых песен, люди скажут: “А! Он совсем не развивается!” А если их не будет, то... Они меня замучают.
— В смысле? Как замучают?
— Ну как, — говорит он. — Я вот недавно гастролировал в Германии. В каждом зале только выхожу на сцену, я еще поздороваться не успел, а из зала уже кричат: “Дельтаплан!” И так по ходу всего концерта. Я им говорю: “А теперь я хочу представить вам новую песню, у нее еще нет названия...” А мне из зала — “Дельтаплан!” Говорю: “позволю себе одно романтическое воспоминание”, а мне — “Дельтаплан!”. “Нет, — заявляю ехидно, — не “Дельтаплан”, а “Королева Шантеклер”. Они поняли, что “Дельтаплана” им не будет, и... стали кричать: “Светофор!” Я уже ощущаю себя... Как у Маяковского? Человек-пароход? А я — человек-Дельтаплан! — и смеется.
— И все-таки поете? — уточняю я.
— Так дожали! — пожимает плечами он. — Но, между прочим, я ее сегодня пою в концерте впервые в жизни.
— Это как?
— А так — я ее записал для фильма, потом сняли клип, и песня раскрутилась. А в концертах я ее никогда не пел. Она мне не нравилась.
— А почему в первый раз записали?
— Я это сделал в подарок одной женщине. Очень ей эта песня нравилась. Но теперь, быть может, мне и полюбится ее петь. Песня ведь зачастую должна отлежаться...
— А “Бал”?
— А вот “Бал” я всегда любил. Прекрасная музыка, отличный текст. Настоящий материал, с которым хочется работать. Уже много лет я не видел от авторов ничего подобного.
“Бал” в концертной программе занял место в финале и тем самым, на взгляд репортера “МК”, стал вторым сильным драматургическим ходом, которого как-то не хватало в конце. Первый — песня “Свеча” — выводил программу на пик разворачивающегося действия, а финального аккорда не было. Теперь он есть. Обновленный текст, современная аранжировка придали композиции новое звучание, что и было по достоинству оценено зрителями. По достоинству — это когда орут “браво” и рвутся с кусками оранжереи, которая в итоге и вырастет на сцене, с дракой через охрану к кумиру.
“Не мне? Тогда никому!”
— Валерий Яковлевич, а как вы относитесь к фразе “мы в ответе за тех, кого приручили”? — спрошу я чуть позже, налюбовавшись на устроенную демонстрацию обожания и восторгов.
— Я несу эту ответственность, — без раздумий ответит он.
— Хорошо. Тогда скажите, а когда можно считать, что один человек уже приручил другого? В какой момент это случается?
— А как простил человеку первое свинство, — буквально огорошивает он меня ответом, — считай, что и приручил.
— И... что вы прощаете публике?
— В первую очередь неготовность сразу принять результаты моего труда. Вот я сделал какую-то новую работу, и я хочу, чтобы они сразу ее оценили, чтобы сразу понравилась. И я так злюсь, когда публика медлит! А они сразу не могут, им надо время, чтобы распробовать...
— Хорошо. А что публика прощает вам?
— Усталость, иногда нежелание общаться.
— Вы выходите в зал и предлагаете спеть куплет из песни. Как выбираете исполнителей?
— Я выбираю тех, кто знает слова.
— Откуда знаете, что они слова знают?
— Ну ты даешь! — смеется он. — Я же в лицо всех своих верных поклонников помню!
— Допустим, нет их в зале. Тогда как?
— Тогда по глазам. Но иногда случаются промашки — подходишь, протягиваешь микрофон, а девушка сидит и смотрит на тебя как завороженная, даже не понимает, что ты ей предлагаешь сделать. Просто и смех и грех!
— А бывает только смех?
— Бывает. Ты к ней подходишь, а она вдруг как ломанется с криком: “А!” — от тебя в сторону. И чего, спрашивается, испугалась?
— А только грех?
— А грех бывает буквально каждый раз, потому что из зала я обычно возвращаюсь весь исщипанный. Я иду по проходу, а они тянут руки и щипаются! А еще, знаешь, царапаются. Это у них такое выражение страсти! Им почему-то кажется, что это страшно сексуально — оставить на теле какой-то след, шрам. Примерно вот так вот, только куда сильнее, — и он слегка проводит ногтями по моей руке.
— М-м-м, ну в принципе в этом что-то есть эротическое, — оцениваю ощущения. — Можно сказать, что это — грех любви. Валерий Яковлевич, скажите, за что вас так любят женщины?
— Но это же обычное явление! Я же артист, это нормально, когда молодые девушки влюбляются в актера, эта сцена, свет софитов, ореол звезды, это все очень помогает вызывать любовь. Потом она проходит, люди вспоминают уже, может быть, и с усмешкой, как все это у них было... в юности.
— Вот только не надо широкими мазками рисовать лубочную картинку! Вы прекрасно знаете, как много женщин любят вас всю свою жизнь, они не создают семьи, не рожают детей, просто потому, что в упор не видят других мужчин.
— Я могу им только посочувствовать.
— Вы когда–нибудь задумывались, за что они вас так любят?
— Этого я не знаю. Любовь ведь — необъяснимое чувство. Вдруг человек влюбляется в прядку волос, или даже в кусочек уха, или, например, в глаза...
— Ну да. В глаза особенно часто, я понимаю. Вы пользуетесь какими-то психологическими приемами, чтобы вызывать такую любовь? Этому вообще можно научиться?
— Я всю жизнь учился быть искренним. Больше я ничему не учился. Все остальное у меня от природы.
— То есть ваши фанаты любят вас за искренность?
— Мне бы хотелось в это верить.
— А научите других мужчин вот так же нравиться женщинам.
— Как — вот так? Когда к тебе относятся по принципу: “Ах, не мне? Так не доставайся же ты никому”? Когда дарят банки варенья с подмешанным туда битым стеклом? Когда зацикливаются на артисте и не могут дальше счастливо жить? Это — не ко мне, это — к старику Фрейду.
— Я не про болезнь, про любовь. Это когда женщины любят искренне, преданно и безвозмездно.
— Здесь я могу посоветовать. Главное — не суетиться. Если женщина нравится и ты, чтобы ее завоевать, начинаешь ползать перед ней на коленях с букетами цветов и канючишь, можешь быть уверен — ты ничего не получишь. Всегда лучше слегка снисходить. Короче, влюблять в себя надо спокойно, медленно и красиво. По-тихому это надо делать.
— Понятно — “мы сейчас тихо спустимся с горы”, — цитирую я известный анекдот...
— Ага, и сразу все стадо, — смеясь, заканчивает он.
“Он нам ничего не прощает!”
Сутки спустя в такой же полночный час я буду коротать дорогу домой с его поклонниками. Так уж вышло, что в Москву мы возвращались одним поездом и столкнулись в вагоне-ресторане.
— Девушки, — спрошу я их между прочим, — а что вы прощаете своему кумиру?
— Мы ему все прощаем! Накладки, которые случаются на концертах, — крепко подумав, формулируют они, — то, что не все обещанные концерты проходят, какие-то, на наш взгляд, неудачные песни...
— А последние композиции вам понравились? Вот он заново сделал “Маргариту” и “Бал”, “Дельтаплан” записал.
— Конечно, они стали современнее, более модные, — пожимают плечами собеседницы, — от новой “Маргариты” вообще рэперы в восторге! “Бал” обновился, текст слов иной, даже упоминается “фейс-контроль” — тоже забавная фишечка... Но старые песни дороже, они же вызывают какие-то ностальгические воспоминания.
— Хорошо. А что он вам прощает? — спрашиваю.
— А он нам ничего не прощает! — с тоской говорят они.
— В каком смысле? — уточняю. — Вы — такие хорошие, что вам нечего прощать? Или он — такой злой, что ничего не прощает?
— Да он нами просто не интересуется, — и видно, что они откровенно обижены на кумира. И до готовности простить здесь ох как далеко!
— Ладно, — говорю, — значит, вы ему все прощаете, он в вас при этом не нуждается, песни вам не нравятся... Что же вас заставляет мотаться за ним по городам и весям, тратить деньги, время, рисковать потерять работу, пренебрегать отношением к вам ваших близких, которые наверняка вас осуждают, не создавать семьи в конце концов? Вот за что вы его так любите?
— Любовь — это же не объяснишь, — удивляются они моей дотошности, — она складывается из сотни мелких деталей.
— Но все-таки, за что вы его любите? В одну фразу!
— Он очень и очень честно работает.
— То есть он — искренен?
— Да, да, вот именно это! Ты так правильно сказала! Но мы, знаешь, не фанаты, мы себя контролируем и можем, если захотим, в любой момент прекратить ходить на его концерты!
— Знаете, что именно по этой фразе диагностируют психологическую зависимость?
— Да что уж тут говорить... Мы просто без него уже не можем.
* * *
...Он — в серой, неприметной одежде: мягкие штаны, легкая куртка с капюшоном. Спокойный и расслабленный, как несколько часов назад. Только совсем вымотанный, зато более умиротворенный горячим приемом публики. И груды цветов окрест. Как ему сейчас откровенно хорошо! Самое время расставить какую-нибудь ловушку... И я расставляю.
Если уж совсем честно, это — моя маленькая месть за то, что он постоянно в разговорах предлагает обсудить книги, которые я отродясь не читала, потому что относятся они к разряду сложнейшей философской, иногда научной, иногда религиозной литературы. И потом, стыдясь своего невежества, я трачу массу времени на прочтение, например, “Суммы технологии”, в которой Станислав Лем изложил слишком умный и сложный для меня взгляд на устройство Вселенной.
— Валерий Яковлевич! А кто написал стихотворение “Узник”?
— “Сижу за решеткой в темнице сырой”, — шутливо начинает читать Леонтьев. Ага! Уже хорошо! Значит, точно не знает и тянет время, пытаясь сориентироваться. А по стеклу с размаху бьет дождь, а народный артист России таким знакомым голосом продолжает декламировать: “Вскормленный в неволе орел молодой. Мой грустный товарищ!..”. Ну, лепота!
— Так все же — кто?
А дальше все происходит одновременно: “Пушкин!” — не очень уверенно замечает он, “Черт! — расстроенно говорю я себе, — а ведь 99,9 процентов ранее опрошенных обрекли на авторство Лермонтова”. Дверь же распахивается настежь, и голос директора Леонтьева Николая Кары возмущенно произносит:
— В Калининград давно пора ехать, машина уже сколько ждет! А они тут, блин, кроссворды разгадывают!
...А ведь по законам жанра у мелодрамы должен быть совсем иной конец!
