Художник Игорь Новиков: «Мне говорили — ты что нас за идиотов держишь? Даем тыщу долларов — так уж нарисуй что-нибудь этакое!»
«Нет, это что? Опять загогулины, две палки и квадрат? И сколько это стоит? 20 000 евро?! За что? Где кисть? Дайте и ятакой же квадратик подрисую!». Мы не будем, как это принято, кивать на нашего обывателя — де, «не в курсе я, товарищ», не понимаю высокую живопись авангардную; что же это — в 20-30 годы прошлого века понимали, а к 2000-м поступательно деградировали. Но представляя художника (такого как Игорь Новиков), надо обязательно добавлять — извините, граждане, он авангардный. Извините, загогулины, да. То есть березок, заката, христа, теней, шелковой складочки, подсолнухов, отрезанных ушей не будет. И ваше заведомое разочарование никак не спасет полотна Новикова от постоянного роста цен на них.
…Мы не будем говорить о духовности. Антураж — мастерская его отца, Алексея Новикова в Банковском переулке, стол, огромный кус сыра посреди, прозаичный графинчик и две рюмки. Уже не пустые. Минуточку. Уже пустые. Определенно, мы не будем говорить о духовности.
— Игорь, через сто лет художники так и будут рисовать на холсте?
— Не, вряд ли. Хотя одно то, что человек возьмет и натянет холст на подрамник, — уже будет считаться предметом искусства. Все будут глядеть, охать-ахать, вопрошать — ой, а что это такое? Это будет суперсовременно, но — от обратного, это как сейчас топор — объект из жизни динозавров.
— Ну, динозавры и среди художников встречаются…
— Бывают, да. Шутка ли — вымерли уже, но это не мешает им открывать галереи в Москве. И быть любимыми у власть имущих.
— И вилки через сто лет не будет? И графина?
— Вилка будет в голограмме, оденешь очки и увидишь. Питаться станем таблетками. Никакой природы (деревья там, поля, реки), к сожалению, не останется. Да и земли уже не будет!
— Про землю — спорно, а вот холст… Практике письма на холсте лет 500, да? А музейной практике так и вообще лет 250? Ничего удивительного, если они сменятся… компьютером каким-нибудь.
— Холст — где-то да, 500, голландцы первыми стали писать маслом на холсте. До этого на стенах и досках рисовали. А музеи… Ватикан первые коллекции собирал. Лет 300 назад. На счет компьютера — как раз вряд ли. Ведь важно то, что сделано руками. Я вот, например, сам натягиваю холст. Мне процесс жутко интересен…
— А в рамы почему не вставляете?
— Они бьются и царапаются. Малейший цак — раму на выброс. Она появляется лишь в последний момент как пожелание заказчика под его интерьеры… Если у него там бетон и хай-тек, то рамы и вовсе не надо.
— Так, стойте-стойте. Рамы какие-то… Масса читателей о вас вообще ничего не знает. Что вы — сын известного художника-примитивиста Алексея Новикова, что закончили Суриковский, что с 1990-го живете в Швейцарии, что картины ваши выставляются на Art Basel, Art New York и проч., и расходятся как горячие пирожки по аховым ценам.
— Ну не по аховым — нормальные европейские цены.
Мне повезло, что у меня отец-художник: его любимые Шагал, Кандинский, Струлев в СССР считались бесами. А отец говорил мне — смотри, именно это интересно! Передал свою болезнь… и я не прошел, благодаря ему, длинный витиеватый путь развития. Это сейчас смешно говорить, а тогда профессор, показывающий в институте слайдик картины Кандинского, рисковал своей карьерой.
— Кстати, из института вас выгоняли дважды? За что?
— За то, что не писал небо голубой краской, а землю не делал коричневой. Мне ректор так и говорил: «Игорь, если не хочешь думать так же, как Репин и Суриков, иди на Малую Грузинку (а там было объединение неформалов под жестким надзором КГБ) и пиши там по-своему, уродуй людей… А здесь не надо мутить воду. Ты, как гнилое яблоко, портишь нам всю корзину!» И ректор, и преподававший у нас тогда директор Третьяковки Юрий Королев топали ногами и кричали, что у меня будет голодная и холодная жизнь, ты, мол, парень попал, хана тебе, и за рубеж тебя никто не выпустит, ты к нам еще придешь!.. И вот, уж после перестройки, сталкиваемся с Королевым в самолете: «А ты что здесь делаешь?» — «Да вот в Вену лечу, у меня там персональная выставка…» Он чуть не упал. Посинел-позеленел весь: «Ну, я за тебя рад…»
* * *
Королев был двоякой личностью. В душе — сумбурный авангардист, но пиджак с парбилетом тянули его на дно. Живи он сейчас, конечно, занял бы иную позицию. Но тогда притяжение ЦК ставило его на место. Так и говорил нам: «Надо быть осторожнее, друзья, ведь мы работаем на партию!».
Человек выдающийся, несмотря ни на что. Приводил нас, помню, в цех «для хранения», а там вот так запросто лежал скрученный Серов, валялись на полу Малевич, Кандинский. Что-то капало на них сверху… А мне было важно хотя бы дотронуться до этих картин.
А еще Королев рассказывал нам про хулиганства художников, например, про Дейнеку. Дейнека писал и рабочих и крестьян, но делал это около авангардно, этакий стиль Маяковского, но в живописи. Всё это жутко бесило Академию художеств, его не хотели вешать… И вот объявлена назавтра крупная выставка, Дейнека заходит в зал с огромными ножницами, выбирает себе лучшую стену, нагло срезает с нее работы иного «корифея», развешивает свои и садится под ними караулить. На всю ночь. Приговаривая что-то вроде — кто хочет иметь со мной проблемы, сей же час будет их иметь! А он же гирями занимался, таким крепким был (как, впрочем, и все в 30-е «физкультурные» годы), попробуй подойди!
Или как Дейнека ездил к Муссолини стадион оформлять…
— Вот видите, не такая уж беспросветчина! А вы — совок, Андропов…
— О-о, когда пришел к власти Андропов, все разом задрожали. Студенты-педагоги были как штык в институте, никто не опаздывал. Красавицы-натурщицы вдруг набежали…
— А что — такой дефицит?
— А то! У нас по жизни всё были какие-то пенсионерки. А при Андропове жестко пресекли всю московскую проституцию. Девчонкам надо было официально где-то работать, иметь трудовую книжку. Вот они и кинулись в Суриковский, и — спасибо Андропову! — на два года институт впервые оказался обеспечен девушками чудной красоты. Из-за них педагоги стали каждый день на работу ходить. Войдут и облизываются. Выстроят их и выбирают — кого на обнаженку, кого на портрет: «Вы такая прекрасная… модель. Не могу ли я пригласить вас к себе в мастерскую? Порисовать?» Когда Андропов умер, девчонки сразу исчезли.
* * *
— Ну хорошо, а в Швейцарию как попали?
— Мне повезло: здесь зародилось мощное арт-движение — «Фурманный переулок», — все хотели знать, что у нас есть своего, нетрадиционного, что не укладывалось бы в рамки соцреализма. Всё забурлило, закишело, поперло! Мы с большой помпой выставлялись в Швейцарии, после чего там со мною был подписан контракт; потихонечку обрастал связями, так и остался… Почему? В России всегда были проблемы с авангардом, народ по сей день воспринимает его несерьезно, смеется. Ладно сейчас появились коллекционеры, галереи (их где-то 20-ть в Москве, нормальных), а когда я уезжал на «постоянку» всё это только зарождалось…
— А останьтесь вы здесь?
— По распределению МОСХа такие авангардисты как я расписывали стены детских садиков — лиса и колобок, волк и заяц… Хочешь — не хочешь, а жить-то надо было на что-то. Богатые уже и в 90-е годы были, но видя мои работы, они сразу вскипали: «Ну ты, парень, идиот, что ли? Или нас за идиотов держишь?!»
— «Да я и сам так могу».
— Вот-вот, «я и сам так могу». «Раз мы даем тебе тысячу долларов, так уж не издевайся над нами, нарисуй что-нибудь!» Культуры не было никакой. Если человек украл или убил, — откуда у него вкус?
— Но сейчас Россия — золотая жила.
— Конечно. Почему я здесь и нахожусь. Я ведь не жег мосты, уезжая: у меня тут и квартира, и мастерская. И надо возобновлять связи, пока всех богатых не пересажали или они не уехали с капиталами неизвестно куда. Богатые — хоть ты что про них говори — всё, в конечном счете, и диктуют. Они — потенциальные заказчики на жизнь. Всё, что остается от истории, все эти иконы, которые мы трогаем — это заказы богатых вельмож, князей… Те же импрессионисты нищенствовали, французы плевались на их картины, а наши промышленники покупали их по 2-3 франка и привозили в Москву.
…В России сейчас самый жар. Жарче, чем в Нью-Йорке. Да, однобокость политики, давление на прессу, но экономическое развитие идет. Хотя гарантий, конечно, никаких. Появится какой-нибудь киндер-сюрприз, и опять всё будет в мрачных красках…
— Зато не скучно, как в Швейцарии…
— А с чего вы взяли, что мне там скучно? Скучно нашим женщинам, которые за богатых швейцарцев вышли, — сидят, посуду моют. А у меня поездки, выставки, переговоры… Кстати, иногда и поскучать не мешает: вспомнить старых друзей, выпить водки.
— Жизнь-то дорогая?
— Дешевле, чем в Москве. Определенно. Ну, здесь только хлеб меньше стоит… Хотя давеча зашел — батон по 60 рублей! Это уже дороже, чем в Швейцарии.
— А с языком как?
— Ну я-то живу в немецкой части. Это ужас, конечно. Швейцарский немецкий — это не немецкий, это как русский и украинский. Причем, в каждой долине свой дикий диалект, у них там то ли болезни горла — все хокают, хакают… Люди в немецкой части — замкнутые. Соседняя долина — уже заграница. Оно и понятно: жизнь была тяжелая — попробуй на эту гору бежать и траву косить под таким наклоном!
— Ну уж не тяжелее, чем у наших.
— Об этом и речи быть не может. Там у крестьянина — сто коров, дом, два джипа, трактор, косилки, ссуда от государства… Зимой сдают свои холмы под лыжные трассы. Сами же ночью на них работают, снег чистят. Такого, как здесь — когда дом упал, а крестьянин сидит перед ним и смерти дожидается, — быть не может.
* * *
— Вот я смотрю на ваши картины — как они называются?
— Названий не даю. Просто композиция. Я сделал свою работу и замолчал. Зачем я буду рассказывать, что на ней изображено? Могу сам себя наказать: может, человек хочет увидеть своё. Название бывает только у выставки, но это уже маркетинговый ход и это — работа галериста. Кстати, сегодня это важнейший момент для живописца — иметь хорошего арт-дилера, который знает, каких людей надо привести, кого заинтересовать… Душевных галеристов не бывает, это чистый бизнес. Им всё равно, что там на этих картинах нарисовано.
— Но галерист вас направляет, дает четкий заказ?
— Я никогда не работал на заказ. И про «направляет» и речи быть не может. Вот приходит арт-дилер ко мне, говорит: «Неплохо бы выставить ваши работы, но в той манере, в которой вы писали 10 лет назад… Не нарисуете ли?» Я отвечаю — нет, возвращаться к прошлому не желаю, делать копий не буду, а тех картин не осталось, все ушли. Ну на «нет» и суда нет. Так и расходимся с ним на какое-то время.
— «Расходимся»? А жить-то на что?
— Крутись как хочешь. Ты — и твоя жизнь. Можешь вагоны разгружать. Или ухо себе отрезать как Ван Гог.
— Вы то, чай, не разгружаете…
— Все мои тамошние знакомцы удивляются: как ты живешь только за счет искусства? Да я всегда так жил. И никаким дизайном, этикетками, «халтурой», короче, — не занимался и не собираюсь. Хотя оставаться творческим человеком очень сложно. Везде полно этих дьявольских уловок, то предложат дизайнерское бюро открыть, то в педагоги зовут… Вот иной мой коллега преподает в гимназии рисунок, ну зарабатывает он 7-10 тысяч франков, но ведь это так сдерживает! Ни уехать никуда, ничего. Бизнес для меня только в том, чтоб пойти в магазин и купить новые краски и холсты. Я же не могу их украсть. Я выставляюсь в галереях. Кто хочет меня такого, как я есть — тот и покупает. Вынашиваю долго, лет двадцать. Пишу быстро, за один день. А не как иной «народный» месяц сидит, а потом еще 20 его учеников головки прорисовывают…
— Сколько берет себе галерея с продаж?
— Где-то 30-50% стоимости с картины.
— Но вы пишите только картины, а не как сейчас модно — всякие инсталляции, видеоарт?
— Модно сейчас как раз то, что можно осязать, потрогать руками — скульптура, живопись. Почему? Повторяю: всё диктуется деньгами. Вот банк покупает картину, — пусть на ней хоть точка нарисована (это никакого значения не имеет), но банк знает, что в любом месте сможет эту картину повесить (не прибегая к дополнительным затратам на спецпомещения и особые условия хранения), а затем выгодно ее перепродать. А представьте все эти инсталляции — разложенные на столе 20 открывалок для пива или какая-нибудь композиция с картонным ящиком, рюмкой и карандашом. Часто общаюсь с банкирами, они лишь улыбаются: да, нам нравится, мы хлопаем в ладоши, но как эти открывалки с ящиком сохранить, чтоб потом продать? Это же надо раскошелиться на особое хранилище, но никто не будет этим заниматься. Или тот же видеоарт: висит проектор на стене, и вот тебе показывают, как кто-то косит траву, потом ее кушает, потом ею какает… Ну и куда это? Банкир в туалете у себя повесит?
* * *
— Вот вы говорите — «не работаю на заказ». Я вот захочет богатый человек свой портрет за очень большие деньги…
— Не-не-не… никогда портретами не занимался; свой еще могу написать, а так все эти жанры — портрет, пейзаж, натюрморт я серьезно не воспринимаю. Всё это смешно. Да, я восторгаюсь природой, очень трогательно это состояние перед ночью, сумерки, когда солнце зашло… Но мне и в голову не придет передать это на холсте. Понимаешь, сейчас при наличии фото- и компьютерной техники писать портрет бессмысленно. И фотопейзажи сейчас такие — ни за что не перепрыгнуть!
— То есть здесь нет никакого поиска? Но куча художников…
— Да, да — куча художников считает, что поиск есть: смоделировать руку, показать на ней вену, отобразить усталось, притупленный взгляд в непонятно куда, меланхолию улыбки…
— Да вы издеваетесь!
— Полноте. Ну не напишем мы так, как писал Брюллов!
— А почему? Мастерство ушло?
— Да не почему! Жизнь стала другая, вот и всё! Хороших мастеров и сейчас полно. Но время не то. Раньше жизнь была спокойная, меланхоличная, не было такого потока информации со всех сторон, не было компьютера, телефона, домофона, мерседеса, дольче-габбана, сникерса, — и эта картина, — Рембрандта, Рубенса, — был тем единственным местом, чрез которое люди смотрели на мир, получали информацию, потому-то в ней и концентрировалось столь многое… И это было естественно. А сейчас…
— Картины пусты?
— Писать сегодня портреты или целые романы на полотнах — это не цель искусства. Искусство — это другое, это что-то, что выше всего этого бреда… А «реалисты» считают, наверное, что живут они в XVIII веке, ну пусть тогда «до кучи» начнут сочинять музыку «под моцарта» и писать стихи «под пушкина». Пусть цилиндр на голову напялят, на телеге ездят, а не на «мерседесе». Почему они на телеге не ездят?!
— Так, допустим. Но если ребенок спросит — «Папа, а что нарисовано на картине дяди Малевича?»
— В Европе, Америке учат детей, что такое цвет. Зайдешь в иной музей современного искусства, а там куча детишек сидит, рисует. Ведь все любят зеленые очки или красные ботинки. Или красный диван. Люди не хотят иметь коричневый диван. С ощушения цвета и начинается понимание. Давление желтого на черный, зеленого на синий, соотношения фона, формы…
— Вот есть наш чудесный, «наше всё» — Олег Кулик. Только недавно еще он — запрещенный, авангардный, шокирующий, — и вдруг: надпись на всю стену ЦДХ на Крымском — «выставка Олега Кулика»… Осталось только «народного художника» получить и Академию возглавить. От чего бежал…
— А что? Запросто может и «народного» получить. На Западе, конечно, тоже есть академии, но ни один знаменитый художник в эти игры играть не будет, не пойдет туда; все эти регалии — какие-то академики, «народные» — всё это бред. Есть художник, а есть не художник. Вот и всё. А кого знают за рубежом из русских? Не хочу обидеть Репина, он прерасен, но знают там Кандинского, Малевича, Шагала, Кабакова. Потому что реалисты у них и свои есть. Все эти березовые рощи и у них рисовали, и получше. А Малевича у них нет, это интересно. Нет, разумеется, искусство должно быть многополярным. Но почему в Москве такая однобокость? Музея Малевича нет по сей день! Зато березы, журавли, пашня на закате — пожалуйста, это у нас любят. Открылся «Винзавод», хорошо. Но кто-нибудь из простых смертных знает где он находится? «Где-то в районе Курского вокзала»… Ни одной вывески! Так туда никто и не пойдет. Потому что всё это не с той помпой, нет раскрутки…
А вообще-то я думаю, что всем Бог уделил маленький кусочек на земле, и все должны существовать, что-то делать — кто-то делает деньги, кто-то картины пишет, кто-то музыку. Если у каждого художника был бы свой музей — это было бы так здорово!
