“МК” связался с постановщиками этих документальных картин.
Виталий МАНСКИЙ, режиссер фильма “Земное и небесное. Лето Господне”:
— Мне несколько раз довелось снимать патриарха, в том числе для различных новостных сюжетов. Больше всего общались, когда готовили документальный фильм для рубрики “Портреты эпохи”. С тех пор прошло уже шесть лет, и изменения, произошедшие в состоянии здоровья Алексия II, не могли остаться незамеченными. Особенно это чувствовалось, когда совсем недавно мы снимали патриарха во время службы в Успенском соборе Кремля и во время переноса мощей святой Ефросиньи. Он служил из последних сил — это было заметно невооруженным глазом.
Вообще, мы старались лишний раз его не беспокоить. Тем более что и раньше он был не слишком, скажем так, коммуникабельным. Хотя в 2002 году, когда мы снимали фильм о нем, ситуация со здоровьем Святейшего была иной. Но на контакт он и тогда шел неохотно. Дело в том, мне кажется, что все годы патриарх нес на себе некую миссию и отчетливо это осознавал. И его миссионерство формировало определенное отношение Его Святейшества к мирским вещам. В фильме был эпизод в хлеву, когда патриарх, посетив одно из сел, оказался на фоне коров. Он отнесся к этому антуражу внешне спокойно, но внутренне был заметно насторожен.
Позже мне пришлось снимать Папу Римского. Так вот, Иоанн Павел II был во многих вещах более контактным и более светским человеком. А для Алексия II его миссия была во-первых, и даже во-вторых и в-третьих. И только в-четвертых, думаю, его интересовало все мирское. К киносъемкам он относился равнодушно, а временами даже боязливо, хотя и по-христиански терпимо.
Сергей БРАВЕРМАН, режиссер, один из создателей фильма о патриархе “Другого пути я не ведал”:
— Мы плотно общались с Его Святейшеством два дня. Поначалу было сложно. Патриарх держался замкнуто. У него был такой колючий взгляд, несколько исподлобья. И я уже начал думать, что наша затея показать Алексия раскрепощенным и расслабленным вне сана обречена на провал. Но через несколько часов он по-человечески раскрылся. Этот обреченный на святое величие человек вдруг начал работать в кадре как актер. Ему ставили задачи: “Включите свет, откройте окно”. Он все выполнял и даже интересовался, как встать, чтобы было удобно оператору, с каким настроением сделать то-то и то-то. Предложил не просто открыть окно, а распахнуть дверь на балкон, сказал, что широкий жест в кадре будет смотреться лучше. Я был поражен этим. Как и его постоянным выражением вдруг возникающей виноватости на лице, когда не удавалось что-то сделать с первого дубля. Причем эта виноватость на лице была у патриарха по-детски непосредственной. Он то и дело повторял: “Ой, вы извините, если я что-то не так делаю”.
Патриарх проникся нашей работой. Во время предложенного обеда, когда мы со Святейшим хлебали постные щи, он вдруг начал улыбаться. И улыбка была ему к лицу, красила его. Лицо его преобразилось, появились доверчивость и теплота. И еще в процессе общения с ним я понял, откуда бралась его показная суровость и закрытость на людях. Это был, на мой взгляд, очень одинокий и пораненный жизнью человек. Отсюда и та недоверчивость, о которой говорят все, кому приходилось общаться с патриархом официально…
