Передо мной проходят эпизоды, о которых я писал из Америки. История Кент Стейт, когда девушки-студентки пытались вкладывать цветы в ружья национальных гвардейцев. Не помогло. 4 мая 1970 года гвардейцы открыли огонь по студентам Кентского университета в штате Огайо. Пролилась кровь. Были раненые и убитые. Это произошло после того, как по приказу президента Никсона американские ВВС стали бомбить Камбоджу. «Молчаливое большинство», переизбрав Никсона президентом, стало победителем в проигранной войне.
Лестница, ведущая к Капитолийскому холму. Ветераны бросают к его подножью свои ордена и медали. Только сенатор Тэд Кеннеди вышел к ним из здания Конгресса. Помню молодого ветерана Джона Керри, нынешнего госсекретаря США, произносящего пламенную речь.
Затем скачок в 1975 год. Я смотрю «Последние дни во Вьетнаме». Конец апреля-начало мая 1975 года. Северный Вьетнам захватил Южный. В Сайгоне паника — янки бегут. На парковке посольства США спилили символическое Дерево дружбы, чтобы дать возможность приземляться вертолетам. Как бросались на эти вертолеты американских ВВС южно-вьетнамские прислужники дядюшки Сэма, как пытались они зацепиться за них и совершить посадку на палубах американских кораблей. Но джи-ай сбрасывали их с вертолетов прямо в воду.
1972-1975 годы были драматическими и в моей личной жизни. Я стал невыездным. Формально меня обвинили в том, что я «обуржуазился». В действительности я отказывался прислуживать «органам» в советских посольстве и консульстве. В редакции, где я тогда работал и где меня ненавидело начальство, были рады тому, что я «обуржуазившись», вернулся в Москву. Прием был соответствующим.
Когда южновьетнамские партизаны, действовавшие в джунглях скоординировано с командованием северовьетнамской армии, вплотную подошли к Сайгону, кто-то «наверху» решил отправить в джунгли собкора. Начальство остановило выбор на мне. Думали, наверно, что подохну. Эти мелкие людишки не понимали, что в те дни бросок в южновьетнамские джунгли был самым желанным для любого советского репортера.
Так, самолетом из Ханоя я попал в джунгли и вышел оттуда вместе с партизанами на Сайгон. Это не мемуары. Поэтому не буду распространяться. Сайгон вымер. Улицы его были почти пустынными. В лучшем его отеле я был единственным клиентом и, пожалуй, единственным белым в этом городе. Меня обслуживали более тридцати официантов и слуг. Когда я выходил в город толпы проституток бросались на меня. Моя охрана еле отбивалась от них прикладами своих автоматов.
Американские ленты оживили во мне воспоминания тех дней. Я ходил по посольству США по лодыжки в бумагах. Выискивал что-нибудь на память. И, наконец, нашел. Это была фотография, на которой американский посол с супругой были запечатлены вместе с молодоженами — сержантом и его невестой. Что сталось с этим молодым джи-ай? Были ли он убит или ему удалось бежать? О после не говорю. Он благополучно добрался до Вашингтона.
Я ездил по вымершему Сайгону на двух джипах. В одном сидел я и мой вьетнамский чичероне. В другом — пять солдат охраны на ящиках с дорогими французскими коньяками и шотландским виски. Иногда, когда вокруг меня собиралась большая толпа северовьетнамских солдат или южновьетнамских партизан, чичероне просил меня выпить, чайный стакан коньяка или виски. Я это делал под восторженные восклицания зрителей. Победители американского Голиафа пьянели от стакана слабого вьетнамского пива. Мой чичероне, довольный и удовлетворенный говорил толпе:
— Вот какие у нас советские друзья!
На улицах Сайгона стояли американские автомобили. Без бензина и покрышек. То и дело попадались целые горы западной и японской техники. Иногда кто-нибудь из солдат брал магнитофон и прикладывал к уху. Магнитофон молчал, и солдат, разозлившись, бросал его обратно в кучу.
Я писал обо всем это в редакцию. Ничего не шло. «Вот приедешь — отпишешься», — говорили мне.
Во Вьетнаме я не «подох». Но все-таки. Пули меня не взяли, но желтая лихорадка денге свалила меня уже в Ханое. Около месяца я провалялся у нашего собкора, которого не пустили со мной на Юг. Ослабевшего, меня посадили на самолет, который летел в Москву с двумя остановками: в Лаосе и в Тегеране. В аэропорту Тегерана меня встретил гигантский — от пола до потолка — портрет шаха Ирана. Я шел покачиваясь. Но, завидев шаха, немедленно выпрямился, ибо, говоря словами Маяковского, «я вспомнил, что я грузин».
В Москве начал «отписываться». Ни один вьетнамский кусок не был напечатан. Но мои записные книжки пережили моих врагов. И увидели свет…
Великая драма народов и мое невыездное горе… Газета «Нью-Йорк таймс» в рецензии на фильм «Последние дни во Вьетнаме» пишет: «Каждый, который в возрасте, вспоминает эту неделю, конечно, в широком плане. Но сила этого фильма в деталях, которые он показывает через воспоминания людей — американцев и вьетнамцев, бывших там».
Там был и я — единственный представитель советской прессы, которому зажали рот свои.
Свои ли?
