Что творится в Москве: и Пасхальный фестиваль, и оркестр Берлинской филармонии (30 апреля/1 мая), и Вадим Репин с концертом Бруха, и пока неотмененная Анна Нетребко (сегодня в БЗК), и желтые тюльпанчики каймою по сцене Большого зала, – май захлебнулся звездной пылью, ходи-не хочу (прихватив баксов 500-600 на билет), а критики все недовольны, так и смотрят, куда бы спицу вставить – то не так, это не эдак. Конечно, после «грандиозной» Седьмой Малера в трактовке Валерия Абисаловича (см. mk.ru за 29.04) оставалось лишь ждать, что на Девятой консерватория точно пойдет по швам, не выдержав всей той зевсо-громоверженности, которую непременно выплеснет Гергиев (с оркестром Мариинского театра) под видом симфонии чешско-австро-немецко-еврейского композитора. Но не тут-то было: Девятую он, Гергиев, провел потрясающе; все основные настроения были схвачены на редкость точно.
Вот так: раз на раз не приходится. И хоть ты тресни. После Седьмой не покидала уверенность, что пол-оркестра в ночь арестуют, – после Девятой же – амнистия, амнистия и еще раз амнистия. В связи с этим крайне раздражают, знаете ли, эти, ставшие нормой, но столь обожаемые нашими дирижерами и их пиар-службами приписки в программках и буклетиках, – вот открываем, читаем: «Крупнейшая британская газета The Financial Times назвала оркестр Мариинского театра в числе десяти величайших оркестров мира. В этом списке оркестр Мариинского театра – единственный, представляющий Россию». Что бы это значило? То есть НФОРу или РНО остается теперь нервно курить в сторонке? Однако при желании и по отношению к ним (к НФОРу, РНО) можно найти подобные – и не менее высокопарные! – цитаты (и рейтинги).
Может быть раньше это считалось хорошим тоном. Но сейчас, когда на каждом лотке у метро валяются – «все книжки по 50 руб.!» – изделия писчебумажной промышленности (которые не употребишь по назначению по причине их химозности) под авторством Пупкина (Алмазова), а на обложке крупно выведено – «По мнению авторитетного имярек журнала, Пупкин вошел в число…» и так далее, – как-то уже с улыбкой глядишь на эти «подтверждения величия» из уст «крупнейших и авторитетнейших», причем обязательно западных изданий. На отечественную прессу держатели палочек почти не ссылаются. Мизерно. На своих начинают ссылаться, когда кресло начинает шататься. А так всех заботит исключительно западный имидж. А Россия… что ж, музыкальная провинция. Да, «благодарный зритель», да, «самые теплые приемы», «ах, какой концерт был в Воркуте!», – но мнение в буклете, извините, нью-йорк-таймсовское, а не воркутинское или камчатское, где всегда полночь. И делается это, порою, с этаким немым укором столичному критику: а вот вы-де недооцениваете!
Но вот вопрос: а как оркестр вообще может быть лучшим? Кто-то в сезоне лучше играл Шостаковича, кто-то Стравинского, – ну и кто лучший? А если из всех исполнявших 5-ю симфонию Малера за последние два-три года, Валерий Полянский со своей капеллой возьмет и 30 мая в БЗК исполнит ее так, что ось Земли сместится, – он войдет тогда в какую-нибудь «десятку» по мнению Financial Times?
И поэтому же совершенно не приемлю позицию, не раз вчера слышимую в зале – такой глубокий вздох и: «н-да, после Берлинской филармонии оркестр Гергиева та-та-та». Да, Саймон Рэттл и его команда производят ошеломляющее впечатление. Оркестранты – преимущественно среднего возраста – живые, боевые, колоритные, собранные, – многие в зале, может, и видели-то оркестр подобного уровня первый-последний раз в жизни (на открытой репетиции 30-го какого-то особо ретивого почитателя охранники выволакивали из консерватории, скрутив и буквально пригнув к земле). Но это, в конце концов, не подиум, не конкурс красоты. Рэттл не играл Девятую Малера. А как он ее сыграл бы – еще вопрос.
Итак, Гергиев. В первом отделении вышло дежавю от первого отделения Седьмой. Не получается у них почему-то подобрать хорошей, самодостаточной «затравки» к малеровским полотнам. Ну не запомнился ничем вчерашний си-минорный концерт Дворжака для виолончели с оркестром (хотя должен был!). Только по бумажке воспроизводишь в памяти, что солировала некая Мари-Элизабет Хекер, родившаяся в Цвиккау в 1987 году. А случилось так, что оркестр Мариинского театра чудесно обошелся без этой прелестной девушки, восхитительно и – как всегда – громко отыграв виолончельный концерт: госпожу Хекер из Цвиккау попросту не было слышно. Нет, что говорить, как сольный инструмент виолончель весьма специфична: и звук, и общая эстетика, и репертуар, – это хорошо, когда уже есть шарм «заслуженного и обожаемого», а без оного тяжело дело идет: г-жу Хекер забивали даже (почти при молчании остального оркестра) поочередно солирующие флейты, скрипки и кларнеты (разминавшиеся перед Девятой). А она самозабвенно играла себе и играла, как в рекламе «Аэробуса», когда музыканты не касаются струн смычками…
Перерыв кончен, пошел отсчет Девятой. С первых фраз могло показаться, что Мариинка опять взялась за старое – пошла натяжно-томно, втыкая время от времени фирменные «громы и молнии», но потом… совершенно неожиданно сама музыка втянула так, что не отпускала уже до самого конца.
Деррик Кук назвал Девятую музыкальным эквивалентом поэтического кредо Рильке – славить жизнь несмотря ни на что. Многие исследователи уж как-то смело переносят все акценты симфонии именно на Первую часть (Andante comodo), говоря о «подлинном художественном открытии», цитируют Альбана Берга – «это лучшее, что написал Малер»… Часть невыносимо сложна, запутаться в ней – проще простого, контраст следует за контрастом, – и лишь повторяющаяся пять раз основная тема не позволяет оркестру заблудиться в малеровских тревогах и грезах окончательно.
Идет неровный пульс музыки, – его часто сравнивают с биением сердца самого композитора: лето 1909 года, нервы расшатаны, черная, мучительная тревога, в руке – шагомер… Здесь Гергиев привел в потрясающее равновесие звучание струнных и меди: на все болезненные апокалиптические видения накладывается безысходность, мы видим – писал Кук – «как нелегко даются прощание с надеждами и отказ от борьбы». И уже в финале части тромбоны прекрасно вытягивают похоронную символику, – здесь оркестровая четкость уже не самоцель, за нею слышится Песня – тихий гимн малеровского безумия: чешская деревушка Калишт, пятилетний Густав, отвечающий на чей-то вопрос: «Я хочу быть мучеником».
Если бы от Девятой симфонии осталась бы одна Первая часть, мы увидели бы Его на кресте. А это нельзя. Не время. Поэтому от высокой недозволенной пограничности, заглянуть в которую нам придется лишь однажды, мы возвращаемся к калейдоскопу прожитой жизни, начинается скерцо 2-й части – «танец жизни, ставший отвратительным и бессмысленным» /Малер/. Вступление, плотная виолончельная «начинка», бьет наотмашь туба, и… закрутилось всё в карнавальной безудержности, пьяняще-дурманящей вроде, но горькой и разочаровывающей одновременно. Гергиев вывел тему отменно: на этом празднике душно, зрители расстегивают воротнички; оркестру, вроде, дозволено всё, часть как бы предполагает импровизацию, но это импровизация вникуда – она пугает, от нее задыхаешься, нет свежести. Детская наивность тонет в менуэтах этой черной бесцельности, – превосходная игра молодого флейтиста, сидящего буквально напротив Гергиева: его соло – то чистый взгляд ребенка на этот мир, то послезвучия мира, потерявшего ребенка…
Третья часть, рондо-бурлеск; душность уходит. Словно приоткрывается окно – мы видим отрывки настоящей, свежей, подлинной жизни, но тут же их перемалывает язвительная насмешка, – «музыка точно вздувается от яростного нагромождения нестройных, бессвязных контрапунктов». Гергиев разогнал оркестр, а затем оборвал часть так, что зал едва не зашелся в овации, но сдержался, лишь громко выдохнув. Великолепная точка перед важнейшей последней частью.
Это большая удача услышать финальную Четвертую классно сыгранной в концерте. Дело в том, что она практически не воспроизводится на записи: на диске эти последние 10 минут, эти угасающие фразы струнных вы просто – расслышать расслышите – но не оцените в должном качестве.
Часть состоит из двух смысловых потоков – гимна, который ряд исследователей трактуют как «обретение покоя и гармонии» и постепенный уход, прощание (с трактовкой прощания многие не согласны, ссылаясь на темы, да и просто на сам факт существования (пусть и фрагментарного) Десятой симфонии). И всё же это прощание. Момент кульминации: воспоминание о земле. Спокойное. Мудрое. Он ушел и машет откуда-то издалека. Никто ни на что влиять уже не может. Всё случилось. Всё произошло. И как последние круги по воде, тихо расходятся струнные. Еще круг. И еще. И просто легкая зыбь. И молчание. Последний раз виолончелист медленно ведет смычок, смычок уходит со струн, все замирают, полная тишина. Гергиев минуту не опускает рук.
