Потеряв ребенка во время последнего боя между грузинами и абхазами за город Сухум в сентябре 1993-го, грузинская мать искала сына много лет.
Привычно ставила в день его рождения на стол праздничный пирог, украшенный поминальными свечами. “Бончо-Толстячок, где же ты?” — называла смешным детским прозвищем, лаская этими словами призрак, которого не было.
Поиски стали смыслом ее жизни.
А когда он все-таки нашелся — и такое бывает! — этот мальчик, случайно спасенный абхазской женщиной, ни слова не помнящий на родном языке, мать отказалась от него навсегда.
Над сухумским рынком бился ливень. С громовыми раскатами, похожими на залпы орудий, со вспышками молний и прохожими, как под артиллерийским обстрелом перебегающими от палатки к палатке.
Я пришла на рынок без зонта. Ноги мои в легких спортивных тапочках промокли насквозь.
— Вы — Алла Шамба? — подошла к невысокой женщине в черном платье, сидящей возле магазинчика со всякой всячиной, гобеленовыми сумками, постельным бельем, полотенцами и зонтами. — Я хочу написать про вашего приемного сына.
— А я хочу подарить тебе зонт, выбирай, — бесполезно было отказываться. — Пойдем, выпьем-ка кофе. Ты же вся мокрая… Ко мне многие приезжают за интервью, но я всем говорю “нет”. Грузинская родня моего мальчика считает, что это мы сами зовем журналистов, чтобы в очередной раз рассказать эту невероятную историю. Что мы хотим что-то доказать всему миру или пристыдить их. Напиши, что это не так. Ты приехала сама, чтобы узнать правду.
Я записываю в свой блокнот: “Я приехала за правдой”.
Тогда она соглашается продолжить.
Абхазка Алла курит терпкие мужские сигареты и пьет черный кофе почти без сахара. И зовет меня вечером пить черное вино, потому что без вина невозможно слушать такое.
— Черное вино — это какое?
— Черное — это красное, — отвечает мне Алла, и все сразу становится на свои места.
Свечи на память
Самолеты не летали в тот год в Абхазию. Поезда не ходили. Туристов не было. В городе, где горы и море, дома чернели провалами окон, а по улицам ползали танки.
В бархатный сезон войны, на ее изломе, в сентябре, когда уже было ясно, кто победитель и кто — побежденный.
Остался еще один последний бой на окраине и пара сотен грузинских беженцев, бросивших свои фруктовые сады, с котомками продвигающихся к грузинской границе…
Проигравшие грузины бежали на последних раздолбанных маршрутках. Победители абхазы остались залечивать раны.
В тот страшный сентябрь семья Заиры и Валерьяна Берулавы потеряла шестилетнего сына Тамаза по прозвищу Бончо-Толстячок. В сутолоке и суматохе малыш оторвался от материнской ладони и пропал… Будто бы его и не было.
Босиком. Одни башмачки у Заиры в руках почему-то остались.
Она помнит, как вместе со старшими детьми заталкивала сына в отходящую к границе маршрутку. За поворотом маршрутку расстреляли. Кто-то из детей погиб, но родителям отдали тела.
Бончо найти не смогли.
Нет порядка. Нет милиции. Больницы переполнены. Погибшие, пропавшие… И среди них Толстячок, растаявший в ненадежном сентябрьском тумане.
Он так и остался в родительской памяти шестилетним, и каждый год Заира в приютившем их Тбилиси прибавляла по одной свече на именинный торт сына. Сколько свечей оплавилось в ее боли.
Вот Бончо исполнилось семь, сын пошел бы в школу.
Четырнадцать — он впервые побрил бы усы.
Восемнадцать… Двадцать.
Когда Бончо исполнилось двадцать, он нашелся.
Только теперь его звали Бесланом Шамба. И он был абхазец.
“Чей я, мама?”
Абхазка Алла Шамба тоже помнит ту войну. Но с другой стороны.
— В нашем доме в Гаграх до войны отдыхали толпы народа со всего Советского Союза, иногда даже по шестьдесят человек приезжали, — вспоминает она. — Мест в доме не оставалось, и приходилось укладывать людей в саду прямо под фруктовыми деревьями. Но это были приятные хлопоты. А когда пришла грузинская оккупация, мы с мужем и детьми бежали, все потеряли… Сначала потеряли мы — потом грузины.
Чтобы прокормить большую семью, Алла тайком ходила в заброшенный колхозный сад воровать мандарины. Продавала их потом на границе с Россией. В туман, в слякоть, в изнуряющую жару.
У каждого на границе был свой бизнес. Не разбогатеть, выжить бы. Шоферы возили туда и обратно немногочисленных экстремалов-туристов. Грузчики на самодельных тележках, сколоченных из деревяшек, тащили их чемоданы мимо таможенников за сто рублей.
Мандарины шли дешево, но с того и началась маленькая палатка Аллы на сухумском рынке.
Когда наконец настал мир, здоровье она потеряла.
“Рука не работала, нога. Ездила я в Москву лежать в больнице, но ничего не помогало — я просила дать мне чудо, силы, чтобы выздороветь и суметь поднять двух сыновей”.
И чудо пришло — вместе с третьим, найденным сыном.
В январе 96-го года, три с лишним года спустя после того как Берулавы потеряли Толстячка, Алла Шамба сидела на сухумском рынке, на том же самом месте, где встретила ее и я. Безжизненная рука висела вдоль тела. Седые волосы были убраны под черный платок.
— Мама! — к ней вдруг кинулся абсолютно незнакомый беспризорник в лохмотьях, в прыщах и припал к юбке, не оторвать. — Мамочка, я так тебя искал, я знал, что обязательно тебя найду…
Мальчик говорил по-русски, но лицом был грузин.
Алла не знала, откуда он взялся. С неба, что ли, свалился? Раньше она его не видела.
Отвела домой и попросила старшего сына помыть найденыша. Сама бы с больной рукой не справилась.
— Как тебя зовут, мальчик?
— Не знаю.
— Сколько тебе лет?
Он не помнил о себе ничего. Ни имени, ни фамилии. Ни то, как он попал на рынок. Ни то, как жил после победы…
Обрывки странных, причудливых образов, похожих то ли на триллер, то ли на фильм ужасов и полная амнезия в анамнезе — следствие пережитого стресса, как объяснили потом врачи.
Всю ночь найденыш кричал навзрыд, и ворочался, и звал маму, успокаиваясь только тогда, когда к его кровати подходила Алла.
Утром она пошла оформлять документы на усыновление. Болеть стало некогда, рука прошла.
Страсти по найденышу
— Разве могла я бросить этого ребенка, раз он сам меня выбрал и признал? — говорит мне Алла сейчас. — Так я нашла свое счастье. Я дала мальчику имя Беслан и фамилию и определила приблизительный возраст, сделав года на три моложе — на вид ему было лет десять, а я просила написать в документе, что семь, чтобы его без проблем взяли в первый класс. Он был как дедушка среди остальных малышей, но учился прилежно. Он рос послушным и ласковым. Гордость, а не сын! Постепенно мы и забыли, что Бесик нам — чужой по крови.
Все те годы, что Заира Берулава склонялась над поминальным тортом, Алла пыталась найти настоящих родителей своего приемного мальчика — через телевидение, через газеты, через знакомых.
Слухами полнится земля. В конце концов ей это удалось. На передаче “Жди меня” в 2007 году они встретились.
Грузинка Заира, абхазка Алла и повзрослевший Бесик, которому сказали, что на самом деле его зовут Тамаз.
Рассказали про безутешных родителей, про расстрелянную маршрутку, про потерянные башмачки…
Это была история на любые времена. Такая, о которой потом слагают легенды и песни.
Абхазская женщина спасла сына бывших врагов и вырастила его, а затем вернула настоящей матери-грузинке. Которая теперь наконец задует поминальные свечи. Война закончилась. Да здравствует любовь!
Беслан-Тамаз, грузин и абхазец в одном лице, примирил соседние народы. Он паковал чемоданы, отправляясь из Сухума в Тбилиси к незнакомым родителям, которых должен был искренне полюбить.
Так положено было по всем законам жанра.
Он должен был их вспомнить.
Но не вспомнил.
— Что я почувствовал? — спрашивает он у меня сейчас и сам же отвечает: — Я знаю, что должен был почувствовать что-то, когда увидел Заиру, когда поцеловал ее. Родство какое-то, тепло в душе… Я так этого хотел… Как будто бы после долгой разлуки встретился с близким человеком. Но я ничего не ощутил, извините, только глухую стену.
Бриллианты за Кодорское ущелье
В Тбилиси у Беслана обнаружилась многочисленная, шумная родня. Дяди, тети, братья и сестры. Его таскали по гостям и свадьбам.
Сестра подарила ему часы с бриллиантами, а родители — золотую цепочку. Знак того, что семья его приняла.
“Ты должен стать большим грузином, чем те, кто прожил здесь всю жизнь”, — объясняли Беслану линию поведения.
И журналисты, приезжавшие написать про найденного Бончо-Толстячка — даже в далекой Америке вышли статьи о нем, — фотографировали счастливо воссоединившуюся семью.
Прошло два года, как Беслан зажил в новом доме. Он учился в Академии художеств в Тбилиси. Мама Заира оказалась добра и ласкова. Она показала обретенному сыну семейную реликвию — крошечные башмачки, которые были на Бончо-Толстячке в день, когда тот потерялся.
Но едва выпадала свободная минутка, Беслан звонил маме Алле на сухумский рынок. Он и сам не понимал почему. Тянуло. А когда та могла, то приезжала погостить к нему в Тбилиси, оставляя на соседок палатку с товаром. “Хорошо меня встречали, не могу обидеть Берулаву, но и мальчика моего мне было жалко, мальчик скучал, его тянуло на родину”, — объясняет Алла сейчас.
“Я пытался стать своим для этих людей, но ничего не получилось, может ли так быть, если они мне все-таки родные, как вы думаете? — разводит руками Беслан. — Наверное, и они сами ничего ко мне не чувствовали”.
— Да что там говорить, просто выплакала Заира сына за эти годы, любить мертвого ей показалось легче, чем понять живого, — вздыхает Алла.
И однажды Беслан увидел, как Заира снова скорчилась над старыми детскими башмачками. И хоть в доме больше не горели свечи, счастья в нем не было.
В тот самый день его тбилисский дядя сказал, что Беслан должен выбрать. Или он грузин, или он чужак. Третьего не дано. Как не дано человеку иметь две родины и двух матерей. Одна из них все равно окажется тетей.
И если он грузин, то должен идти защищать свою родину.
“Мы записали тебя в армию, резервистом. Завтра ты уезжаешь на учения”.
Беслана посылали охранять Кодорское ущелье. От абхазов.
Чужая родня
— Ну скажи, зачем же они продержали его у себя два с лишним года, если он им не нужен? Зачем вообще весь этот цирк устроили с его признанием, а потом от него отказались? — с Аллой Шамба мы идем в гости к Беслану.
В его новую квартиру, которую мать купила ему после его возвращения из Грузии обратно в Сухум. Навсегда.
“Мальчик взрослый, у мальчика должно быть свое жилье. Иначе какая я мать? У нас тут задешево в бывших грузинских домах квартиры продают, в тех домах, откуда грузины в 93-м бежали. Но я купила ему квартиру в русском квартале, чтобы ничего не напоминало о прошлом, ничего”, — на окраине города все так же чернеют многоэтажки провалами окон.
За прошедшие после войны десятилетия в Сухуме многое изменилось. Но многое и осталось. То же море, горы.
Дверь в квартиру открывает Беслан. У него лицо грузина и нос грузина.
“У… менгрельская твоя порода”, — шутит Алла.
Молчаливый Беслан варит мне кофе без сахара и смолит сигарету за сигаретой, показывает ремонт, который мама сделала в его новом доме.
“Когда невесту сюда приведет, тогда она пусть как хочет, так тут все и переделывает, а я свой долг выполнила, — говорит Алла. — Эй, сынок, ну почему у тебя такая грязная рубашка, немедленно собери все вещи в один пакет, я заберу постирать. Поскорее бы уж женился, что ли?”
Она беззлобно ворчит, как ворчат все матери мира на своих непослушных сыновей.
А Беслан также ее не слышат — как не слышат сыновья матерей, пока те живы и здоровы. Родные люди, им можно.
Беслан говорит со мной.
— Когда мне приказали идти в грузинскую армию, я собрал чемодан и уехал. Сказал, что пробуду в Сухуме дней десять-пятнадцать, но так и не смог себя заставить вернуться. Наверное, это была последняя капля, приказ служить — и для меня последняя, и для них, — объясняет Беслан.
Он оставил родительские подарки в Тбилиси — золотую цепочку, бриллиантовые часы. Грузинские документы на имя Тамаза Берулавы тоже. Как у многих абхазцев, у него сохранился российский паспорт, с которым можно было пересечь границу и даже записаться в… армию абхазскую.
Он вернулся в Сухум и тут же совершил поступок, который и сейчас не могут простить ему грузинские родственники.
Все же уехал охранять Кодорское ущелье. Только с другой стороны.
Позор семьи
А родители Бончо-Толстячка рассказали всем, что человек, два с лишним года проживший в их доме и названный на весь мир сыном, на самом деле им — никто.
Они ошиблись, когда приняли его.
— Материнское сердце подсказывало мне, что это не мой ребенок. Я просто его пожалела, — моя подруга, тележурналистка, звонила Заире Берулаве в Тбилиси, чтобы сквозь телефонные помехи услышать ее горькие признания.
— Почему же вы потом не отказались от родства? Беслан ведь прожил у вас довольно длительное время. Неужели вы ничего не поняли? А догадались об ошибке только тогда, когда он ушел в абхазскую армию?
— Нет, я сразу увидела, что он чужой. У него и шрамика нет на лбу — трехлетний Бончо когда-то сильно ударился. Мне хотели подсунуть чужого ребенка. Но где же тогда мой?.. Мой?..
Хеппи-энда не получилось. Заира Берулава выбила справку из сухумской больницы, где черным по белому написано, что тело шестилетнего расстрелянного Тамаза Берулавы в сентябре 1993 года находилось в морге, а потом он был похоронен где-то.
Почему эту справку не получили раньше? Почему спохватились только сейчас, отрекаясь публично?
Почему вообще поверили, что их сын жив и что он именно Беслан Шамба?
В результатах анализа ДНК, что недавно по собственной инициативе сделали Берулавы в России в Великом Новгороде, написано, что Беслан Шамба не может быть Тамазом Берулавой. С вероятностью 99,9 процента — не может. Какие-то 0,1 процента вероятности погоды не сделает, если сами люди не хотят верить в обратное.
А сама Алла Шамба верит, что заключение это ненастоящее. Ей все равно, чей сын Беслан, главное, чтобы он был жив-здоров и рубашки у него всегда были чистыми! Ей все равно — просто за мальчика обидно.
“Был их сын два года — теперь, когда к нам в Абхазию вернулся, стал не их. Они этой экспертизой оправдываются… Такое сейчас время. Быть родителями абхазского пограничника — это в Тбилиси клеймо на весь род, легче подделать справку, ну да Бог им судья”.
…Она так и будет продолжать его искать. Несчастная грузинская мать — маленького сына. Иногда искать и ждать — гораздо проще, чем найти.
Это только кажется, что все войны заканчиваются миром, что мир — конечная точка. После чего будет счастье. Мир — всего лишь запятая, передышка между двумя боями.
Беслан Шамба глядит в окно и говорит, что по-прежнему не знает, кто он. И покоя нет.
