ОПРАВДАНИЕ САЛЬЕРИ

  Спектакль “О, Моцарт! Моцарт...” в “Новой опере” (премьера состоялась несколько лет назад, настоящие заметки — не рецензия и не отклик по горячим следам) многократно оценен как явление удивительное. Работа и верно тонкая, изящная, очень современная и раздвигающая границы возможного в искусстве, то есть принадлежащая будущему. Нынешнее сентябрьское представление было посвящено памяти выдающегося офтальмолога Святослава Федорова — и это посвящение реквиема погибшему ученому и врачу неожиданным образом резко актуализировало дух и без того не способного состариться философского произведения Пушкина, положенного на музыку Римским-Корсаковым и вольно перетекающему — в трактовке Евгения Колобова — в последний прощальный выдох самого Моцарта и в сочинения его антипода и убийцы (по сюжету) Сальери. Глядя на сцену, я испытывал трепет и такое сближение с происходящим, которое иногда посещает литератора, если ему удается найти точное словцо или фразу — и предельно верно, а главное, образно выразить то, что он в глубине души чувствует, о чем думает, тревожится и по поводу чего ликует или негодует... Даже странно делалось: как это раньше режиссерам, музыковедам, пушкинистам не приходило в голову соединить русскую оперу и моцартовский “Реквием”, обогатить их пластикой... Однако надо было сделать это — не примешав и не нагородив лишнего, не сфальшивив, не проявив насилия над каждой из самостоятельных и самоценных частей нового творения. Могла получиться абракадабра. Но получилась деликатно сотканная, прочнейшая, прелюбопытного качества неожиданная ткань. Получился пресерьезный диалог с вечностью. Банальный вроде бы ход: противопоставление света и тьмы — летящая поступь наряженного в светлое Моцарта и тяжесть дум облаченного в черное Сальери... Но сколько, оказывается, возможностей таит такое прямое, незашифрованное противопоставление и противоборство! Рискованное решение — именно потому, что опять-таки вроде бы лежит на поверхности: объединение Римского-Корсакова и моцартовского “Реквиема”. Но сколь органичным оно оказалось! Видимо, таинство рождения новой формы зависит от того — кто и с какими намерениями обращается к откровениям великих. Под натиском ремесленника они превратятся в черепки, в реторте воображения художника обретут свежее, символическое звучание.
     В завершившем спектакль кратком выступлении вдова Святослава Николаевича взволнованно говорила о вечной зависти, которой окружены яркие люди, и о неизбежном торжестве таланта над убожеством и мраком. Что в общем-то верно, жаль, признание заслуг часто наступает с опозданием. (В финале драмы Моцарт возносится на небеса, подобно Христу, причем происходит это опять-таки не кичево, не пошло, а так достоверно, как только может происходить с гением, будь то мученически погибший на кресте мессия или затравленный идиотами булгаковский Мастер. Или — в нашем случае — Вольфганг Амадей.) Тут надо сказать и о прекрасных голосах солистов, и о потрясающе исполняющем свою катарсисную роль хоре, и о прочувствованном оформлении сцены художниками Вольскими — Виктором и Рафаилом.
     Короче, я покидал “Новую оперу” в полном умиротворении и восторге, и лишь позже вспомнились странные, побочные мысли, которые заползали в сознание. Например, забрел сюжет: о том, что, явись Сальери — как Воланд — в сегодняшнюю Москву, и, пожалуй, ему некому было бы здесь позавидовать. Пришел бы к одному сопернику с ядом, потом к другому — и, совершенно успокоенный, отправился бы в свой XVIII век. (Хотя Колобова он, возможно, и нашел бы нужным устранить...) Еще думалось: странно, почему до сих пор никто из новомодных перелицовщиков сюжетов не обратился к драматургии Пушкина? Ведь на поверхности все, что нужно для детектива: труп известного композитора, подозревается конкурент — Сальери, но, ясный перец, — тот, на кого все думают, не может быть киллером. А что, кстати, за незнакомец в черном приходил к погибшему? Не он ли заказал автора “Севильского цирюльника”? Тут и начнется раскрутка криминальной головоломки из жизни людей искусства.
     Мало-помалу поверхностные беглые соображения уступили место думам помрачнее. Вряд ли Сальери травил Моцарта. Может быть, и завидовал ему — как любой менее успешный собрат более удачливому. Однако в смысле материальном Сальери более чем преуспевал. Если же был настолько тонок, что улавливал превосходство коллеги по музыкальному цеху, то, значит, по уровню дарования приближался к нему, не был самодовольной посредственностью, а — если так, то, даже не зная пушкинской мысли о несовместности гения и злодейства, внутренне вполне разделял ее пафос. Да и вообще — с чего мы взяли, что он убийца? В основу легенды лег предсмертный бред композитора. Но в бреду, как и во сне, чего только не привидится! Можно ли считать бред достаточным основанием и уликой? Но — посчитали.
     Нигде легенда о Моцарте и Сальери не популярна так, как у нас. Благодаря Пушкину она и точно стала будто нашей национальной историей. Притча о зависти и таланте актуальна для России всех времен и, возможно, именно здесь должна была родиться. Жаль Моцарта. Но и Сальери тоже жалко. За возможную напраслину, которую на него возвели. За то, что он сам уже оправдаться не может.
     В православии есть удивительная молитва — с просьбой о не позорной смерти. Тут есть о чем порассуждать. Захочет Судьба представить тебя трусом, или слюнтяем, или отравителем — и выставит, ничего не попишешь. Захочет проклясть твой род — и ввергнет перед кончиной в признания, бред, о которых человек в здравом уме и помыслить не мог. Нафантазирует что-нибудь по твоему адресу, а ты... Что поделает бренная плоть против беспощадного Рока? А ведь он был талантлив, не гениален, но талантлив, этот Сальери... И вполне мог остаться в памяти потомков добропорядочным человеком и любимцем (а то и покровителем) муз.
     Такие мысли тоже роились под звуки бессмертного “Реквиема”...