Мы уподобляемся нашим предкам, когда бросаем веник в квартиру перед тем, как впервые переступить порог, когда боимся перебежавшего улицу черного кота, темноты или грома. Или верим, что отвалившийся каблук – это следствие испорченной кармы, превратностей судьбы или того, что сегодня по гороскопу для нашего знака зодиака - плохой день. А все потому, что сложные, иерархически выверенные и поэтически красивые воззрения на природу людей прошлого не могли исчезнуть бесследно.
- Анна, почему мифы возвращаются? Казалось бы, мы 70 лет верили, что делаем сказку былью, а научно-технический прогресс победил суеверия и страхи «темного прошлого». Но оказалось иначе.
- Еще в 1990-е доктор филологических наук, профессор Сергей Телегин говорил, что грядет эпоха мифореставрации: «Миф восстановит свою силу, свою власть, свою бытийность… Это есть бунт человека против ограниченной, позитивистской картины мира. Как бы ни было десакрализовано бытие, священное все равно всегда возвращается». Так и случилось: начиная от фэнтези в литературе до супергероев MARVEL на экране. Но вот вопрос – какой миф нас захватил? Кельтский, античный, германский? В школе наши дети проходят мифы Древней Греции, в кино любуются Одином и валькириями. А то и вовсе Человеком-пауком.
Отчего это так? Обычные аргументы: наша собственная мифология: а) не сохранилась, б) не развилась до идеи верховного бога и разветвлённой иерархии. Этим и объясняют, почему бо́льшая часть текстов русской литературы опирается на мотивы античного, а не славянского мифа.
- Но как могла «не сохраниться» мифология? Это же не библиотека, которую можно сжечь, и не город, который можно разрушить.
- Наша мифология почти не сохранилась в письменных источниках. «Об этом эффективно позаботились», – это я цитирую Анджея Сапковского, автора саги «Ведьмак», который отмечал: «Славянская мифология тождественна язычеству, а мы, как твердыня христианства, восприняли крест от Рима» (Сапковский – представитель католической Польши, исповедующей римскую версию христианства, И.В.).
Думаю, не случайно горели и пропадали библиотеки, не прошла даром миссия Кирилла и Мефодия, на несколько веков ввергнувших Русь в ситуацию диглоссии – когда на одном языке говорили, а на другом писали. Эффективно позаботились, да. Однако при этом сам Сапковский создает славянское фэнтези, покорившее мир. Польская писательница Ольга Токарчук, лауреат Букеровской и Нобелевской премий, наполняет свои тексты славянским фольклором. Наша литература тоже богата авторами славянского фэнтези (Мария Семенова, Анна Гурова и другие), и писателями-мифопрозаиками, на уровне высокой прозы скрещивающими славянский миф, алтайские верования, северные сказания, уральские легенды – и реальность (А. Григоренко, А. Богатырева, Д. Бобылева, А. Бушковский, Е. Некрасова, Д. Осокин, А. Рубанов и другие).
Откуда же они все берут информацию, если письменных источников не сохранилось? Дело в том, что национальный миф под влиянием неблагоприятных обстоятельств не сдался и не исчез, а жил и передавался из поколения в поколение в фольклоре, формируя устойчивый образ национального самосознания. «В сознании русского читателя представление о мифологии предков сформировано на уровне бессознательного интуитивного восприятия», - считает филолог Яна Королькова. И мне близка эта точка зрения.
- Русский фольклор – это, получается, «сундук с мифами», скрытый где-то в глубине каждого из нас?
- Да, наш фольклор – это мощь. Во всех смыслах. Начиная с того, что полное издание русских народных сказок Афанасьева в XIX веке было запрещено цензурой. Потому что хорошие у нас сказки, жизненные: «Мой ж*пу, «Муж на яйцах», «Большой [нецензурное слово, означающее мужской детородный орган]», Работа [нецензурное слово, означающее мужской детородный орган, в творительном падеже], «Не говори похабного!», «Солдат и хохол».
А в ХХ веке анализ русской волшебной сказки, проведенный Владимиром Яковлевичем Проппом, стал источником развития литературной теории на Западе: структурализма и нарратологии. Русская волшебная сказка – ровесница мифа, хранитель ответов на многие вопросы.
- Какие-то недетские сказочки.
- Ну а то! Вот что Пропп говорит об «огневом» Змее, который в подлинно русской сказке никогда не описывается: «Змей никогда не пытается убить своего главного соперника Ивана-Царевича оружием или лапами, или зубами: он пытается вбить его в землю. Змея же можно уничтожить, только срубив ему все его головы. Но головы эти имеют чудесное свойство: они вновь вырастают. Даже не буду уточнять, какой тут ассоциативный смысл. И так понятно. Вообще интересно было бы прочитать корпус русских сказок с гендерной точки зрения. Примерно как Пропп прочитал «Сказку о Несмеяне».
- Только не говори, что там тоже есть контент «18+»!
- Так сказка-то как раз про это! «Смех у некоторых народов когда-то был обязательным во время обряда посвящения при наступлении половой зрелости», - отмечает Пропп. – Смеху наши предки приписывали способность не только сопровождать жизнь, но и вызывать ее».
- В смысле зарождать? Зачинать?
- Да. Сказка о Несмеяне отражает сексуальную магию смеха. Как говорит Пропп, эта связанная с темой супружества сказка «сугубо сексуальна». То, что царевну нужно рассмешить, аллегорически означает, что ей нужен муж, который обладает запасом жизнерождающей силы. Недаром в аналогичной сказке про свинопаса речь идет о поцелуях. Пропп приводит и такие варианты этого сюжета: «Царь кликал клич, кто бы с его дочерью проночевал, за того и выдаст замуж».
- А в чем проблема отсутствия верховного бога? Почему в этом «укоряют» древних славян, снижая ценность их картины мира?
- Ну, у нас не сохранился реестр богов, нет описания их похождений. Но кто сказал, что этот реестр так уж нужен? И – тем более – верховный правитель-бог, в отсутствии которого видят недостачу: мол, не достигли мы высокого уровня общественного сознания и социального устройства. Однако я бы сказала, что этим фактом можно гордиться, так как идея социальной иерархии, во главе которой стоит один бог/царь, не слишком продвинутая. У славян было мудрее устроено.
Единоначалие, конечно, у нас было – академик Борис Рыбаков, ведущий исследователь славянской культуры, называет таковым бога Рода. Кстати, он всем вам знаком. Ибо выглядит, скажем так… как гриб. (Хотя на ум приходит другое сравнение, - И.В.).
- Почему он тогда не верховный?
- Он не претендовал на правление. В русском мифологическом сознании на единоличное правление не претендовал никто. Наши боги – это персонифицированные силы природы, земные и небесные энергии, из которых всё и состоит. Да и боги-то они только условно.
Так, можно удивиться странному обряду похорон Костромы в начале лета, обряду похорон Ярилы, Купалы, березки: «Накануне семика девушки рубят березку, украшают ее лентами, вместе с парнями, которые несут березку, ходят с нею по полю, распевая песни, и потом бросают ее в рожь». Дело тут не в ритуальном убийстве девушки или березки, а в том, что обряд метафорически отражает смену одного природного периода – другим. В весенних обрядах березка играет одну из ключевых ролей. Но когда период весеннего обновления и роста должен смениться периодом созревания, березку надо похоронить, а приход нового этапа – приветствовать. Этимологически слово «Кострома» связано со словами, обозначающими «мохнатую верхушку трав», «метлицу», «бородку колосьев». И эту весеннюю «богиню» сжигали тогда, когда травы переходили от цветения к созреванию. Старое уступает место новому. Это закон.
- То есть наши «боги» - это не всемогущие люди?
- Нет, и даже бывает – просто персонификация праздника: от зимних колядок к XVII веку оформился «бог Коляда», а от летнего праздника купалы – божество Купала. Славяне видели мир в его системной целостности. Где нет главных и не главных, гегемонов и колоний, а есть круговорот сил в природе, который нужно понимать и поддерживать.
- Уничтожая березки?
- Весной девушки заплетали и пригибали березку, как бы прося ее поделиться своей юной силой. А зимой, когда природа спит, приходило время общения с мертвыми. Обряды празднования Нового года, дошедшие до нас (огоньки на елке, свечи на столе, «елочка, гори!» и так далее) – это черты обряда поминовения мертвых.
- Потусторонний мир у славян — это не привычный христианам ад и рай (со «смежной комнатой» в виде чистилища у католиков)?
- Мир мертвых у славян ближе к миру живых. Для описания их взаимоотношений подходит образ книги: если книгу раскрыть – две части, два мира; если закрыть – один.
Древние поселения строились так, чтобы одна часть деревни была для живых, а другая, неподалеку, для мертвых: у мертвых тоже были свои маленькие домики (домовины) и свои улицы. А главные праздники справляли между двумя частями поселения, посредине. Недаром в русских сказках есть живая и мертвая вода. Казалось бы, чтобы оживить героя, достаточно и живой воды? Зачем нужна еще мертвая? Затем, что человек должен возродиться в обоих мирах. Мертвая вода собирает воедино тело (тело умершего должно быть целым, если оно разрублено на куски, растащено дикими зверями, то в мире мертвых этого человека нет), а живая вода возвращает его в мир живых.
- Но что же такое мир мертвых? Почему туда – за тридевять земель в тридесятое царство – ходят герои русских сказок? Да еще стаптывая три пары железных сапог и сгрызая три железных хлеба? Это мир подсознания, сказал бы Фрейд. Мир поэзии, сказал бы Новалис. Я пугаю филологов-первокурсников, когда сообщаю им, что все они уже знают дорогу в мир мертвых – и почти ежедневно туда наведываются. Как? Просто читая книги. Разве классическая литература – это не мир мертвых? Образы, смыслы и символы – это и есть потусторонний мир. Мир духа, проще говоря.
- Если живые и мертвые четко разделены, откуда берутся всякие полуживая сущности— упыри, привидения, русалки?
- Духи леса, дома, водоемов, неупокоенные мертвецы, русалки – славянская демонология настолько прочно вошла в наш обиход, что попросить домового вернуть пропажу или оставить ему вкусняшку на Новый год обычное дело. Ну да, вместо пантеона пьющих и совокупляющихся богов Олимпа у нас домашняя демонология – раз мы «орки», нам так и положено. На самом деле, здесь нет ничего особенного. Анимизм – одушевление всего живого – нормальная человеческая способность. Разговариваем же мы с нашими кошками или даже автомобилями. Сложно отрицать, что у разных мест и разных вещей своя энергетика (свое поле). И взаимодействовать с этими «полями» наши предки учились веками. А то, что эти силы имеют персонифицированный вид – старичка-лесовичка или девицы с хвостом – это к делу относится косвенно.
Так, скажем, древнейшее сакральное существо – змей с крыльями, живущий в болоте. Он объединяет функции рыб, птиц и зверей и живет на границе стихий – земли и воды. Отражение такого змея сохранилось в образе русалки: она с рыбьим хвостом, но сидит в ветвях дерева, как птица. Что нам это дает? Пока неизвестно. Надо исследовать. Кстати, многие из современных мифопрозаиков и писателей фэнтези всерьез занимаются изучением фольклора. У Дарьи Бобылевой есть интересная книжка «Вьюрки», где она рассказывает историю леших, домовых, русалок, заложных покойников на новый лад. Раньше, говорит писательница, люди умели разговаривать с «соседями», знали общий язык, а теперь забыли. Но «соседи»-то помнят! И вот они приходят к людям, чтобы выяснить, что с ними такое произошло. Как думаете, к какому жанру тяготеет книга? Правильно, к жанру «хоррор». На современных людей общение с «соседями» наводит ужас. А что тут такого уж страшного, если разобраться? Просто язык надо знать, да законы чтить. У Ирины Богатыревой недавно вышла книга «Белая согра», где картина общения людей и духов иная. История, основой для которой послужил материал фольклорных экспедиций в Архангельскую область, рассказывает о реальных обычаях живущих в глубинке людей, наших современников, которые запросто общаются с покойниками, заговаривают нечисть и прочее.
- Есть байка про фольклориста, побывавшего в неком далеком селе и допытывавшего местную жительницу о леших, ведьмах и оборотнях. Ее старик-муж комментировал разговор под запись словами «Вот врет баба, не верь ей». А ночью, когда в избе раздался звук, напоминающий топот маленьких ног, тот же дед на испуганный вопрос оставшегося на ночлег горожанина ответил: «Так это домовой бегает».
- Вот-вот. Иллюстрация нашего привычного отношения к языческим верованиям и обрядам. Они настолько сжились с нашей картиной реальности, что уже не идентифицируются как отдельное знание. Недаром фольклористы говорят, что в России ситуация двоеверия, синкретическое мировоззрение: мы и христиане, причем вера наша чиста, и славяне-язычники, так как чувство единства со всеми людьми и силами природы, космическое, целостное понимание Вселенной у нас не отнять. Запад к этому только сейчас приходит, как, например, замечательный антрополог Грегори Бейтсон, который в 70-е годы ХХ века писал: «Эволюция стала историей того, как организмы выучили новые трюки для контроля над окружающей средой, а трюки человека были лучше трюков любых других существ. Однако сейчас эта высокомерная научная философия устарела. Ее место заняло открытие, что человек – только часть большей системы, а часть никогда не может контролировать целое <…> Недостаток системной мудрости всегда наказуем <…> системы наказывают те виды, которые настолько немудры, что начинают враждовать со своей экологией. Если хотите, можете назвать системные силы Богом».
- Альтернативой «вражды с экологией» можно считать разговоры с деревьями, ветром и солнцем?
- А у нас эту идею уже много веков выражает главный герой русских сказок – Иванушка-дурак, который понимает язык птиц и зверей и умеет жить в гармонии с системным устройством мира. Старшие братья, которые называют себя «умными», периодически пытаются Ивана убить. Но вечно выходит так, что Иван этих братьев потом еще сам и спасает. Один и тот же сюжет – что в фольклоре, что в истории. А вы говорите, античные сюжеты. Свои надо знать.
- Например, про Кощея Бессмертного, который не так прост, как кажется?
- Да. Что самое страшное для русской сказки? Нарушение баланса системного взаимодействия. И злодей тот, кто не дает жизни идти своим чередом. Кто готов остановить движение и любой ценой удерживать «статус кво». То есть Кощей Бессмертный. Он отказывается умирать, отказывается уступать Василису молодому герою. Смерть свою (то есть возможность нового начала), он спрятал в яйце.
Яйцо – символ мироздания во всех мифологиях. Верхняя часть его – небо, нижняя – земля. (Курочка Ряба снесла золотое яйцо – возможность нового мира, но деду с бабкой важнее была яичница. Так что лучший мир они потеряли, а взамен получили яйцо, соответствующее их мировоззрению.) Итак, Кощей спрятал смерть на конце иглы, которая в яйце. Игла – символ, по форме близкий богу Роду, только она, наоборот, не позволяет родиться ничему новому. Ее надо сломать, чтобы все наладилось и пошло своим чередом.
Главный сюжет русских волшебных сказок, – это сюжет нравственного и духовного взросления героя. Прежде чем жениться и воцариться (то есть установить свой порядок вещей), Иван-царевич должен совершить путешествие в потусторонний мир, понять суть устройства мироздания. Тогда у него все получится. А Кощей-то на самом деле не злой, у него нет цели творить безобразия. Он просто удерживает мир в равновесии. Сам он, вероятно, когда-то тоже проходил путь Ивана-царевича, ибо прошарен в теории больших систем: яйцо его хранится в утке, утка в зайце, заяц на дереве. В буддизме есть похожая символика: под деревом слон, на слоне обезьяна, на обезьяне заяц, на зайце куропатка – символ всех слоев бытия.
Убить Кощея может только достойный. Но что значит убить бессмертного? В данном случае – сломать мертвую иглу в яйце, дать возможность Кощею войти в смерть, а через нее в новую жизнь. И дать миру родиться вновь.
- А правда, что у всех «приглаженных» нами русских сказок есть трэш-версия. Отчего сказки, адресованные детям, зачастую очень «жестокие»?
- Они не жестокие, они просто не согласуются с неолиберальной повесткой, которая ставит во главу угла свободу индивидуума и комфорт его тушки. Сказки же про другое – про то, как все устроено. И, конечно, надо учитывать, что язык сказок, как и язык мифов, иносказательный. Неправда, что древние не обладали абстрактным мышлением и мыслили предметно-конкретно. Эта версия в науке уже опровергнута. Уровень абстракции древних историй очень высок. Поэтому, когда кельтский герой Кухулин раздувается и начинает светиться всеми цветами радуги, а один глаз у него западает, речь, конечно, не о том, что товарищу плохо, а об особой энергии, которую он включает в боевой трансформации, и о том, что в этом состоянии он одним глазом видит мир живых, а другим – мир мертвых. Это мы, приученные к реализму, читаем такие описания и ужасаемся. А сказка и миф действуют примерно как Данте, который передает мучения душ через физиологию: «Он мучит душу, тело с мясом рвет».
И, главное, сказки – это не развлекательные истории для детей. Это кодовое послание для взрослых. Как почти все жанры фольклора. Но жанр волшебной сказки, конечно, самый загадочный. Он давным-давно перестал быть продуктивным (то есть новых волшебных сказок не возникает), но тем не менее живее всех живых в нашей культуре и национальном сознании. А для детей были свои жанры – потешки, докучные сказки и проч. Они тоже, кстати, носили не только развлекательный характер. Например, сказка про белого бычка, или современный ее аналог «купи слона», – это психологический тренинг. А загадки – «проверка на цельность мышления», как говорил Сергей Эйзенштейн.
Так что главные загадки нашей мифологии и фольклора – еще разгадывать и разгадывать.
